Вильфору понадобилось все его хладнокровие, чтобы не выдать ужаса, в который повергли его последние слова короля.

    – Странное дело! – продолжал король с досадой. – Полиция считает, что все сказано, когда она говорит: совершено убийство, и что все сделано, когда она прибавляет: напали на след виновных.

    – В этом случае, я надеюсь, ваше величество останетесь довольны.

    – Хорошо, увидим; не задерживаю вас, барон. Господин де Вильфор, вы устали после долгого пути, ступайте отдохните. Вы, верно, остановились у вашего отца?

    У Вильфора потемнело в глазах.

    – Нет, ваше величество, я остановился на улице Турнон, в гостинице "Мадрид".

    – Но вы его видели?

    – Ваше величество, я прямо поехал к герцогу Блакасу.

    – Но вы его увидите?

    – Не думаю, ваше величество!

    – Да, правда, – сказал король, и по его улыбке видно было, что все эти вопросы заданы не без умысла. – Я забыл, что вы не в дружбе с господином Нуартье и что это также жертва, принесенная моему трону, за которую я должен вас вознаградить.

    – Милость ко мне вашего величества – награда, настолько превышающая все мои желания, что мне нечего больше просить у короля.

    – Все равно, мы вас не забудем, будьте спокойны; а пока, – король снял с груди крест Почетного легиона, который всегда носил на своем синем фраке, возле креста св. Людовика, над звездой Кармильской богоматери и св. Лазаря, и подал Вильфору, – пока возьмите этот крест.

    – Ваше величество ошибаетесь, – сказал Вильфор, – этот крест офицерский.

    – Не важно, возьмите его; у меня нет времени потребовать другой. Блакас, позаботьтесь о том, чтобы господину де Вильфору была выдана грамота.

    На глазах Вильфора блеснули слезы горделивой радости; он принял крест и поцеловал его.

    – Какие еще приказания угодно вашему величеству дать мне? – спросил Вильфор.

    – Отдохните, а потом не забывайте, что если в Париже вы не в силах служить мне, то в Марселе вы можете оказать мне большие услуги.

    – Ваше величество, – отвечал Вильфор, кланяясь, – через час я покину Париж.

    – Ступайте, – сказал король, – и если бы я вас забыл (у королей короткая память), то не бойтесь напомнить о себе… Барон, прикажите позвать ко мне военного министра. Блакас, останьтесь.

    – Да, сударь, – сказал министр полиции Вильфору, выходя из Тюильри. – Вы не ошиблись дверью, и карьера ваша обеспечена.

    – Надолго ли? – прошептал Вильфор, раскланиваясь с министром, карьера которого была кончена, и стал искать глазами карету.

    По набережной проезжал фиакр, Вильфор подозвал его, фиакр подъехал; Вильфор сказал адрес, бросился в карету и предался честолюбивым мечтам. Через десять минут он уже был у себя, велел подать лошадей через два часа и спросил завтрак.

    Он уже садился за стол, когда чья-то уверенная и сильная рука дернула звонок. Слуга пошел отворять, и Вильфор услышал голос, называвший его имя.

    "Кто может знать, что я в Париже?" – подумал помощник королевского прокурора. Слуга воротился.

    – Что там такое? – спросил Вильфор. – Кто звонил? Кто меня спрашивает?

    – Незнакомый господин и не хочет сказать своего имени.

    – Как? Не хочет сказать своего имени? А что ему нужно от меня?

    – Он хочет переговорить с вами.

    – Со мной?

    – Да.

    – Он назвал меня по имени?

    – Да.

    – А каков он собой?

    – Да человек лет пятидесяти.

    – Маленький? Высокий?

    – С вас ростом.

    – Брюнет или блондин?

    – Брюнет, темный брюнет; черные волосы, черные глаза, черные брови.

    – А одет? – с живостью спросил Вильфор. – Как он одет?

    – В синем сюртуке, застегнутом доверху, с лентой Почетного легиона.

    – Это он! – прошептал Вильфор бледнея.

    – Черт возьми! – сказал, появляясь в дверях, человек, приметы которого мы описывали уже дважды. – Сколько церемоний! Или в Марселе сыновья имеют обыкновение заставлять отцов дожидаться в передней?

    – Отец! – вскричал Вильфор. – Так я не ошибся… Я так и думал, что это вы…

    – А если ты думал, что это я, – продолжал гость, ставя в угол палку и кладя шляпу на стул, – то позволь тебе сказать, милый Жерар, что с твоей стороны не очень-то любезно заставлять меня дожидаться.

