Он боялся уже не предрассудков, а призраков. Он отступил на шаг и перепрыгнул через труп, словно это был пылающий костер.

    Он схватил сына на руки, прижал его к груди, тряс его, звал по имени; мальчик не отвечал. Вильфор прильнул жадными губами к его лицу, лицо было холодное и мертвенно-бледное; он ощупал окоченевшее тело ребенка, приложил руку к его сердцу: сердце не билось.

    Ребенок был мертв.

    Вчетверо сложенная бумажка упала на ковер.

    Вильфор, как громом пораженный, опустился на колени, ребенок выскользнул из его безжизненных рук и покатился к матери.

    Вильфор поднял листок, узнал руку своей жены и жадно пробежал его.

    Вот что он прочел:

    "Вы знаете, что я была хорошей матерью: ради своего сына я стала преступницей.

    Хорошая мать не расстается со своим сыном!"

    Вильфор не верил своим глазам. Вильфор не верил своему рассудку. Он подполз к телу Эдуарда и еще раз осмотрел его с тем вниманием, с каким львица разглядывает своего мертвого львенка.

    Из его груди вырвался душераздирающий крик.

    – Бог! – простонал он. – Опять бог!

    Вид обеих жертв ужасал его, он чувствовал, что задыхается в одиночестве, в этой пустоте, заполненной двумя трупами.

    Еще недавно его поддерживала ярость, тот великий дар сильных людей, его поддерживало отчаяние, последняя доблесть погибающих, побуждавшая Титанов брать приступом небо, Аякса – грозить кулаками богам.

    Голова Вильфора склонилась под непосильным бременем; он поднялся с колен, провел дрожащей рукой по слипшимся от пота волосам; он, никогда не знавший жалости, в изнеможении побрел к своему престарелому отцу, чтобы хоть кому-то поведать свое горе, перед кем-то излить свою муку.

    Он спустился по знакомой вам лестнице и вошел к Нуартье.

    Когда Вильфор вошел, Нуартье со всем вниманием и дружелюбием, какое только мог выразить его взгляд, слушал аббата Бузони, спокойного и хладнокровного, как всегда.

    Вильфор, увидав аббата, поднес руку ко лбу. Прошлое нахлынуло на него, словно грозная волна, которая вздымает больше пены, чем другие.

    Он вспомнил, как он был у аббата через два дня после обеда в Отейле и как аббат явился к нему в день смерти Валентины.

    – Вы здесь, сударь! – сказал он. – Вы всегда приходите вместе со смертью!

    Бузони выпрямился, увидев искаженное лицо Вильфора, его исступленный взгляд, он понял, что скандал в зале суда уже разразился; о дальнейшем он не знал.

    – Я приходил молиться у тела вашей дочери, – отвечал Бузони.

    – А сегодня зачем вы пришли?

    – Я пришел сказать вам, что вы заплатили мне свой долг сполна. Отныне я буду молить бога, чтобы он удовольствовался этим, как и я.

    – Боже мой, – воскликнул Вильфор, отступая на шаг, – этот голос… вы не аббат Бузони!

    – Нет.

    Аббат сорвал с себя парик с тонзурой, тряхнул головой, и длинные черные волосы рассыпались по плечам, обрамляя его мужественное лицо.

    – Граф Монте-Кристо! – воскликнул ошеломленный Вильфор.

    – И даже не он, господин королевский прокурор, вспомните, поройтесь в своей памяти.

    – Этот голос! Где я его слышал?

    – Вы его слышали в Марселе, двадцать три года тому назад, в день вашего обручения с Рене де Сен-Меран. Поищите в своих папках с делами.

    – Вы не Бузони? Вы не Монте-Кристо? Боже мой, так это вы мой враг – тайный, неумолимый, смертельный! Я причинил вам какое-то зло в Марселе, горе мне!

    – Да, ты угадал, – сказал граф, скрестив руки на груди. – Вспомни, вспомни!

    – Но что же я тебе сделал? – воскликнул Вильфор, чьи мысли заметались на том пороге, где разум и безумие сливаются в тумане, который уже не сон, но еще не пробуждение. – Что я тебе сделал? Говори!

    – Ты осудил меня на чудовищную, медленную смерть, ты убил моего отца, ты вместе со свободой отнял у меня любовь и вместе с любовью – счастье!

    – Да кто же ты? Кто?

