– Бегите же! – крикнула мадемуазель д’Армильи, в сердце которой возвращалась жалость, по мере того как проходил страх. – Бегите!

    – Или убейте себя! – сказала Эжени с видом весталки, подающей в цирке знак гладиатору прикончить поверженного противника.

    Андреа вздрогнул и взглянул на девушку с улыбкой презрения, говорящей о том, что его низкой душе непонятны величайшие жертвы, которых требует неумолимый голос чести.

    – Убить себя? – сказал он, бросая нож. – Зачем?

    – Но вы же сами сказали, – воскликнула Эжени Данглар, – вас приговорят к смерти, вас казнят как последнего преступника!

    – Пустяки, – отвечал Кавальканти, скрестив руки, – на то имеются друзья!

    Унтер-офицер подошел к нему с саблей в руке.

    – Ну, ну, – сказал Кавальканти, – спрячьте саблю, приятель, к чему столько шуму, раз я сдаюсь!

    И он протянул руки. На него тотчас же надели наручники. Девушки с ужасом смотрели на это отвратительное превращение: у них на глазах человек сбрасывал личину светскости и снова становился каторжником.

    Андреа обернулся к ним с наглой улыбкой.

    – Не будет ли каких поручений к вашему отцу, мадемуазель Эжени? – сказал он. – Как видно, я возвращаюсь в Париж.

    Эжени закрыла лицо руками.

    – Не смущайтесь, – сказал Андреа, – я на вас не в обиде, что вы помчались за мной вдогонку… Ведь я был почти что вашим мужем.

    И с этими словами Андреа вышел, оставив беглянок, сгоравших от стыда, подавленных пересудами присутствующих.

    Час спустя, обе в женском платье, они садились в свою дорожную карету.

    Чтобы оградить их от посторонних взглядов, ворота гостиницы заперли, но когда ворота открылись, им все-таки пришлось проехать сквозь строй любопытных, которые, перешептываясь, провожали их насмешливыми взглядами.

    Эжени опустила шторы, но, если она ничего не видела, она все слышала, и насмешки долетали до ее ушей.

    – Отчего мир не пустыня! – вскричала она, бросаясь в объятия подруги; ее глаза сверкали той яростью, которая заставляла Нерона жалеть, что у римского народа не одна голова и что нельзя ее отсечь одним ударом.

    На следующий день они прибыли в Брюссель и остановились в Отель де Фландр.

    Андреа еще накануне был заключен в тюрьму Консьержери.

    Мы видели, как благополучно мадемуазель Данглар и мадемуазель д’Армильи совершили свой побег; все были слишком заняты своими собственными делами, чтобы думать о них.

    Пока банкир, с каплями холодного пота на лбу, видя перед собой призрак близкого банкротства, выводит огромные столбцы своего пассива, мы последуем за баронессой, которая, едва придя в себя после сразившего ее удара, поспешила к своему постоянному советчику, Люсьену Дебрэ.

    Баронесса с нетерпением ждала брака дочери, чтобы освободиться наконец от обязанности опекать ее, что, при характере Эжени, было весьма обременительно; по молчаливому соглашению, на котором держится семейная иерархия, мать может надеяться на беспрекословное послушание дочери лишь в том случае, если она неизменно служит ей примером благоразумия и образцом совершенства.

    Надо сказать, что г-жа Данглар побаивалась проницательности Эжени и советов мадемуазель д’Армильи: от нее не ускользали презрительные взгляды, которыми ее дочь награждала Дебрэ. Эти взгляды, казалось ей, свидетельствовали о том, что Эжени известна тайна ее любовных и денежных отношений с личным секретарем министра. Однако будь баронесса более проницательна, она поняла бы, что Эжени ненавидит Дебрэ вовсе не за то, что в доме ее отца он служит камнем преткновения и поводом для сплетен; просто она причисляла его к категории двуногих, которых Диоген не соглашался называть людьми, а Платон иносказательно именовал животными о двух ногах и без перьев.

    Таким образом, с точки зрения г-жи Данглар – а к сожалению, на этом свете каждый имеет свою точку зрения, мешающую ему видеть точку зрения другого, – было весьма печально, что свадьба дочери не состоялась, – не потому, что этот брак был подходящим, удачным и мог составить счастье Эжени, но потому, что этот брак дал бы г-же Данглар полную свободу.