    – Идите, Жермен, – сказал Вильфор.

    Слуга удалился с выражением явного удивления.

    Господин Нуартье – ибо это действительно был он – следил глазами за слугою, пока дверь не закрылась за ним; потом, опасаясь, вероятно, чтобы слуга не стал подслушивать из передней, он снова приотворил дверь: предосторожность оказалась не лишней, и проворство, с которым Жермен ретировался, не оставляло сомнений, что и он не чужд пороку, погубившему наших праотцев. Тогда г-н Нуартье собственноручно затворил дверь из передней, потом запер на задвижку дверь в спальню и, наконец, подал руку Вильфору, глядевшему на него с изумлением.

    – Знаешь, Жерар, – сказал он сыну с улыбкой, истинный смысл которой трудно было определить, – нельзя сказать, чтобы ты был в восторге от встречи со мной.

    – Что вы, отец, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило.

    – Но, мой друг, – продолжал г-н Нуартье, садясь в кресло, – я мог бы сказать вам то же самое. Как? Вы мне пишете, что ваша помолвка назначена в Марселе на двадцать восьмое февраля, а третьего марта вы в Париже?

    – Да, я здесь, – сказал Жерар, придвигаясь к г-ну Нуартье, – но вы на меня не сетуйте; я приехал сюда ради вас, и мой приезд спасет вас, быть может.

    – Вот как! – отвечал г-н Нуартье, небрежно развалившись в кресле. – Расскажите же мне, господин прокурор, в чем дело; это очень любопытно.

    – Вы слыхали о некоем бонапартистском клубе на улице Сен-Жак?

    – В номере пятьдесят третьем? Да; я его вице-президент.

    – Отец, ваше хладнокровие меня ужасает.

    – Что ты хочешь, милый? Человек, который был приговорен к смерти монтаньярами, бежал из Парижа в возе сена, прятался в бордоских равнинах от ищеек Робеспьера, успел привыкнуть ко многому. Итак, продолжай. Что же случилось в этом клубе на улице Сен-Жак?

    – Случилось то, что туда пригласили генерала Кенеля и что генерал Кенель, выйдя из дому в девять часов вечера, через двое суток был найден в Сене.

    – И кто вам рассказал об этом занятном случае?

    – Сам король.

    – Ну, а я, – сказал Нуартье, – в ответ на ваш рассказ сообщу вам новость.

    – Мне кажется, что я уже знаю ее.

    – Так вы знаете о высадке его величества императора?

    – Молчите, отец, умоляю вас; во-первых, ради вас самих, а потом и ради меня. Да, я знал эту новость, и знал даже раньше, чем вы, потому что я три дня скакал из Марселя в Париж и рвал на себе волосы, что не могу перебросить через двести лье ту мысль, которая жжет мне мозг.

    – Три дня? Вы с ума сошли? Три дня тому назад император еще не высаживался.

    – Да, но я уже знал о его намерении.

    – Каким это образом?

    – Из письма с острова Эльба, адресованного вам.

    – Мне?

    – Да, вам; и я его перехватил у гонца. Если бы это письмо попало в руки другого, быть может, вы были бы уже расстреляны.

    Отец Вильфора рассмеялся.

    – По-видимому, – сказал он, – Бурбоны научились у императора действовать без проволочек… Расстрелян! Друг мой, как вы спешите! А где это письмо? Зная вас, я уверен, что вы его тщательно припрятали.

    – Я сжег его до последнего клочка, ибо это письмо – ваш смертный приговор.

    – И конец вашей карьеры, – холодно отвечал Нуартье. – Да, вы правы, но мне нечего бояться, раз вы мне покровительствуете.

    – Мало того: я вас спасаю.

    – Вот как? Это становится интересно! Объяснитесь.

    – Вернемся к клубу на улице Сен-Жак.

    – Видно, этот клуб не на шутку волнует господ полицейских. Что же они так плохо ищут его? Давно бы нашли!

    – Они его не нашли, но напали на след.

    – Это сакраментальные слова, я знаю; когда полиция бессильна, она говорит, что напала на след, и правительство спокойно ждет, пока она не явится с виноватым видом и не доложит, что след утерян.

    – Да, но найден труп; генерал Кенель мертв, а во всех странах мира это называется убийством.