    – Я призрак несчастного, которого ты похоронил в темнице замка Иф. Когда этот призрак вышел из могилы, бог скрыл его под маской графа Монте-Кристо и осыпал его алмазами и золотом, чтобы доныне ты не узнал его.

    – Я узнаю тебя, узнаю! – произнес королевский прокурор. – Ты…

    – Я Эдмон Дантес!

    – Ты Эдмон Дантес! – вскричал королевский прокурор, хватая графа за руку. – Так идем!

    И он повлек его к лестнице. Удивленный Монте-Кристо последовал за ним, не зная, куда его ведет королевский прокурор, и предчувствуя новое несчастье.

    – Смотри, Эдмон Дантес! – сказал Вильфор, указывая графу на трупы жены и сына. – Смотри! Ты доволен?

    Монте-Кристо побледнел, как смерть; он понял, что в своем мщении преступил границы; он понял, что теперь он уже не смеет сказать: "Бог за меня и со мною".

    Ужас оледенил его душу; он бросился к ребенку, приподнял ему веки, пощупал пульс и, схватив его на руки, выбежал с ним в комнату Валентины и запер за собой дверь.

    – Мой сын! – закричал Вильфор. – Он похитил тело моего сына! Горе, проклятие, смерть тебе!

    И он хотел ринуться за Монте-Кристо, но как во сне его ноги словно вросли в пол, глаза его едва не вышли из орбит, скрюченные пальцы все глубже впивались в грудь, пока из-под ногтей не брызнула кровь, жилы на висках вздулись, череп готов был разорваться под напором клокочущих мыслей, и море пламени затопило мозг.

    Это оцепенение длилось несколько минут, и, наконец непроглядный мрак безумия поглотил Вильфора.

    Он вскрикнул, дико захохотал и бросился вниз по лестнице.

    Четверть часа спустя дверь комнаты Валентины отворилась, и на пороге появился граф Монте-Кристо.

    Он был бледен, взор его померк, грудь тяжело дышала; черты его всегда спокойного благородного лица были искажены страданием.

    Он держал в руках ребенка, которого уже ничто не могло вернуть к жизни.

    Монте-Кристо стал на одно колено, благоговейно опустил ребенка на ковер подле матери и положил его голову к ней на грудь.

    Потом он встал, вышел из комнаты и, встретив на лестнице одного из слуг, спросил:

    – Где господин Вильфор?

    Слуга молча указал рукой на сад.

    Монте-Кристо спустился с крыльца, пошел в указанном направлении и среди столпившихся слуг увидел Вильфора, который, с заступом в руках, ожесточенно рыл землю.

    – Нет, не здесь, – говорил он, – нет, не здесь.

    И рыл дальше.

    Монте-Кристо подошел к нему и едва слышно, почти смиренно произнес:

    – Вы потеряли сына, сударь, но у вас осталась…

    Вильфор, не слушая, перебил его.

    – Я найду его, – сказал он, – не говорите мне, что его здесь нет, я его найду, хоть бы мне пришлось искать его до Страшного суда.

    Монте-Кристо отшатнулся.

    – Он сошел с ума! – сказал он.

    И, словно страшась, что на него обрушатся стены этого проклятого дома, он выбежал на улицу, впервые усомнившись – имел ли он право поступать так, как поступил.

    – Довольно, довольно, – сказал он, – пощадим последнего!

    Придя домой, Монте-Кристо застал у себя Морреля; он бродил по комнатам, как безмолвный призрак, который ждет назначенного ему богом часа, чтобы вернуться в свою могилу.

    – Приготовьтесь, Максимилиан, – сказал ему с улыбкой Монте-Кристо, – завтра мы покидаем Париж.

    – Разве вам здесь больше нечего делать? – спросил Моррель.

    – Нечего, – отвечал Монте-Кристо, – боюсь, что я и так сделал слишком много.

    События последних недель взволновали весь Париж. Эмманюель и его жена, сидя в маленькой гостиной на улице Меле, обсуждали их с вполне понятным недоумением; они чувствовали какую-то связь между тремя внезапными и непредвиденными катастрофами, поразившими Морсера, Данглара и Вильфора.

    Максимилиан, который пришел их навестить, слушал их или, вернее, присутствовал при их беседе, погруженный в ставшее для него привычным равнодушие.