    Итак, как мы уже сказали, она бросилась к Дебрэ, Люсьен, как и весь Париж, присутствовал на торжестве у Дангларов и был свидетелем скандала. Он поспешно ретировался в клуб, где его друзья уже беседовали о событии, составлявшем в этот вечер предмет обсуждения для трех четвертей города-сплетника, именуемого столицей мира.

    В то время как г-жа Данглар, вся в черном, под густой вуалью, поднималась по лестнице, ведущей в квартиру Дебрэ, несмотря на уверения швейцара, что его нет дома, Люсьен спорил с приятелем, старавшимся доказать ему, что после разразившегося скандала он, как друг дома, обязан жениться на мадемуазель Эжени Данглар и на ее двух миллионах.

    Дебрэ слабо защищался, как человек, который вполне готов дать себя убедить; эта мысль не раз приходила в голову ему самому; но, зная Эжени, зная ее независимый и надменный нрав, он время от времени восставал, утверждая, что этот брак невозможен, и вместе с тем невольно дразнил себя грешной мыслью, которая, если верить моралистам, вечно обитает даже в самом честном и непорочном человеке, прячась в глубине его души, как сатана за крестом. Чаепитие, игра, беседа – как мы видим, занимательна, потому что она касалась столь важных вопросов, – продолжались до часу ночи.

    Тем временем г-жа Данглар, проведенная лакеем Люсьена в маленькую зеленую гостиную, ожидала, трепещущая, не снимая вуали, среди цветов, которые она прислала утром и которые Дебрэ, к чести его будь сказано, разместил и расправил с такой заботливостью, что бедная женщина простила ему его отсутствие.

    Без двадцати двенадцать г-жа Данглар, устав напрасно ждать, взяла фиакр и поехала домой.

    Дамы известного круга имеют то общее с солидно устроившимися гризетками, что они никогда не возвращаются домой позже полуночи.

    Баронесса вернулась к себе с такими же предосторожностями, с какими Эжени только что покинула отцовский дом; с бьющимся сердцем она неслышно поднялась в свою комнату, смежную, как мы знаем, с комнатой Эжени.

    Она так боялась всяких пересудов. Она так твердо верила – и по крайней мере за это она была достойна уважения – в чистоту дочери и в ее верность родительскому дому!

    Вернувшись к себе, она подошла к дверям Эжени и прислушалась, но, не уловив ни малейшего звука, попыталась войти; дверь была заперта. Госпожа Данглар решила, что Эжени, устав от тягостных волнений этого вечера, легла в постель и заснула.

    Она позвала горничную и расспросила ее.

    – Мадемуазель Эжени, – отвечала горничная, – вернулась в свою комнату с мадемуазель д’Армильи; они вместе пили чай, а затем отпустили меня, сказав, что я им больше не нужна.

    С тех пор горничная не выходила из буфетной и думала, как и все, что обе девушки у себя в комнате.

    Таким образом, г-жа Данглар легла без тени какого-либо подозрения; слова горничной рассеяли ее тревогу о дочери.

    Чем больше она думала, тем яснее для нее становились размеры катастрофы; это был уже не скандал, но разгром; не позор, но бесчестие.

    Тогда г-жа Данглар невольно вспомнила, как она была безжалостна к Мерседес, которую из-за мужа и сына недавно постигло такое же несчастье.

    "Эжени погибла, – сказала она себе, – и мы тоже. Эта история в том виде, как ее будут преподносить, погубит нас, потому что в нашем обществе смех наносит страшные, неизлечимые раны".

    – Какое счастье, – прошептала она, – что бог наделил Эжени таким странным характером, который всегда так пугал меня!

    И она подняла глаза к небу, благодаря провидение, которое неисповедимо направляет грядущее и недостаток, даже порок обращает на благо человеку.

    Затем ее мысль преодолела пространство, как птица, распластав крылья, перелетает пропасть, и остановилась на Кавальканти.

    Этот Андреа оказался негодяем, вором, убийцей; и все же чувствовалось, что он недурно воспитан; он появился в свете как обладатель крупного состояния, покровительствуемый уважаемыми людьми.

    Как разобраться в этой путанице? Кто поможет найти выход из этого ужасного положения?

    Дебрэ, к которому она бросилась в первом порыве как женщина, ищущая поддержки у человека, которого она любит, мог только дать ей совет; нужно было обратиться к кому-то более могущественному.

    Тогда баронесса вспомнила о Вильфоре.