    – Убийством? Но нет никаких доказательств, что генерал стал жертвою убийства. В Сене каждый день находят людей, которые бросились в воду с отчаяния или утонули, потому что не умели плавать.

    – Вы очень хорошо знаете, что генерал не утопился с отчаяния и что в январе месяце в Сене не купаются. Нет, нет, не обольщайтесь: эту смерть называют убийством.

    – А кто ее так называет?

    – Сам король.

    – Король? Я думал, он философ и понимает, что в политике нет убийств. В политике, мой милый, – вам это известно, как и мне, – нет людей, а есть идеи; нет чувств, а есть интересы. В политике не убивают человека, а устраняют препятствие, только и всего. Хотите знать, как все это произошло? Я вам расскажу. Мы думали, что на генерала Кенеля можно положиться, нам рекомендовали его с острова Эльба. Один из нас отправился к нему и пригласил его на собрание на улицу Сен-Жак; он приходит, ему открывают весь план, отъезд с острова Эльба и высадку на французский берег; потом, все выслушав, все узнав, он заявляет, что он роялист; все переглядываются; с него берут клятву, он ее дает, но с такой неохотой, что поистине уж лучше бы он не искушал господа бога; и все же генералу дали спокойно уйти. Он не вернулся домой. Что ж вы хотите? Он, верно, сбился с дороги, когда вышел от нас, только и всего. Убийство! Вы меня удивляете, Вильфор; помощник королевского прокурора хочет построить обвинение на таких шатких уликах. Разве мне когда-нибудь придет в голову сказать вам, когда вы как преданный роялист отправляете на тот свет одного из наших: "Сын мой, вы совершили убийство!" Нет, я скажу: "Отлично, милостивый государь, вы победили; очередь за нами".

    – Берегитесь, отец; когда придет наша очередь, мы будем безжалостны.

    – Я вас не понимаю.

    – Вы рассчитываете на возвращение узурпатора?

    – Не скрою.

    – Вы ошибаетесь, он не сделает и десяти лье в глубь Франции; его выследят, догонят и затравят, как дикого зверя.

    – Дорогой друг, император сейчас на пути в Гренобль; десятого или двенадцатого он будет в Лионе, а двадцатого или двадцать пятого в Париже.

    – Население подымется…

    – Чтобы приветствовать его.

    – У него горсточка людей, а против него вышлют целые армии.

    – Которые с кликами проводят его до столицы; поверьте мне, Жерар, вы еще ребенок; вам кажется, что вы все знаете, когда телеграф через три дня после высадки сообщает вам: "Узурпатор высадился в Каннах с горстью людей, за ним выслана погоня". Но где он? Что он делает? Вы ничего не знаете. Вы только знаете, что выслана погоня. И так за ним будут гнаться до самого Парижа без единого выстрела.

    – Гренобль и Лион – роялистские города, они воздвигнут перед ним непреодолимую преграду.

    – Гренобль с радостью распахнет перед ним ворота; весь Лион выйдет ему навстречу. Поверьте мне, мы осведомлены не хуже вас, и наша полиция стоит вашей. Угодно вам доказательство: вы хотели скрыть от меня свой приезд, а я узнал о нем через полчаса после того, как вы миновали заставу. Вы дали свой адрес только кучеру почтовой кареты, а мне он известен, как явствует из того, что я явился к вам в ту самую минуту, когда вы садились за стол. Поэтому позвоните и спросите еще прибор; мы пообедаем вместе.

    – В самом деле, – отвечал Вильфор, глядя на отца с удивлением, – вы располагаете самыми точными сведениями.

    – Да это очень просто; вы, стоящие у власти, владеете только теми средствами, которые можно купить за деньги; а мы, ожидающие власти, располагаем всеми средствами, которые дает нам в руки преданность, которые нам дарит самоотвержение.

    – Преданность? – повторил Вильфор с улыбкой.

    – Да, преданность; так для приличия называют честолюбие, питающее надежды на будущее.

    И отец Вильфора, видя, что тот не зовет слугу, сам протянул руку к звонку.

    Вильфор удержал его.

    – Подождите, отец, еще одно слово.

    – Говорите.

    – Как наша полиция ни плоха, она знает одну страшную тайну.

    – Какую?

    – Приметы того человека, который приходил за генералом Кенелем в тот день, когда он исчез.

    – Вот как! Она их знает? Да неужели? И какие же это приметы?

    – Смуглая кожа, волосы, бакенбарды и глаза черные, синий сюртук, застегнутый доверху, ленточка Почетного легиона в петлице, широкополая шляпа и камышовая трость.