    – Право, Эмманюель, – говорила Жюли, – кажется, будто эти люди, еще вчера такие богатые, такие счастливые, строя свое богатство и свое счастье, забыли заплатить дань злому року; и вот, совсем как в сказке Перро, вдруг явилась злая фея, которую не пригласили на свадьбу или на крестины, чтобы отомстить за эту забывчивость.

    – Какой разгром! – говорил Эмманюель, думая о Морсере и Дангларе.

    – Какое горе! – говорила Жюли, думая о Валентине, которую женское чутье не позволяло ей назвать вслух в присутствии брата.

    – Если их покарал бог, – говорил Эмманюель, – значит, он – высшее милосердие – не нашел в прошлом этих людей ничего, что заслуживало бы смягчения кары; значит, эти люди были прокляты.

    – Ты судишь слишком смело, Эмманюель, – сказала Жюли. – Если бы в ту минуту, когда мой отец уже держал в руке пистолет, кто-нибудь сказал, как ты сейчас: "Этот человек заслужил свою участь", – разве он не ошибся бы?

    – Да, но бог не допустил, чтобы наш отец погиб, как не допустил, чтобы Авраам принес в жертву своего сына; как и патриарху, он послал нам ангела, который остановил смерть на полпути.

    Едва он успел произнести эти слова, как раздался звон колокольчика.

    Это привратник давал знать о посетителе.

    Почти тотчас же отворилась дверь, и на пороге появился граф Монте-Кристо.

    Жюли и Эмманюель встретили его радостными возгласами.

    Максимилиан поднял голову и снова опустил ее.

    – Максимилиан, – сказал граф, делая вид, что не замечает его холодности, – я приехал за вами.

    – За мной? – переспросил Моррель, как бы очнувшись от сна.

    – Да, – сказал Монте-Кристо, – ведь решено, что вы едете со мной, и я предупредил вас еще вчера, чтобы вы были готовы.

    – Я готов, – сказал Максимилиан, – я зашел проститься с ними.

    – А куда вы едете, граф? – спросила Жюли.

    – Сначала в Марсель, сударыня.

    – В Марсель? – повторила Жюли.

    – Да, и я похищаю вашего брата.

    – Граф, верните его нам исцеленным, – сказала Жюли.

    Моррель отвернулся, чтобы скрыть краску, залившую его лицо.

    – А вы заметили, что он болен? – спросил граф.

    – Да, и я боюсь, не скучно ли ему с нами.

    – Я постараюсь его развлечь, – сказал граф.

    – Я к вашим услугам, сударь, – сказал Максимилиан. – Прощайте, дорогие мои; прощай, Эмманюель, прощай, Жюли!

    – Как, ты уже прощаешься? – воскликнула Жюли. – Разве вы сейчас едете? а вещи? а паспорта?

    – Всегда легче расстаться сразу, – сказал Монте-Кристо, – я уверен, что Максимилиан обо всем уже позаботился, как я его просил.

    – Паспорт у меня есть, а вещи мои уложены, – очень тихо и спокойно сказал Моррель.

    – Отлично, – сказал, улыбаясь, Монте-Кристо, – вот что значит военная точность.

    – И вы нас так и покинете? – сказала Жюли. – Уже сейчас? Вы не подарите нам ни дня, ни даже часа?

    – Мой экипаж у ворот, сударыня; через пять дней я должен быть в Риме.

    – Но разве Максимилиан едет в Рим? – спросил Эмманюель.

    – Я еду туда, куда графу угодно будет меня везти, – сказал с грустной улыбкой Максимилиан. – Я принадлежу ему еще на месяц.

    – Почему он это говорит с такой горечью, граф?

    – Ваш брат едет со мной, – мягко сказал граф, – поэтому не тревожьтесь за него.

    – Прощай, сестра! – повторил Максимилиан. – Прощай, Эмманюель!

    – У меня сердце разрывается, когда я вижу, какой он стал безразличный ко всему, – сказала Жюли. – Ты что-то от нас скрываешь, Максимилиан.

    – Вот увидите, – сказал Монте-Кристо, – он вернется к вам веселый, смеющийся и радостный.

    Максимилиан бросил на Монте-Кристо почти презрительный, почти гневный взгляд.

    – Едем! – сказал граф.

