Однако, когда Моррель вышел к обеду, он казался довольно спокойным. Это спокойствие испугало обеих женщин больше, чем самое глубокое уныние.

    После обеда Моррель имел обыкновение выходить из дому; он отправлялся в "Клуб фокейцев" выпить чашку кофе за чтением "Семафора"; но на этот раз он не вышел из дому и вернулся к себе в кабинет.

    Коклес, тот, по-видимому, совсем растерялся. Большую часть дня он просидел на камне во дворе, с непокрытой головой, при тридцатиградусной жаре.

    Эмманюель пытался ободрить г-жу Моррель и Жюли; но дар красноречия изменил ему. Он слишком хорошо знал дела фирмы, чтобы не предвидеть, что семье Моррель грозит страшная катастрофа.

    Наступила ночь. Ни г-жа Моррель, ни Жюли не ложились спать, надеясь, что Моррель, выйдя из кабинета, зайдет к ним. Но они слышали, как он, крадучись, чтобы его не окликнули, прошел мимо их двери.

    Они прислушались, но он вошел в свою спальню и запер за собой дверь.

    Госпожа Моррель велела дочери лечь спать; потом, через полчаса после того как Жюли ушла, она встала, сняла башмаки и тихо вышла в коридор, чтобы подсмотреть в замочную скважину, что делает муж.

    В коридоре она заметила удаляющуюся тень. Это была Жюли, которая, также снедаемая беспокойством, опередила свою мать.

    Молодая девушка подошла к г-же Моррель.

    – Он пишет, – сказала она.

    Обе женщины без слов поняли друг друга.

    Госпожа Моррель наклонилась к замочной скважине. Моррель писал; но госпожа Моррель заметила то, чего не заметила ее дочь: муж писал на гербовой бумаге.

    Тогда она поняла, что он пишет завещание; она задрожала всем телом, но все же нашла в себе силы ничего не сказать Жюли.

    На другой день г-н Моррель казался совершенно спокойным. Он, как всегда, занимался в конторе, как всегда, вышел к завтраку. Только после обеда он посадил свою дочь возле себя, взял обеими руками ее голову и крепко прижал к груди.

    Вечером Жюли сказала матери, что хотя отец ее казался спокойным, но сердце у него сильно стучало.

    Два следующих дня прошли в такой же тревоге. Четвертого сентября вечером Моррель потребовал, чтобы дочь вернула ему ключ от кабинета.

    Жюли вздрогнула – это требование показалось ей зловещим. Зачем отец отнимал у нее ключ, который всегда был у нее и который у нее в детстве отбирали только в наказание?

    Она просительно взглянула на г-на Морреля.

    – Чем я провинилась, отец, – сказала она, – что вы отбираете у меня этот ключ?

    – Ничем, дитя мое, – отвечал несчастный Моррель, у которого этот простодушный вопрос вызвал слезы на глазах, – ничем, просто он мне нужен.

    Жюли притворилась, что ищет ключ.

    – Я, должно быть, оставила его у себя в комнате, – сказала она.

    Она вышла из комнаты, но вместо того чтобы идти к себе, она побежала советоваться с Эмманюелем.

    – Не отдавайте ключа, – сказал он ей, – и завтра утром по возможности не оставляйте отца одного.

    Она пыталась расспросить Эмманюеля, но он ничего не знал или ничего не хотел говорить.

    Всю ночь с четвертого на пятое сентября г-жа Моррель прислушивалась к движениям мужа за стеной. До трех часов утра она слышала, как он взволнованно шагал взад и вперед по комнате.

    Только в три часа он бросился на кровать.

    Мать и дочь провели ночь вместе. Еще с вечера они ждали Максимилиана.

    В восемь часов утра г-н Моррель пришел к ним в комнату. Он был спокоен, но следы бессонной ночи запечатлелись на его бледном, осунувшемся лице.

    Они не решились спросить его, хорошо ли он спал.

    Моррель был ласковее и нежнее с женой и дочерью, чем когда бы то ни было; он не мог наглядеться на Жюли и долго целовал ее.

    Жюли вспомнила совет Эмманюеля и хотела проводить отца, но он ласково остановил ее и сказал:

    – Останься с матерью.

    Жюли настаивала.

    – Я требую этого! – сказал Моррель.

    В первый раз Моррель говорил дочери: "Я требую"; но он сказал это голосом, полным такой отеческой нежности, что Жюли не посмела двинуться с места.

    Она осталась стоять молча и не шевелясь. Вскоре дверь снова открылась, чьи-то руки обняли ее и чьи-то губы прильнули к ее лбу.

    Она подняла глаза и вскрикнула от радости.

    – Максимилиан! Брат! – воскликнула она.

