– Валентина, – продолжал граф, – соберите все свои силы, подавите в груди биение сердца, сдержите крик в груди, притворитесь спящей, и вы увидите.

    Валентина схватила графа за руку.

    – Я слышу шум, – сказала она, – уходите!

    – Прощайте, или, вернее, до свидания, – отвечал граф.

    И с грустной, отеческой улыбкой, от которой сердце девушки преисполнилось благодарности, граф неслышными шагами направился к нише, где стоял шкаф.

    Но прежде чем закрыть за собой дверцу, он обернулся к Валентине.

    – Ни движения, ни слова, – сказал он, – пусть думают, что вы спите; иначе вас могут убить раньше, чем я подоспею.

    И, произнеся это страшное наставление, граф исчез за дверью, бесшумно закрывшейся за ним.

    Валентина осталась одна; двое других часов, отстававших от часов Филиппа Рульского, тоже друг за другом пробили полночь. Потом все затихло, и только изредка доносился далекий стук колес.

    Все внимание Валентины сосредоточилось на часах в ее комнате, маятник которых отбивал секунды.

    Она принялась считать секунды и заметила, что ее сердце бьется вдвое скорее.

    Но она все еще сомневалась; кроткая Валентина не могла поверить, что кто-то желает ее смерти. За что? С какой целью? Что она сделала дурного, чтобы нажить себе врагов?

    Она не могла и думать о сне.

    Единственная страшная мысль терзала ее: на свете есть человек, который пытался ее убить и опять попытается это сделать.

    Что, если на этот раз, видя, что яд бессилен, убийца, как сказал Монте-Кристо, прибегнет к стали? Что, если граф не успеет помешать ему? Что, если это ее последние минуты, и она больше не увидит Морреля?

    При этой мысли Валентина похолодела от ужаса и была готова позвонить и позвать на помощь.

    Но ей казалось, что сквозь дверь книжного шкафа она видит глаза Монте-Кристо; она не могла не думать об этих глазах и не знала, поможет ли ей когда-нибудь чувство благодарности забыть о тягостном стыде, вызванном нескромной заботливостью графа.

    Так прошло двадцать минут, двадцать вечностей; потом еще десять минут; наконец, часы зашипели и громко ударили один раз.

    В этот миг еле слышное поскрипывание ногтем о дверцу шкафа дало знать Валентине, что граф бодрствует и советует ей бодрствовать тоже.

    И сейчас же с противоположной стороны, где была комната Эдуарда, скрипнул паркет; Валентина насторожилась и замерла, затаив дыхание; щелкнула ручка, и дверь отворилась. Валентина едва успела откинуться на подушку и прикрыть локтем лицо.

    Она вся дрожала, сердце ее сжималось от невыразимого ужаса. Он ждала.

    Кто-то подошел к кровати и коснулся полога.

    Валентина собрала все свое мужество и начала дышать ровно, как спящая.

    – Валентина! – тихо позвал чей-то голос.

    Девушка вся затрепетала, но не ответила.

    – Валентина! – повторил голос.

    Молчание: Валентина обещала графу не просыпаться.

    И Валентина услышала почти неуловимый звук жидкости, льющейся в стакан, из которого она недавно пила.

    Тогда она осмелилась приоткрыть веки и взглянуть из-под руки.

    Женщина в белом пеньюаре наливала в ее стакан какую-то жидкость из флакона.

    В это короткое мгновение Валентина, вероятно, задержала дыхание или шевельнулась; женщина испуганно остановилась и нагнулась к постели, проверяя, спит ли она. Это была г-жа де Вильфор.

    Валентина, узнав мачеху, так сильно задрожала, что дрожь передалась кровати.

    Госпожа де Вильфор прижалась к стене и, спрятавшись за полог, молча, внимательно следила за малейшим движением Валентины.

    Девушка вспомнила предостережение Монте-Кристо; ей показалось, что в руке мачехи блеснуло лезвие длинного, острого ножа.

    Тогда Валентина огромным усилием воли заставила себя закрыть глаза; и это движение, такое несмелое и обычно столь нетрудное, оказалось почти непосильным; любопытство, жажда узнать правду не давали векам сомкнуться.

    Между тем г-жа де Вильфор, успокоенная тишиной, в которой опять слышалось ровное дыхание Валентины, решила, что девушка спит. Она снова протянула руку и, полускрытая пологом, сдвинутым к изголовью кровати, вылила в стакан Валентины остаток жидкости из флакона.