    – Но раньше, чем вы уедете, граф, – сказала Жюли, – я хочу высказать вам все то, что прошлый раз…

    – Сударыня, – возразил граф, беря ее руки в свои, – все, что вы мне скажете, будет меньше того, что я могу прочесть в ваших глазах, меньше того, что вам говорит ваше сердце и что мое сердце слышит. Мне бы следовало поступить, как благодетелю из романа, и уехать, не повидавшись с вами; но такая добродетель выше моих сил, потому что я человек слабый и тщеславный; я радуюсь, когда встречаю нежный, растроганный взор моих ближних. Теперь я уезжаю, и я даже настолько себялюбив, что говорю вам: не забывайте меня, друзья мои, – ибо, вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся.

    – Никогда больше не увидимся! – воскликнул Эмманюель, между тем как крупные слезы покатились по щекам Жюли. – Никогда больше не увидим вас! Так вы не человек, а божество, которое спустилось на землю, чтобы сотворить добро, а теперь возвращается на небо?

    – Не говорите этого, – поспешно возразил Монте-Кристо, – никогда не говорите, друзья мои; боги не совершают зла, боги останавливаются там, где хотят остановиться; случай не властен над ними, напротив, они сами повелевают случаем. Нет, Эмманюель, я человек, и ваше восхищение столь же кощунственно, сколь не заслужено мною.

    И граф, с сожалением покидая этот мирный дом, где обитало счастье, прильнул губами к руке Жюли, бросившейся в его объятия, и протянул другую руку Эмманюелю; потом кивнул Максимилиану, все такому же безучастному и удрученному.

    – Верните моему брату радость! – шепнула Жюли на ухо графу.

    Монте-Кристо пожал ей руку, как одиннадцать лет тому назад, на лестнице, ведущей в кабинет арматора Морреля.

    – Вы по-прежнему верите Синдбаду-мореходу? – спросил он ее, улыбаясь.

    – Да.

    – В таком случае ни о чем не печальтесь, уповайте на бога.

    Как мы уже сказали, у ворот ждала почтовая карета; четверка резвых лошадей, встряхивая гривами, нетерпеливо била копытами о землю.

    У крыльца ждал Али, задыхающийся, весь в поту, словно после долгого бега.

    – Ну что, – спросил его по-арабски граф, – был ты у старика?

    Али кивнул головой.

    – И ты развернул перед ним письмо, как я тебе велел?

    Невольник снова склонил голову.

    – И что же он сказал или, вернее, что же он сделал?

    Али повернулся к свету, чтобы его господин мог его лучше видеть, и, старательно и искусно подражая мимике старика, закрыл глаза, как это делал Нуартье, когда хотел сказать: да.

    – Отлично, он согласен, – сказал Монте-Кристо, – едем!

    Едва он произнес это слово, лошади рванулись, и из-под копыт брызнул целый дождь искр.

    Максимилиан молча забился в угол.

    Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф дернул за шелковый шнурок, привязанный к пальцу Али.

    Нубиец соскочил с козел, отворил дверцу, и граф вышел.

    Ночь сверкала звездами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф, на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на темное море, в котором, как фосфоресцирующие волн, переливаются миллионы огней; да, волны, но более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алчные, чем волны разгневанного океана, не ведающие покоя, вечно сталкивающиеся, вечно вспененные, вечно губительные!..

    По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один.

    Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаляются, плавятся и отливаются все мысли, которые, устремляясь из этой клокочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор зрелищем этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей, и насмешливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки.

    – Великий город, – прошептал он, – еще и полгода не прошло, как я ступил на твою землю. Я верю, что божья воля привела меня сюда, и я покидаю тебя торжествующий; тайну моего пребывания в твоих стенах я доверил богу, и он единый читал в моем сердце; он единый знает, что я ухожу без ненависти и без гордыни, но не без сожалений; он единый знает, что я не ради себя и не ради суетных целей пользовался дарованным мне могуществом. Великий город, в твоем трепещущем лоне обрел я то, чего искал; как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь из них зло; теперь мое дело сделано; назначение мое исполнено; теперь ты уже не можешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай!

    Он еще раз, подобно гению ночи, окинул взором обширную равнину; затем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним захлопнулась, и карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колес.

    Они проехали два лье, не обменявшись ни единым словом. Моррель был погружен в свои думы; Монте-Кристо долго смотрел на него.

    – Моррель, – сказал он наконец, – вы не раскаиваетесь, что поехали со мной?

    – Нет, граф; но расстаться с Парижем…

    – Если бы я думал, что счастье ждет вас в Париже, я бы не увез вас оттуда.

    – В Париже покоится Валентина, и расстаться с Парижем – значит вторично потерять ее.