Франц и Альбер стали было отказываться, говоря, что не хотят лишать его удовольствия; но граф возразил, что собирается в театр Палли и его ложа в театре Арджентина будет пустовать, если они ею не воспользуются.

    После этого молодые люди согласились.

    Франц мало-помалу привык к бледности графа, так сильно поразившей его в первый раз. Он не мог не отдать должного строгой красоте его лица, главным недостатком или, быть может, главным достоинством которого была бледность. Граф был настоящий байроновский герой, и Францу стоило не только увидеть его, но хотя бы подумать о нем, чтобы тотчас же представить себе его мрачную голову на плечах Манфреда или под шляпой Лары. Его лоб был изборожден морщинами, говорящими о неотступных горьких думах; пламенный взор проникал до самой глубины души; насмешливые и гордые губы придавали всему, что он говорил, особенный оттенок, благодаря которому его слова неизгладимо врезывались в память слушателей.

    Графу было, вероятно, уже лет сорок, но никто бы не усомнился, что он одержал бы верх над любым более молодым соперником. В довершение сходства с фантастическими героями английского поэта он обладал огромным обаянием.

    Альбер не переставал твердить о счастливой случайности, благодаря которой они познакомились с таким неоценимым человеком. Франц был более сдержан, но и он поддавался тому влиянию, которое всегда оказывает на окружающих незаурядный человек.

    Он вспомнил о том, что граф уже несколько раз выражал намерение посетить Париж, и не сомневался, что при своей эксцентричности, характерной наружности и несметном богатстве граф произведет там сенсацию.

    А между тем он не чувствовал никакого желания очутиться в Париже одновременно с ним.

    Вечер прошел так, как обычно проходят вечера в итальянских театрах: зрители, вместо того чтобы слушать певцов, ходили друг к другу в гости. Графиня Г. хотела навести разговор на графа, но Франц сказал ей, что у него есть гораздо более занимательная новость и, невзирая на лицемерные протесты Альбера, сообщил ей о великом событии, уже три дня занимавшем мысли обоих друзей.

    Такие приключения, если верить путешественникам, в Италии не редкость – поэтому графиня не выразила никакого удивления и поздравила Альбера с началом любовного похождения, обещавшего так приятно завершиться.

    Молодые люди откланялись, условившись встретиться с графиней на балу у герцога Браччано, куда был приглашен весь Рим. Дама с фиалками сдержала слово: ни на следующий, ни на третий день она не давала о себе знать.

    Наконец наступил вторник – последний, самый шумный день карнавала. В этот вторник театры открываются с утра, в десять часов, потому что в восемь часов вечера начинается пост. Во вторник все, кто по недостатку денег, времени или охоты не принимал участия в празднике, присоединяются к вакханалии и вносят свою долю в общее движение и шум.

    С двух часов до пяти Франц и Альбер кружили в цепи экипажей и перебрасывались пригоршнями конфетти со встречными колясками и пешеходами, которые протискивались между ногами лошадей и колесами экипажей так ловко, что, несмотря на невообразимую давку, не произошло ни одного несчастного случая, ни одной ссоры, ни одной потасовки. Итальянцы в этом отношении удивительный народ. Для них праздник – поистине праздник. Автор этой повести, проживший в Италии около шести лет, не помнит, чтобы какое-нибудь торжество было нарушено одним из тех происшествий, которые неизменно сопутствуют нашим празднествам.

    Альбер красовался в своем костюме паяца; на плече развевался розовый бант, концы которого свисали до колен. Чтобы не произошло путаницы, Франц надел костюм поселянина.

    Чем ближе время подходило к вечеру, тем громче становился шум. На мостовой, в экипажах, у окна не было рта, который бы безмолвствовал, не было руки, которая бы бездействовала; это был поистине человеческий ураган, слагавшийся из грома криков и града конфетти, драже, яиц с мукой, апельсинов и цветов.

    В три часа звуки выстрелов, с трудом покрывая этот дикий шум, одновременно раздались на Пьяцца-дель-Пополо и у Венецианского дворца и возвестили начало скачек.

    Скачки, так же как и мокколи, составляют непременную принадлежность последнего дня карнавала. По звуку выстрелов экипажи тотчас вышли из цепи и рассыпались по ближайшим боковым улицам.

    Все эти маневры совершаются, кстати сказать, с удивительной ловкостью и быстротой, хотя полиция нисколько не заботится о том, чтобы указывать места или направлять движение.

    Пешеходы стали вплотную к дворцам, послышались топот копыт и стук сабель.

    Отряд карабинеров, по пятнадцати в ряд, развернувшись во всю ширину улицы, промчался галопом по Корсо, очищая его для скачек. Когда отряд доскакал до Венецианского дворца, новые выстрелы возвестили, что улица свободна.

    В ту же минуту под неистовый оглушительный рев, словно тени, пронеслись восемь лошадей, подстрекаемые криками трехсот тысяч зрителей и железными колючками, которые прыгали у них на спинах. Немного погодя с замка Св. Ангела раздалось три пушечных выстрела – это означало, что выиграл третий номер.

    Тотчас же, без всякого другого сигнала, экипажи снова хлынули на Корсо из всех соседних улиц, словно на миг задержанные ручьи разом устремились в питаемое ими русло, и огромная река понеслась быстрее прежнего между гранитными берегами.