    Затем она удалилась так тихо, что Валентина не слышала ее движений.

    Она только видела, как исчезла рука, изящная округлая рука красивой двадцатипятилетней женщины, льющая смерть.

    Невозможно выразить, что пережила Валентина за те полторы минуты, которые провела в ее комнате г-жа де Вильфор.

    Слабое царапанье по шкафу вывело девушку из оцепенения.

    Она с усилием приподняла голову.

    Дверца бесшумно отворилась, и снова появился граф Монте-Кристо.

    – Что же, – спросил он, – вы еще сомневаетесь?

    – Боже мой! – прошептала Валентина.

    – Вы видели?

    – Да!

    – Вы узнали?

    Валентина застонала.

    – Да, – сказала она, – но я не могу поверить.

    – Вы предпочитаете умереть и тем самым убить Максимилиана?

    – Боже мой, боже мой! – повторяла Валентина; ей казалось, что она сходит с ума. – Но разве я не могу уйти из дому, убежать?..

    – Валентина, рука, которая вас преследует, настигнет вас повсюду; золото купит ваших слуг, и смерть будет ждать вас во всех обличьях: в глотке воды из ручья, в плоде, сорванном с дерева.

    – Но ведь вы сами сказали, что дедушка приучил меня к яду.

    – Да, к одному яду, и притом в малой дозе; но яд переменят или усилят дозу.

    Он взял стакан и омочил губы.

    – Так и есть! – сказал он. – Вас хотят отравить уже не бруцином, а простым наркотиком. Я узнаю вкус спирта, в котором его растворили. Если бы вы выпили то, что госпожа де Вильфор налила сейчас в этот стакан, Валентина, вы бы погибли!

    – Господи! – воскликнула девушка. – Но за что она меня преследует?

    – Неужели вы так чисты сердцем, так далеки от всякого зла, что еще не поняли?

    – Нет, – сказала Валентина, – я ей ничего не сделала.

    – Да ведь вы богаты, Валентина, у вас двести тысяч ливров годового дохода, и эти двести тысяч вы отнимаете у ее сына.

    – Но как же это? Ведь это не ее деньги, они достались мне от моих родных.

    – Разумеется. Вот почему и умерли маркиз и маркиза де Сен-Меран: нужно было, чтобы вы получили после них наследство; вот почему, в тот день, когда господин Нуартье сделал вас своей наследницей, он был приговорен; вот почему и вы, в свою очередь, должны умереть, Валентина; тогда ваш отец наследует после вас, а ваш брат, став единственным сыном, наследует после отца.

    – Эдуард, бедный мальчик! И все эти преступления совершаются из-за него!

    – Наконец вы поняли!

    – Боже, только бы все это не пало на него!

    – Вы ангел, Валентина.

    – А дедушку, значит, пощадили?

    – Решили, что после вашей смерти его имущество все равно перейдет к вашему брату, если только дед не лишит его наследства, и что в конце концов преступление это было бы бесполезно, а потому особенно опасно.

    – И в уме женщины мог зародиться такой план! Боже, боже мой!

    – Вспомните Перуджу, виноградную беседку в Почтовой гостинице и человека в коричневом плаще, которого ваша мачеха расспрашивала об аква-тофана. Уже тогда этот адский замысел зрел в ее мозгу.

    – Ах, граф, – воскликнула девушка, заливаясь слезами, – если так, я обречена!

    – Нет, Валентина, нет! Я все предвидел, и ваш враг побежден, ибо он разгадан; нет, вы будете жить, Валентина, жить – чтобы любить и быть любимой; чтобы стать счастливой и дать счастье благородному сердцу; но для этого вы должны всецело довериться мне.

    – Приказывайте, граф, что мне делать?

    – Принять то, что я вам дам.

    – Видит бог, – воскликнула Валентина, – будь я одинока, я предпочла бы умереть.

    – Вы не скажете никому ни слова, даже вашему отцу.

    – Но мой отец непричастен к этому злодеянию, правда, граф? – сказала Валентина, умоляюще сложив руки.

    – Нет, но ваш отец, человек искушенный в изобличении преступников, должен был предполагать, что все эти смерти у вас в доме неестественны. Ваш отец сам должен был вас охранять, он должен был быть в этот час на моем месте; он сам должен был выплеснуть эту жидкость; сам должен был уже подняться против убийцы. Призрак против призрака, – прошептал он, заканчивая свою мысль.