    На этот возглас прибежала г-жа Моррель и бросилась в объятия сына.

    – Матушка! – сказал Максимилиан, переводя глаза с матери на сестру. – Что случилось? Ваше письмо испугало меня, и я поспешил приехать.

    – Жюли, – сказала г-жа Моррель, – скажи отцу, что приехал Максимилиан.

    Жюли выбежала из комнаты, но на первой ступеньке встретила человека с письмом в руке.

    – Вы мадемуазель Жюли Моррель? – спросил посланец с сильным итальянским акцентом.

    – Да, сударь, это я, – пролепетала Жюли. – Но что вам от меня угодно? Я вас не знаю.

    – Прочтите это письмо, – сказал итальянец, подавая записку.

    Жюли была в нерешительности.

    – Дело идет о спасении вашего отца, – сказал посланный.

    Жюли выхватила у него из рук письмо.

    Быстро распечатав его, она прочла:

    "Ступайте немедленно в Мельянские аллеи, войдите в дом № 15, спросите у привратника ключ от комнаты в пятом этаже, войдите в эту комнату, возьмите на камине красный шелковый кошелек и отнесите этот кошелек вашему отцу.

    Необходимо, чтобы он его получил до одиннадцати часов утра.

    Вы обещали слепо повиноваться мне; напоминаю вам о вашем обещании.

    Синдбад-мореход".

    Молодая девушка радостно вскрикнула, подняла глаза и стала искать человека, принесшего ей записку, чтобы расспросить его; но он исчез.

    Она принялась перечитывать письмо и заметила приписку. Она прочла:

    "Необходимо, чтобы вы исполнили это поручение лично и одни; если вы придете с кем-нибудь или если кто-нибудь придет вместо вас, привратник ответит, что он не понимает, о чем идет речь".

    Эта приписка сразу охладила радость молодой девушки. Не угрожает ли ей беда? Нет ли тут ловушки? Она была так невинна, что не знала, какой именно опасности может подвергнуться девушка ее лет; но не нужно знать опасности, чтобы бояться ее; напротив, именно неведомая опасность внушает наибольший страх.

    Жюли колебалась; она решила спросить совета.

    И по какому-то необъяснимому побуждению пошла искать помощи не к матери и не к брату, а к Эмманюелю.

    Она спустилась вниз, рассказала ему, что случилось в тот день, когда к отцу ее явился посланный банкирского дома Томсон и Френч, рассказала про сцену на лестнице, про данное ею обещание и показала письмо.

    – Вы должны идти, – сказал Эмманюель.

    – Идти туда? – прошептала Жюли.

    – Да, я вас провожу.

    – Но ведь вы читали, что я должна быть одна?

    – Вы и будете одна, – отвечал Эмманюель, – я подожду вас на углу Музейной улицы; если вы задержитесь слишком долго, я пойду следом за вами – и горе тому, на кого вы мне пожалуетесь!

    – Так вы думаете, Эмманюель, – нерешительно сказала девушка, – что я должна последовать этому приглашению?

    – Да. Ведь сказал же вам посланный, что дело идет о спасении вашего отца?

    – Спасение от чего, Эмманюель? Что ему грозит? – спросила Жюли.

    Эмманюель колебался, но желание укрепить решимость Жюли одержало верх.

    – Сегодня пятое сентября, – сказал он.

    – Да.

    – Сегодня в одиннадцать часов ваш отец должен заплатить около трехсот тысяч франков.

    – Да, мы это знаем.

    – А в кассе у него нет и пятнадцати тысяч, – сказал Эмманюель.

    – Что же будет?

    – Если сегодня в одиннадцать часов ваш отец не найдет никого, кто пришел бы ему на помощь, то в полдень он должен объявить себя банкротом.

    – Идемте, идемте скорей! – взволнованно воскликнула Жюли, увлекая за собой Эмманюеля.

    Тем временем г-жа Моррель все рассказала сыну.

    Максимилиан знал, что вследствие несчастий, одно за другим постигших его отца, в образе жизни его семьи произошли значительные перемены, но не знал, что дела дошли до такого отчаянного положения.

    Неожиданный удар, казалось, сразил его.

    Потом он вдруг бросился из комнаты, взбежал по лестнице, надеясь найти отца в кабинете, и стал стучать в дверь.

    В эту минуту открылась дверь внизу; он обернулся и увидел отца. Вместо того чтобы прямо подняться в кабинет, г-н Моррель прошел сначала в свою комнату и только теперь из нее выходил.

    Господин Моррель, увидев сына, вскрикнул от удивления; он не знал о его приезде. Он застыл на месте, прижимая левым локтем какой-то предмет, спрятанный под сюртуком.

    Максимилиан быстро спустился по лестнице и бросился отцу на шею; но вдруг отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.