    Вильфор распорядился арестовать Кавальканти; Вильфор безжалостно внес смятение в ее семью, словно он был ей совсем чужой.

    – Нет, – поправила она себя, – королевский прокурор не бессердечный человек – он представитель правосудия, раб своего долга; честный и стойкий друг, который хотя и безжалостной, но уверенной рукой нанес скальпелем удар по гнойнику; он не палач, а хирург; он сделал все, чтобы честь Дангларов не пострадала от позора, которым покрыл себя этот погибший юноша, представленный ими обществу в качестве будущего зятя.

    Раз Вильфор, друг семьи Данглар, действовал так, то нельзя было предположить, чтоб он мог что-либо знать заранее и потворствовать проискам Андреа.

    Таким образом, поведение Вильфора начало представляться баронессе в новом свете, и она его истолковала в желательном для себя смысле.

    Но на этом королевский прокурор должен остановиться; завтра она поедет к нему и добьется от него если не нарушения служебного долга, то, во всяком случае, всей возможной снисходительности.

    Баронесса воззовет к прошлому; она воскресит его воспоминания; она будет умолять во имя грешной, но счастливой поры их жизни; Вильфор замнет дело или хотя бы даст Кавальканти возможность бежать – для этого ему достаточно обратить взор в другую сторону: карая преступление, он поразит только тень преступника заочным приговором.

    Успокоившись на этом, она заснула.

    На следующий день, в десять часов утра, она встала и, не вызывая горничной, никому не показываясь, оделась с той же простотой, как и накануне, вышла из дому, дошла до улицы Прованс, наняла фиакр и велела везти себя к дому Вильфора.

    Уже целый месяц этот проклятый дом имел зловещий вид чумного барака; часть комнат была закрыта снаружи и изнутри, ставни открывались лишь на короткое время, чтобы впустить свежий воздух, и тогда в окне появлялась испуганная голова лакея; потом окно захлопывалось, как могильная плита, и соседи перешептывались:

    – Неужели сегодня опять вынесут гроб из дома королевского прокурора?

    Госпожа Данглар содрогнулась при виде этого мрачного дома; она вышла из фиакра; колени ее подгибались, когда она позвонила у запертых ворот.

    Только после того как она в третий раз дернула колокольчик, чей зловещий звук словно вторил всеобщей печали, появился привратник и чуть-чуть приоткрыл калитку.

    Он увидел женщину, светскую даму, элегантно одетую, и, несмотря на это, ворота оставались едва приотворенными.

    – Да откройте же! – сказала баронесса.

    – Раньше скажите, кто вы, сударыня? – спросил привратник.

    – Кто я? Да вы меня отлично знаете.

    – Мы теперь никого не знаем, сударыня.

    – Да вы с ума сошли, любезный! – воскликнула баронесса.

    – От кого вы?

    – Нет, это уж слишком!

    – Сударыня, простите, но так приказано; ваше имя?

    – Баронесса Данглар. Вы меня сто раз видели.

    – Возможно, сударыня; а теперь скажите, что вам угодно?

    – Какая дерзость! Я пожалуюсь господину де Вильфору.

    – Сударыня, это не дерзость, это осторожность: сюда входят только по записке господина д’Авриньи или после доклада господину королевскому прокурору.

    – Так вот, у меня как раз дело к королевскому прокурору.

    – Спешное дело?

    – Очевидно, раз я все еще здесь. Но довольно: вот моя карточка, передайте ее вашему хозяину.

    – Вы подождете, пока я вернусь?

    – Да, идите.

    Привратник закрыл ворота, оставив г-жу Данглар на улице.

    Правда, баронесса ждала недолго; вскоре ворота открылись настолько, что она могла войти; как только она вошла, ворота за ней захлопнулись.

    Войдя во двор, привратник, не спуская глаз с ворот, вынул из кармана свисток и свистнул.

    На крыльце показался лакей Вильфора.

    – Сударыня, извините этого честного малого, – сказал он, идя навстречу баронессе, – но так ему приказано, и господин де Вильфор поручил мне сказать вам, что он не мог поступить иначе.

    Во дворе стоял впущенный с теми же предосторожностями поставщик, и один из слуг осматривал его товары.

    Баронесса взошла на крыльцо; она чувствовала себя глубоко потрясенной этой скорбью, которая усугубляла ее собственную печаль, и в сопровождении лакея, ни на миг не терявшего ее из виду, вошла в кабинет королевского прокурора.