    – Я сделаю все, чтобы жить, граф, – сказала Валентина, – потому что есть два человека на свете, которые так меня любят, что умрут, если я умру: дедушка и Максимилиан.

    – Я буду их охранять, как охранял вас.

    – Скажите, что я должна делать, – спросила Валентина. – Господи, что со мной будет? – шепотом прибавила она.

    – Что бы с вами ни произошло, Валентина, не пугайтесь; если вы будете страдать, если вы потеряете зрение, слух, осязание, не страшитесь ничего; если вы очнетесь и не будете знать, где вы, не бойтесь, хотя бы вы проснулись в могильном склепе, в гробу; соберитесь с мыслями и скажите себе: в эту минуту меня охраняет друг, отец, человек, который хочет счастья мне и Максимилиану.

    – Боже, неужели так нужно?

    – Может быть, вы предпочитаете выдать вашу мачеху?

    – Нет, нет, лучше умереть!

    – Вы не умрете, Валентина. Что бы с вами ни произошло, обещайте мне не роптать и надеяться!

    – Я буду думать о Максимилиане.

    – Я люблю вас, как родную дочь, Валентина; я один могу вас спасти, и я вас спасу.

    Валентина молитвенно сложила руки – она чувствовала, что только бог может поддержать ее в этот страшный час. Она шептала бессвязные слова, забыв о том, что ее плечи прикрыты только длинными волосами и что сквозь тонкое кружево пеньюара видно, как бьется ее сердце.

    Граф осторожно дотронулся до ее руки, натянул ей на плечи бархатное одеяло и сказал с отеческой улыбкой:

    – Дитя мое, верьте моей преданности, как вы верите в милость божью и в любовь Максимилиана.

    Валентина взглянула на него благодарно и кротко, словно послушный ребенок.

    Тогда граф вынул из жилетного кармана изумрудную бонбоньерку, открыл золотую крышечку и положил на ладонь Валентины пилюлю величиною с горошину.

    Валентина взяла ее и внимательно посмотрела на графа; на лице ее неустрашимого защитника сиял отблеск божественного могущества и величия. Взгляд Валентины вопрошал.

    – Да, – сказал Монте-Кристо.

    Валентина поднесла пилюлю к губам и проглотила ее.

    – До свидания, дитя мое, – сказал он. – Теперь я попытаюсь уснуть, ибо вы спасены.

    – Идите, – сказала Валентина, – я вам обещаю не бояться, что бы со мной ни случилось.

    Монте-Кристо долго смотрел на девушку, которая понемногу засыпала, побежденная действием наркотика.

    Затем он взял стакан, отлил три четверти в камин, чтобы можно было подумать, что Валентина пила из него, поставил его опять на ночной столик, потом подошел к книжному шкафу и исчез, бросив последний взгляд на Валентину; она засыпала безмятежно, как ангел, покоящийся у ног создателя.

    Ночник продолжал гореть на камине, поглощая последние капли масла, еще плававшие на поверхности воды; уже краснеющий круг окрашивал алебастровый колпачок, уже потрескивающий огонек вспыхивал последними искрами, ибо и у неживых предметов бывают предсмертные судороги, которые можно сравнить с человеческой агонией; тусклый, зловещий свет бросал опаловые отблески на белый полог постели Валентины.

    Уличный шум затих и воцарилось жуткое безмолвие.

    И вот дверь из комнаты Эдуарда отворилась, и лицо, которое мы уже видели, отразилось в зеркале, висевшем напротив; то была г-жа де Вильфор, пришедшая посмотреть на действие напитка.

    Она остановилась на пороге, прислушалась к треску ночника, единственному звуку в этой комнате, которая казалась необитаемой, и затем тихо подошла к ночному столику, чтобы взглянуть, пуст ли стакан.

    Он был еще на четверть полон, как мы уже сказали.

    Госпожа де Вильфор взяла его, вылила остатки в камин и помешала золу, чтобы жидкость лучше впиталась; затем старательно выполоскала стакан, вытерла своим платком и поставила на прежнее место.

    Она долго не решалась подойти к кровати и посмотреть на Валентину.

    Этот мрачный свет, безмолвие, темные чары ночи, должно быть, нашли отклик в кромешных глубинах ее души; отравительница страшилась своего деяния.

    Наконец она собралась с духом, откинула полог, склонилась над изголовьем и посмотрела на Валентину.

