– Лимонад был здесь, в дедушкином графине. Бедному Барруа хотелось пить, и он выпил то, что было под рукой.

    Госпожа де Вильфор вздрогнула. Нуартье окинул ее своим глубоким взглядом.

    – У него такая короткая шея! – сказала она.

    – Сударыня, – сказал Вильфор, – я спрашиваю вас, где д’Авриньи? Отвечайте, ради бога!

    – Он у Эдуарда; мальчик нездоров, – сказала г-жа де Вильфор, не смея дольше уклоняться от ответа.

    Вильфор бросился на лестницу, чтобы привести доктора.

    – Возьмите, – сказала г-жа де Вильфор, передавая Валентине флакон, – ему, вероятно, пустят кровь. Я пойду к себе, я не выношу вида крови. – И она ушла вслед за мужем.

    Моррель вышел из своего темного угла, среди общей тревоги его никто не заметил.

    – Уходите скорей, Максимилиан, – сказала ему Валентина, – и не приходите, пока я вас не позову. Идите.

    Моррель жестом посоветовался с Нуартье. Нуартье, сохранивший все свое хладнокровие, сделал ему утвердительный знак.

    Он прижал к сердцу руку Валентины и вышел боковым коридором.

    В это время в противоположную дверь входили Вильфор и доктор.

    Барруа понемногу приходил в себя; припадок миновал, он начал стонать и приподнялся на одно колено.

    Д’Авриньи и Вильфор перенесли Барруа на кушетку.

    – Что нужно, доктор? – спросил Вильфор.

    – Пусть принесут воды и эфиру. У вас в доме найдется эфир?

    – Да.

    – Пусть сбегают за скипидарным маслом и рвотным.

    – Бегите скорей! – приказал Вильфор.

    – А теперь пусть все выйдут.

    – И я тоже? – робко спросила Валентина.

    – Да, мадемуазель, прежде всего вы, – резко сказал доктор.

    Валентина удивленно взглянула на д’Авриньи, поцеловала деда в лоб и вышла.

    Доктор с мрачным видом закрыл за ней дверь.

    – Смотрите, смотрите, доктор, он приходит в себя; это был просто припадок.

    Д’Авриньи мрачно улыбался.

    – Как вы себя чувствуете, Барруа? – спросил он.

    – Немного лучше, сударь.

    – Вы можете выпить стакан воды с эфиром?

    – Попробую, только не трогайте меня.

    – Почему?

    – Мне кажется, если вы дотронетесь до меня хотя бы пальцем, со мной опять будет припадок.

    – Выпейте.

    Барруа взял стакан, поднес его к своим посиневшим губам и отпил около половины.

    – Где у вас болит? – спросил доктор.

    – Всюду; меня сводит судорога.

    – Голова кружится?

    – Да.

    – В ушах звенит?

    – Ужасно.

    – Когда это началось?

    – Только что.

    – Сразу?

    – Как громом ударило.

    – Вчера вы ничего не чувствовали? Позавчера ничего?

    – Ничего.

    – Ни сонливости? Ни тяжести в желудке?

    – Нет.

    – Что вы ели сегодня?

    – Я ничего еще не ел; я только выпил стакан лимонада из графина господина Нуартье.

    И Барруа кивнул головой в сторону старика, который, неподвижный в своем кресле, следил за этой сценой, не упуская ни одного движения, ни одного слова.

    – Где этот лимонад? – живо спросил доктор.

    – В графине, внизу.

    – Где внизу?

    – На кухне.

    – Хотите, я принесу, доктор? – спросил Вильфор.

    – Нет, оставайтесь здесь и постарайтесь, чтобы больной выпил весь стакан.

    – А лимонад?..

    – Я пойду сам.

    Д’Авриньи бросился к двери, отворил ее, побежал по черной лестнице и едва не сбил с ног г-жу де Вильфор, которая также спускалась на кухню.

    Она вскрикнула.

    Д’Авриньи даже не заметил этого; поглощенный одной мыслью, он перепрыгнул через последние ступеньки, вбежал в кухню и увидел на три четверти пустой графин, стоящий на подносе.

    Он ринулся на него, как орел на добычу.

    С трудом дыша, он поднялся в первый этаж и вернулся в комнату Нуартье.

    Госпожа де Вильфор в это время медленно поднималась к себе.

    – Это тот самый графин? – спросил д’Авриньи.

    – Да, господин доктор.

    – Это тот самый лимонад, который вы пили?

    – Наверное.

    – Какой у него был вкус?