    Как ни была озабочена г-жа Данглар тем, что привело ее сюда, но встреча, оказанная ей всей этой челядью, показалась ей до того возмутительной, что она начала с жалоб.

    Но Вильфор медленно поднял голову и посмотрел на нее с такой грустной улыбкой, что жалобы замерли у нее на устах.

    – Простите моим слугам страх, который я не могу поставить им в вину; заподозренные, они сами стали подозрительными.

    Госпожа Данглар часто слышала в обществе разговоры о паническом страхе, царившем в доме Вильфора, но она никогда не поверила бы, что это чувство могло дойти до такой крайности, если бы не убедилась в этом воочию.

    – Так вы тоже несчастны? – спросила она.

    – Да, сударыня, – ответил королевский прокурор.

    – И вам жаль меня?

    – Искренне жаль, сударыня.

    – Вы понимаете, почему я пришла?

    – Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме?

    – Это ужасное несчастье, сударь.

    – То есть неприятность.

    – Неприятность! – воскликнула баронесса.

    – Сударыня, – отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим спокойствием, – я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо.

    – Неужели вы думаете, что это забудется?

    – Все забывается, сударыня; ваша дочь выйдет замуж завтра, если не сегодня, через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не думаю, чтобы вы о нем жалели.

    Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумленная этим почти насмешливым спокойствием.

    – К другу ли я пришла? – спросила она со скорбным достоинством.

    – Вы же знаете, что да, – ответил Вильфор, и щеки его покрылись легким румянцем.

    Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые волновали обоих в эту минуту.

    – Тогда будьте сердечнее, дорогой Вильфор, – сказала баронесса, – обращайтесь со мной, как друг, а не как судья, я глубоко несчастна, не говорите мне, что я должна быть веселой.

    Вильфор поклонился.

    – За последние три месяца у меня создалась эгоистическая привычка, сударыня, – сказал он. – Когда я слышу о несчастьях, я вспоминаю свои собственные несчастья, это сравнение приходит мне на ум даже помимо моей воли. Вот почему рядом с моими несчастьями ваши несчастья кажутся мне простыми неприятностями; вот почему рядом с моим трагическим положением ваше положение представляется мне завидным; но вас это сердит, оставим это. Итак, вы говорили, сударыня?..

    – Я пришла узнать у вас, мой друг, – продолжала баронесса, – что ждет этого самозванца.

    – Самозванца? – повторил Вильфор. – Я вижу, сударыня, вы, как нарочно, то преуменьшаете, то преувеличиваете. Андреа Кавальканти, или вернее, Бенедетто – самозванец? Вы ошибаетесь, сударыня: Бенедетто – самый настоящий убийца.

    – Сударь, я не спорю против вашей поправки; но чем суровее вы покараете этого несчастного, тем тяжелее это отзовется на нашей семье. Забудьте о нем ненадолго, не преследуйте его, дайте ему бежать.

    – Поздно, сударыня, я уже отдал приказ.

    – В таком случае, если его арестуют… Вы думаете, его арестуют?

    – Я надеюсь.

    – Если его арестуют (а я слышу со всех сторон, что тюрьмы переполнены), оставьте его в тюрьме.

    Королевский прокурор покачал головой.

    – Хотя бы до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж! – воскликнула баронесса.

    – Невозможно, сударыня; правосудие имеет свой порядок.

    – Даже для меня? – сказала баронесса полушутя, полусерьезно.

    – Для всех, – ответил Вильфор, – и для меня, как для других.

    – Да… – сказала баронесса, не поясняя словами той мысли, которая вызвала это восклицание.

    Вильфор посмотрел на нее своим испытующим взглядом.

    – Я знаю, что вы хотите сказать, – продолжал он, – вы намекаете на распространившиеся по городу ужасные слухи, что смерть, которая вот уже третий месяц облекает в траур мой дом, смерть, от которой чудом спаслась Валентина, – не случайная смерть.

    – Я совсем об этом не думала, – поспешно сказала г-жа Данглар.

    – Нет, вы об этом думали, сударыня, и это справедливо, потому что вы не могли не подумать об этом и не сказать себе: ты, карающий преступления, отвечай: почему вокруг тебя преступления совершаются безнаказанно?

    Баронесса побледнела.

    – Вы себе это говорили, не правда ли, сударыня?

    – Да, сознаюсь.

    – Я вам отвечу.