    – Ага! Полиция это знает? – сказал Нуартье. – Почему же в таком случае она не задержала этого человека?

    – Потому что он ускользнул от нее вчера или третьего дня на углу улицы Кок-Эрон.

    – Недаром я вам говорил, что ваша полиция – дура.

    – Да, но она в любую минуту может найти его.

    – Разумеется, – сказал Нуартье, беспечно поглядывая кругом. – Если этот человек не будет предупрежден, но его предупредили. Поэтому, – прибавил он с улыбкой, – он изменит лицо и платье.

    При этих словах он встал, снял сюртук и галстук, подошел к столу, на котором лежали вещи из дорожного несессера Вильфора, взял бритву, намылил себе щеки и твердой рукой сбрил уличающие его бакенбарды, имевшие столь важное значение для полиции.

    Вильфор смотрел на него с ужасом, не лишенным восхищения.

    Сбрив бакенбарды, Нуартье изменил прическу; вместо черного галстука повязал цветной, взяв его из раскрытого чемодана; снял свой синий двубортный сюртук и надел коричневый однобортный сюртук Вильфора; примерил перед зеркалом его шляпу с загнутыми полями и, видимо, остался ею доволен; свою палку он оставил в углу за камином, а вместо нее в руке его засвистала легкая бамбуковая тросточка, сообщавшая походке изящного помощника королевского прокурора ту непринужденность, которая являлась его главным достоинством.

    – Ну что? – сказал он, оборачиваясь к ошеломленному Вильфору. – Как ты думаешь, опознает меня теперь полиция?

    – Нет, отец, – пробормотал Вильфор, – по крайней мере надеюсь.

    – А что касается этих вещей, которые я оставляю на твое попечение, то я полагаюсь на твою осмотрительность. Ты сумеешь припрятать их.

    – Будьте покойны! – сказал Вильфор.

    – И скажу тебе, что ты, пожалуй, прав; может быть, ты и в самом деле спас мне жизнь, но не беспокойся, мы скоро поквитаемся.

    Вильфор покачал головой.

    – Не веришь?

    – По крайней мере надеюсь, что вы ошибаетесь.

    – Ты еще увидишь короля?

    – Может быть.

    – Хочешь прослыть у него пророком?

    – Пророков, предсказывающих несчастье, плохо принимают при дворе.

    – Да, но рано или поздно им отдают должное; допустим, что будет вторичная реставрация; тогда ты прослывешь великим человеком.

    – Что же я должен сказать королю?

    – Скажи ему вот что: "Ваше величество, вас обманывают относительно состояния Франции, настроения городов, духа армии; тот, кого в Париже вы называете корсиканским людоедом, кого еще зовут узурпатором в Невере, именуется уже Бонапартом в Лионе и императором в Гренобле. Вы считаете, что его преследуют, гонят, что он бежит; а он летит, как орел, которого он нам возвращает. Вы считаете, что его войско умирает с голоду, истощено походом, готово разбежаться; оно растет, как снежный ком. Ваше величество, уезжайте, оставьте Францию ее истинному владыке, тому, кто не купил ее, а завоевал; уезжайте, не потому, чтобы вам грозила опасность: ваш противник достаточно силен, чтобы проявить милость, а потому, что потомку Людовика Святого унизительно быть обязанным жизнью победителю Арколи, Маренго и Аустерлица". Скажи все это королю, Жерар, или, лучше, не говори ему ничего, скрой от всех, что ты был в Париже, не говори, зачем сюда ездил и что здесь делал: найми лошадей, и если сюда ты скакал, то обратно лети; вернись в Марсель ночью; войди в свой дом с заднего крыльца и сиди там тихо, скромно, никуда не показываясь, а главное – сиди смирно, потому что на этот раз, клянусь тебе, мы будем действовать, как люди сильные, знающие своих врагов. Уезжайте, сын мой, уезжайте, и в награду за послушание отцовскому велению, или, если вам угодно, за уважение к советам друга, мы сохраним за вами ваше место. Это позволит вам, – добавил Нуартье с улыбкой, – спасти меня в другой раз, если когда-нибудь на политических качелях вы окажетесь наверху, а я внизу. Прощайте, Жерар; в следующий приезд остановитесь у меня.

    И Нуартье вышел с тем спокойствием, которое ни на минуту не покидало его во все продолжение этого нелегкого разговора.