    Девушка не дышала; легчайшая пушинка не заколебалась бы на ее полуоткрытых, неподвижных губах, ее веки подернулись лиловой тенью и слегка припухли, и ее длинные темные ресницы осеняли уже пожелтевшую, как воск, кожу.

    Госпожа де Вильфор долго смотрела на это красноречивое в своей неподвижности лицо; наконец отважилась и, приподняв одеяло, приложила руку к сердцу девушки.

    Оно не билось.

    Трепет, который она ощутила в пальцах, был биением ее собственного пульса; она вздрогнула и отняла руку.

    Рука Валентины свесилась с кровати; рука эта, от плеча до запястья, казалась изваянной Жерменом Пилоном; но кисть была слегка искажена судорогой, и тонкие пальцы, оцепенев, застыли на красном дереве кровати.

    Лунки ногтей посинели.

    У госпожи де Вильфор не оставалось сомнений: все было кончено; страшное дело, последнее из задуманных ею, наконец свершилось.

    Отравительнице нечего было больше делать в этой комнате; она, не выпуская полога из рук, осторожно попятилась, видимо, страшась шума собственных шагов по ковру; она была заворожена зрелищем смерти, которое таит в себе неодолимое обаяние, пока смерть еще не разложение, а только неподвижность, пока она еще таинство, а не тлен.

    Минуты проходили, а г-жа де Вильфор все не могла выпустить полог, который она простерла, как саван, над головой Валентины. Она платила дань раздумью, а раздумье преступника – муки совести.

    Ночник затрещал громче.

    Госпожа де Вильфор вздрогнула и выпустила полог.

    В ту же секунду ночник погас, и комната погрузилась в непроглядный мрак.

    И в этом мраке вдруг ожили часы и пробили половину пятого.

    Преступница, затрепетав, ощупью добралась до двери и вернулась к себе с каплями холодного пота на лбу.

    Еще два часа комната оставалась погруженной во тьму.

    Затем понемногу ее залил бледный свет, проникая сквозь ставни; он стал ярче и вернул предметам краски и очертания.

    Вскоре на лестнице раздалось покашливание, и в комнату Валентины вошла сиделка с чашкой в руках.

    Отцу, возлюбленному первый взгляд сказал бы: Валентина умерла; но для этой наемницы Валентина только спала.

    – Так, – сказала она, подходя к ночному столику, – она выпила часть микстуры, стакан на две трети пуст.

    Затем она подошла к камину, развела огонь, села в кресло и, хотя она только что встала с постели, воспользовалась сном Валентины, чтобы еще немного подремать.

    Она проснулась, когда часы били восемь.

    Удивленная непробудным сном больной, испуганная свесившейся рукой, которой спящая так и не шевельнула, сиделка подошла к кровати и только тогда заметила похолодевшие губы и остывшую грудь.

    Она хотела поднять руку Валентины, но закоченевшая рука была так неподатлива, что сиделка поняла все.

    Она в ужасе вскрикнула и бросилась к двери.

    – Помогите! – закричала она. – Помогите!

    – Что случилось? – ответил снизу голос д’Авриньи. Это был час его ежедневного визита.

    – Что случилось? – послышался голос Вильфора, быстро выходящего из кабинета. – Доктор, вы слышите, зовут на помощь?

    – Да, да, – отвечал д’Авриньи, – идем, идем скорее к Валентине.

    Но прежде чем подоспели отец и доктор, слуги, находившиеся в комнатах и коридорах того же этажа, уже вошли и, увидев Валентину, бледную и неподвижную на кровати, в отчаянии ломали руки.

    – Позовите госпожу де Вильфор, разбудите госпожу де Вильфор, – кричал королевский прокурор, стоя на пороге, которого он, казалось, не смел переступить.

    Но слуги, не отвечая, смотрели на д’Авриньи, который вошел в комнату, бросился к Валентине и приподнял ее.

    – И эта!.. – прошептал он, опуская ее. – О господи, когда же конец?!

    Вильфор вбежал в комнату.

    – Боже мой, что вы сказали, – отчаянно крикнул он. – Доктор!.. Доктор!..

    – Я сказал, что Валентина умерла, – торжественно и сурово ответил д’Авриньи.

    Вильфор рухнул на колени, как подкошенный, уронив голову на постель Валентины.

    При словах доктора, при возгласе отца охваченные паникой слуги выбежали вон с глухими проклятиями; на лестницах и в коридорах были слышны их торопливые шаги, затем громкий шум во дворе; потом все стихло; все, от первого до последнего, бежали из проклятого дома.