    – Горький.

    Доктор налил несколько капель на ладонь, втянул их губами и, подержав во рту, словно пробуя вино, выплюнул жидкость в камин.

    – Это он и есть, – сказал он. – Вы его тоже пили, господин Нуартье?

    – Да, – показал старик.

    – И вы тоже нашли, что у него горький вкус?

    – Да.

    – Господин доктор, – крикнул Барруа, – мне опять худо! Боже милостивый, сжалься надо мной!

    Доктор бросился к больному.

    – Где же рвотное, Вильфор?

    Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:

    – Где рвотное? Принесли?

    Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.

    – Если бы я мог ввести ему воздух в легкие, – сказал д’Авриньи, озираясь по сторонам, – может быть, это предотвратило бы удушье. Неужели ничего нет? Ничего!

    – Доктор, – кричал Барруа, – не дайте мне умереть! Я умираю, господи, умираю!

    – Перо! Нет ли пера? – спросил доктор.

    Вдруг он заметил на столе перо.

    Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах; но челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.

    У Барруа начался еще более сильный припадок, чем первый. Он скатился с кушетки на пол и лежал неподвижно.

    Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не мог облегчить, и подошел к Нуартье.

    – Как вы себя чувствуете? – быстро спросил он шепотом. – Хорошо?

    – Да.

    – Тяжести в желудке нет?

    – Нет.

    – Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое воскресенье?

    – Да.

    – Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?

    – Да.

    – Это вы предложили ему выпить лимонаду?

    – Нет.

    – Господин де Вильфор?

    – Нет.

    – Госпожа де Вильфор?

    – Нет.

    – В таком случае, Валентина?

    – Да.

    Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, привлекли внимание д’Авриньи; он поспешил к больному.

    – Барруа, – сказал доктор, – в состоянии ли вы говорить?

    Барруа пробормотал несколько невнятных слов.

    – Сделайте над собой усилие, друг мой.

    Барруа открыл налитые кровью глаза.

    – Кто готовил этот лимонад?

    – Я сам.

    – Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?

    – Нет.

    – А где он оставался?

    – В буфетной; меня отозвали.

    – Кто его принес сюда?

    – Мадемуазель Валентина.

    А’Авриньи провел рукой по лбу.

    – Господи! – прошептал он.

    – Доктор, доктор! – крикнул Барруа, чувствуя, что начинается новый припадок.

    – Почему не несут рвотное? – воскликнул доктор.

    – Вот оно, – сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.

    – Кто приготовил?

    – Аптекарь, он пришел вместе со мной.

    – Выпейте.

    – Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце… голова… Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?

    – Нет, мой друг, – сказал доктор, – скоро ваши страдания кончатся.

    – Я понимаю! – воскликнул несчастный. – Господи, смилуйся надо мной!

    И, испустив вопль, он упал навзничь, как пораженный молнией.

    Д’Авриньи приложил руку к его сердцу, поднес зеркало к его губам.

    – Ну что? – спросил Вильфор.

    – Пусть мне принесут как можно скорее фиалкового сиропу.

    Вильфор немедленно спустился в кухню.

    – Не пугайтесь, господин Нуартье, – сказал д’Авриньи, – я отнесу больного в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки – ужасное зрелище.

    И, взяв Барруа под мышки, он перетащил его в соседнюю комнату; но тотчас же вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.

    У Нуартье был закрыт правый глаз.

    – Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам ее позвать.

    Вильфор поднимался по лестнице; д’Авриньи встретился с ним в коридоре.

    – Ну что? – спросил Вильфор.

    – Идемте, – сказал д’Авриньи.

    И он увел его в комнату, где лежал Барруа.

    – Он все еще в обмороке? – спросил королевский прокурор.

    – Он умер.

    Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с непритворным участием глядя на мертвого:

    – Умер так внезапно!

    – Слишком внезапно, правда? – сказал д’Авриньи. – Но вас это не должно удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да, в вашем доме умирают быстро, господин де Вильфор.

    – Как! – с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. – Вы снова возвращаетесь к этой ужасной мысли?

    – Да, сударь, – сказал торжественно д’Авриньи, – она ни на минуту не покидала меня. И чтобы вы убедились в моей правоте, я прошу вас внимательно выслушать меня, господин де Вильфор.

    Вильфор дрожал всем телом.

    – Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я хорошо знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми его последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного Барруа, как в свое время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться в присутствии этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, окрашенной какой-нибудь кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зеленый цвет фиалковый сироп. У нас нет под рукой лакмусовой бумаги, – но вот несут фиалковый сироп.

