– А вы сами, – сказал Фариа, – почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не надели его платья и не попытались бежать?

    – Потому, что мне это не пришло в голову, – отвечал Дантес.

    – Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое отвращение, что вы об этом даже не подумали, – продолжал старик, – в делах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по прямому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, – это его дело, его назначение, – нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близости добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это его инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.

    Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно происходило в его уме или, лучше сказать в его душе, потому что иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.

    – Кроме того, – продолжал Фариа, – сидя в тюрьме двенадцать лет, я перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко. Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Венсенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть еще побеги случайные; это – самые лучшие, поверьте мне, подождем благоприятного случая и, если он представится, воспользуемся им.

    – Вы-то могли ждать, – прервал Дантес со вздохом, – ваш долгий труд занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала надежда.

    – Я занимался не только этим, – сказал аббат.

    – Что же вы делали?

    – Писал или занимался.

    – Так вам дают бумагу, перья, чернила?

    – Нет, – сказал аббат, – но я их делаю сам.

    – Вы делаете бумагу, перья и чернила? – воскликнул Дантес.

    – Да.

    Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо верил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.

    – Когда вы придете ко мне, – сказал он, – я покажу вам целое сочинение, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я обдумывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Венеции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики дадут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto.

    – И вы написали его?

    – На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладким и плотным, как пергамент.

    – Так вы химик?

    – Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.

    – Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас были книги?

    – В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечитывая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не полный итог человеческих знаний, то, во всяком случае, все, что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Боссюэ. Я вам называю только первостепенных.

    – Вы знаете несколько языков?

    – Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю его.

    – Вы изучаете греческий язык? – спросил Дантес.

    – Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно.

    Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на чем-нибудь и продолжал:

    – Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую книгу?

    – Я сделал себе прекрасные перья – их предпочли бы гусиным, если бы узнали о них, – из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу, потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме.

    – А чернила? – спросил Дантес. – Из чего вы сделали чернила?

    – В моей камере прежде был камин, – отвечал Фариа. – Трубу его заложили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение долгих лет его топили, и все его стенки обросли сажей. Я растворяю эту сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и пишу кровью.

    – А когда мне можно увидеть все это? – спросил Дантес.

    – Когда вам угодно, – сказал Фариа.

    – Сейчас же!

    – Так ступайте за мною, – сказал аббат.

    Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним.

    Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес достиг конца коридора, прорытого аббатом. Тут проход суживался, и в него едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плитами; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную работу, окончание которой видел Дантес.

    Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал оглядываться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего необыкновенного.

    – Так, – сказал аббат, – теперь только четверть первого, и у нас остается еще несколько часов.

    Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с такой точностью.

    – Посмотрите, – сказал аббат, – на солнечный луч, проникающий в мое окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я определяю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.

    Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встает из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара, на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его собеседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гузерат и Голконду.

    – Мне не терпится, – сказал он аббату, – увидеть ваши богатства.

    Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно просторное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых он говорил Дантесу.

    – Что же вам показать для начала? – спросил он.

    – Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.

    Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папируса. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата, то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык.

    – Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф, который отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.

    – Да, – отвечал Дантес, – вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне перья, которыми написана эта книга.

    – Вот, смотрите, – сказал Фариа.

    И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюйма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный чернилами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.

    Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно было так хорошо очинено.

    – Вы ищете перочинный ножик? – сказал Фариа. – Это моя гордость. Я сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.

    Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог служить и ножом, и кинжалом.

    Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким, бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные дикарями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.

    – Что же касается чернил, – сказал Фариа, – то вы знаете, из чего я их делаю; я изготовляю их по мере надобности.

    – Теперь я удивляюсь только одному, – сказал Дантес, – как вам хватило дней на всю эту работу.

    – Я работал и по ночам, – сказал Фариа.

    – По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?

    – Нет; но бог дал человеку ум, который возмещает несовершенство чувств; я создал себе освещение.

    – Каким образом?

    – От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и извлекаю чистое сало; вот мой светильник.

    И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в торжественные дни.

    – А огонь?

    – Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.

    – А спички?

    – Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее дали.

    Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный упорством и силою этого ума.

    – Это еще не все, – сказал Фариа, – ибо не следует прятать все свои сокровища в одно место. Закроем этот тайник.

    Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и растер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел к кровати и отодвинул ее.

    За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть.

    – Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? – спросил Дантес.

    – Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздергивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня перевели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу.

    – И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?

    – Я их зашивал.

    – Чем?

    – Вот этой иглой.

    И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с продетой в нее ниткой.

    – Дело в том, – продолжал Фариа, – что я сначала хотел выпилить решетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лестницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась возможность непредвиденного побега.

    Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобретательный, ученый, разберется в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано тьмою.

    – О чем вы думаете? – спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса за высшую степень восхищения.

    – Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели. Что совершили бы вы на свободе!

    – Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только несчастье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, – а вы знаете, из столкновения туч рождается электричество, из электричества молния, из молнии – свет.

    – Нет, я ничего не знаю, – отвечал Дантес, подавленный своим невежеством. – Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла. Какое счастье быть таким ученым, как вы!

    Аббат улыбнулся.

    – Но вы еще о чем-то думали?

    – Да.

    – Об одном вы мне сказали, а второе?

    – Второе вот что: вы мне рассказали свою жизнь, а моей не знаете.

    – Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных событий.

    – Она заключает огромное несчастье, – сказал Дантес, – несчастье, которого я ничем не заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не богохульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.

    – Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам приписывают?

    – Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью моего отца и Мерседес.

    – Хорошо, – сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на прежнее место. – Расскажите мне вашу историю.

    И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничивалась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток; рассказал про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к маршалу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье; рассказал про возвращение в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, окончательное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме.

    Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.

    – В науке права, – сказал он, помолчав, – есть мудрая аксиома, о которой я вам уже говорил; кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной натурой, человек сторонится преступления. Но цивилизация сообщила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда положение: если хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение?

    – Да никому. Я так мало значил.

    – Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни философии. На свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умирает канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти тысяча двести ливров – его цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов. Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступени, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия. Итак, вернемся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"?

    – Да.

    – Вы хотели жениться на красивой девушке?

    – Да.

    – Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фараона"? Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес? Отвечайте сначала на первый вопрос: последовательность – ключ ко всем загадкам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фараона"?

    – Никому; меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один человек имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему дуэль, но он отказался.

    – Ага! Как его звали?

    – Данглар.

    – Кем он был на корабле?

    – Бухгалтером.

    – Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?

    – Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие неточности.

    – Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном Леклером?

    – Нет; мы были одни.

    – Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?

    – Да, дверь была отворена… и даже… постойте… да-да, Данглар проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне пакет для маршала.

    – Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на острове Эльба?

    – Никого.

    – Там вам вручили письмо?

    – Да, маршал вручил.

    – Что вы с ним сделали?

    – Положил в бумажник.

    – Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным письмом мог поместиться в кармане моряка?

    – Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.

    – Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумажник?

    – Да.

    – От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?

    – У меня в руках.

    – Когда вы поднимались на "Фараон", любой мог видеть, что у вас в руках письмо?

    – Да.

    – И Данглар мог видеть?

    – Да, и Данглар мог видеть.