    – Отец, – сказал он, побледнев, как смерть, – зачем у вас под сюртуком пистолеты?

    – Вот этого я и боялся… – прошептал Моррель.

    – Отец! Ради бога! – воскликнул Максимилиан. – Что значит это оружие?

    – Максимилиан, – отвечал Моррель, пристально глядя на сына, – ты мужчина и человек чести; идем ко мне, я тебе все объясню.

    И Моррель твердым шагом поднялся в свой кабинет. Максимилиан, шатаясь, шел за ним следом.

    Моррель отпер дверь, пропустил сына вперед и запер дверь за ним; потом прошел переднюю, подошел к письменному столу, положил на край пистолеты и указал сыну на раскрытый реестр.

    Реестр давал точную картину положения дел.

    Через полчаса Моррель должен был заплатить двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.

    В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.

    – Читай! – сказал Моррель.

    Максимилиан прочел. Он стоял, словно пораженный громом.

    Отец не говорил ни слова, – что мог он прибавить к неумолимому приговору цифр?

    – И вы сделали все возможное, отец, – спросил наконец Максимилиан, – чтобы предотвратить катастрофу?

    – Все, – отвечал Моррель.

    – Вы не ждете никаких поступлений?

    – Никаких.

    – Все средства истощены?

    – Все.

    – И через полчаса… – мрачно прошептал Максимилиан, – наше имя будет обесчещено!

    – Кровь смывает бесчестие, – сказал Моррель.

    – Вы правы, отец, я вас понимаю.

    Он протянул руку к пистолетам.

    – Один для вас, другой для меня, – сказал он. – Благодарю.

    Моррель остановил его руку.

    – А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?

    Максимилиан вздрогнул.

    – Отец! – сказал он. – Неужели вы хотите, чтобы я жил?

    – Да, хочу, – отвечал Моррель, – ибо это твой долг. Максимилиан, у тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не неволю, не приказываю тебе. Я только говорю: "Обдумай положение, как если бы ты был человек посторонний, и суди сам".

    Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная решимость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.

    – Хорошо, – сказал он, подавая руку Моррелю, – уходите с миром, отец. Я буду жить.

    Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два благородных сердца забились вместе.

    – Ты ведь знаешь, что я не виноват? – сказал Моррель.

    Максимилиан улыбнулся.

    – Я знаю, отец, что вы – честнейший из людей.

    – Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.

    – Отец, – сказал молодой человек, опускаясь на колени, – благословите меня.

    Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:

    – Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отсрочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прекрасный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восстановлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: "Мой отец умер, потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю".

    – Ах, отец, отец, – воскликнул Максимилиан, – если бы вы могли остаться с нами!

    – Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратится в недоверие, жалость – в гонение; если я останусь, я буду человеком, нарушившим свое слово, не исполнившим своих обязательств, короче, я буду попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я жив, и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и весь Марсель со слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: "Я сын того, кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить свое слово".

    Максимилиан горестно застонал, но, по-видимому, покорился судьбе. И на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.

    – А теперь, – сказал Моррель, – оставь меня одного и постарайся удалить отсюда мать и сестру.

    – Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? – спросил Максимилиан.

    Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Моррель покачал головой.

    – Я видел ее утром, – сказал он, – и простился с нею.

    – Нет ли у вас еще поручений, отец? – спросил Максимилиан глухим голосом.

    – Да, сын мой, есть одно, священное.

    – Говорите, отец.

    – Банкирский дом Томсон и Френч – единственный, который из человеколюбия или, быть может, из эгоизма, – не мне читать в людских сердцах, – сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек будет для тебя священен.

    – Да, отец, – сказал Максимилиан.

    – А теперь, еще раз прости, – сказал Моррель. – Ступай, ступай, мне нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей спальне.

    Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.

    – Иди, Максимилиан, – сказал отец, – предположи, что я солдат, как и ты, что я получил приказ занять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: "Идите, отец, иначе вас ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!"

    – Да, – сказал Максимилиан, – да.

    Он судорожно сжал старика в объятиях.

    – Идите, отец, – сказал он.

    И выбежал из кабинета.

    Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка и позвонил.

    Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирма Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.

    – Коклес, друг мой, – сказал Моррель, – ты побудешь в передней. Когда придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, – ты знаешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, – ты доложишь о нем.

    Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на стул.

    Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он видит, как она подвигается.

    Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который, повинуясь убеждению, быть может, ложному, но казавшемуся ему правильным, готовился во цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расставался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, – этого не выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные слез, но поднятые к небу.

    Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял один из них и прошептал имя дочери.

    Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал несколько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей любимицей.

    Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а секунды.

    Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.

    В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.

    Потом отворилась дверь кабинета.