    В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук горничной сосуд, на дне которого было две-три ложки сиропа, и снова закрыл дверь.

    – Посмотрите, – сказал он королевскому прокурору, сердце которого неистово билось, – вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графине остатки того лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде нет никакой примеси и он безвреден, цвет сиропа не изменится; если лимонад отравлен, сироп станет зеленым. Смотрите!

    Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и в ту же секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался синим, как сапфир, потом стал опаловым, а из опалового – изумрудным и таким остался.

    Произведенный опыт не оставлял сомнений.

    – Несчастный Барруа отравлен лжеангустурой или орехом святого Игнатия, – сказал д’Авриньи, – теперь я готов поклясться в этом перед богом и людьми.

    Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные ужаса глаза и, сраженный, упал в кресло.

    Д’Авриньи довольно быстро привел в чувство королевского прокурора, казавшегося в этой злополучной комнате вторым трупом.

    – Мой дом стал домом смерти! – простонал Вильфор.

    – И преступления, – сказал доктор.

    – Я не могу передать вам, что я сейчас испытываю, – воскликнул Вильфор, – ужас, боль, безумие.

    – Да, – сказал д’Авриньи спокойно и внушительно, – но нам пора действовать; мне кажется, пора преградить путь этому потоку смертей. Лично я больше не в силах скрывать такую тайну, не имея надежды, что попранные законы и невинные жертвы будут отмщены.

    Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.

    – В моем доме! – прошептал он. – В моем доме!

    – Послушайте, Вильфор, – сказал д’Авриньи, – будьте мужчиной. Блюститель закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.

    – Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!

    – Об этом и идет речь.

    – Значит, вы кого-нибудь подозреваете?

    – Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь, она входит, она идет, не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а я иду по ее следу, вижу ее путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь моя дружба к вашей семье и мое уважение к вам – это две повязки, закрывающие мне глаза; и вот…

    – Говорите, доктор, я готов выслушать вас.

    – В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех чудовищ, которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно время, но это исключительный случай, он доказывает, с какой яростью провидение хотело истребить Римскую империю, запятнанную столькими злодеяниями. Брунгильда и Фредегонда – следствие мучительных усилий, с которыми нарождающаяся цивилизация стремилась к познанию духа, хотя бы с помощью посланца тьмы. И все эти женщины были молоды и прекрасны. На их челе лежала когда-то та же печать невинности, которая лежит и на челе преступницы, живущей в вашем доме.

    Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.

    Но тот безжалостно продолжал:

    – Ищи, кому преступление выгодно, гласит одна из аксиом юридической науки.

    – Доктор! – воскликнул Вильфор. – Сколько раз уже человеческое правосудие было обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но мне кажется, что это преступление…

    – Так вы признаете, что это преступление?

    – Да, признаю. Что еще мне остается? Но дайте мне досказать. Я чувствую, что я – главная жертва этого преступления. За всеми этими загадочными смертями таится моя собственная гибель.

    – Человек, – прошептал д’Авриньи, – самое эгоистичное из всех животных, самое себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для него одного светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, проклинающий бога, взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни? Маркиз де Сен-Меран, маркиза, господин Нуартье…

    – Как? Господин Нуартье?

    – Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного слугу? Нет, как Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье – вот кто должен был выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот выпил случайно; и хотя умер Барруа, но умереть должен был Нуартье.

    – Почему же не погиб мой отец?

    – Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце известно, да он убедился и на опыте, что бруцин – сильнодействующий яд.

    – Боже! – прошептал Вильфор, ломая руки.

    – Проследите действия преступника: он убивает маркиза…

    – Доктор!

    – Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слишком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.

    Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.

    – Он убивает маркиза, – повторил доктор, – он убивает маркизу. Это сулит двойное наследство.

    Вильфор отер пот, струившийся по его лбу.

    – Слушайте внимательно.

    – Я ловлю каждое ваше слово, – прошептал Вильфор.

    – Господин Нуартье, – безжалостно продолжал д’Авриньи, – в своем завещании отказал все, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он уничтожил свое первое завещание, едва успел составить второе, как преступник, по-видимому, опасаясь, что он может составить и третье, его отравляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как видите, времени не теряли.

    – Пощадите, д’Авриньи!

    – Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти. Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от преступника, долг врача сказать: это он!

    – Пощадите мою дочь! – прошептал Вильфор.

    – Вы сами назвали ее – вы, отец.

    – Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!