    Но теперь к чудовищному водовороту прибавился еще новый источник шума и сутолоки: на сцену выступили продавцы мокколи.

    Мокколи, или мокколетти, – это восковые свечи разной толщины, начиная от пасхальной свечи и кончая самой тоненькой свечкой; для действующих лиц последнего акта карнавала в Риме они являются предметом двух противоположных забот:

    1) не давать гасить свой мокколетто;

    2) гасить чужие мокколетти.

    В этом смысле мокколетто похож на жизнь: человек нашел только один способ передавать ее, да и тот получил от бога.

    Но он нашел тысячу способов губить ее; правда, в этом случае ему несколько помогал дьявол.

    Чтобы зажечь мокколетто, достаточно поднести его к огню.

    Но как описать тысячи способов, изобретенных для тушения мокколетти: исполинские мехи, чудовищные гасильники, гигантские веера?

    Мокколетти раскупали нарасхват. Франц и Альбер последовали примеру других.

    Вечер быстро наступал, и под пронзительный крик тысяч продавцов: "Мокколи!" – над толпой зажглись первые звезды. Это послужило сигналом. Не прошло и десяти минут, как от Венецианского дворца до Пьяцца-дель-Пополо засверкало пятьдесят тысяч огоньков.

    Это был словно праздник блуждающих огней.

    Трудно представить себе это зрелище.

    Вообразите, что все звезды спустились с неба и закружились на земле в неистовой пляске. А в воздухе стоит такой крик, какого никогда не слышало человеческое ухо на всем остальном земном шаре.

    К этому времени окончательно исчезают все сословные различия. Факкино преследует князя, князь – транстеверинца, транстеверинец – купца; и все это дует, гасит, снова зажигает. Если бы в этот миг появился древний Эол, он был бы провозглашен королем мокколи, а Аквилон – наследным принцем.

    Этот яростный огненный бой длился около двух часов; на Корсо было светло, как днем; можно было разглядеть лица зрителей в окнах четвертого и пятого этажей.

    Каждые пять минут Альбер смотрел на часы; наконец, они показали семь.

    Друзья проезжали как раз мимо виа деи-Понтефичи. Альбер выскочил из коляски, держа в руке мокколетто.

    Несколько масок окружило его, дуя на его свечу; но, будучи ловким боксером, он отшвырнул их от себя шагов на десять и побежал к церкви Сан-Джакомо.

    Паперть кишела любопытными и масками, которые наперерыв старались выхватить или потушить друг у друга свечу. Франц следил глазами за Альбером и видел, как тот взошел на первую ступеньку; почти тотчас же маска, одетая в столь хорошо знакомый костюм поселянки, протянула руку, и на этот раз Альбер без сопротивления отдал мокколетто.

    Франц был слишком далеко, чтобы слышать слова, которыми они обменялись; но, по-видимому, разговор был мирный, ибо Альбер и поселянка удалились рука об руку. Франц еще с минуту смотрел им вслед, но скоро потерял их из виду.

    Внезапно раздались звуки колокола, возвещавшего конец карнавала, и в ту же секунду, как по мановению волшебного жезла, все мокколетти разом погасли, словно могучий ветер единым дыханием задул их.

    Франц очутился в полной темноте. Вместе с огнями исчез и шум, словно тот же порыв ветра унес с собой и крики. Слышен был только стук экипажей, развозивших маски по домам; видны были только редкие огоньки, светившиеся в окнах.

    Карнавал кончился.

    Быть может, никогда в жизни Франц не испытывал такого резкого перехода от веселья к унынию; словно некий дух ночи одним мановением превратил весь Рим в огромную могилу. Тьма усугублялась тем, что ущербная луна еще не появлялась на небе; поэтому улицы, по которым проезжал Франц, были погружены в непроницаемый мрак. Впрочем, путь был не длинный; минут через десять его коляска, или, вернее, коляска графа, остановилась у дверей гостиницы.

    Обед ждал его. Так как Альбер предупредил, что не рассчитывает рано вернуться, то Франц сел за стол один.

    Маэстро Пастрини, привыкший видеть их всегда вместе, осведомился, почему Альбер не обедает. Франц отвечал, что Альбер приглашен в гости. Внезапное исчезновение огней, тьма, сменившая яркий свет, тишина, поглотившая шум, – все это вызвало в душе Франца безотчетную грусть, не лишенную смутной тревоги. Обед прошел молчаливо, несмотря на угодливую заботливость хозяина, то и дело заходившего узнать, всем ли доволен его постоялец. Франц решил ждать Альбера до последней минуты. Поэтому он велел подать экипаж только к одиннадцати часам и попросил маэстро Пастрини немедленно дать ему знать, если Альбер явится в гостиницу. К одиннадцати часам Альбер не вернулся. Франц оделся и уехал, предупредив хозяина, что проведет ночь на балу у герцога Браччано.

    Дом герцога Браччано – один из приятнейших в Риме; супруга его, принадлежащая к старинному роду Колона, – очаровательная хозяйка, и их приемы получили европейскую известность. Франц и Альбер оба приехали в Рим с рекомендательными письмами к герцогу; поэтому первый вопрос, заданный им Францу, касался его спутника. Франц отвечал, что они расстались в ту минуту, когда гасили мокколетти, и что он потерял его из виду близ виа Мачелло.

    – Так он до сих пор не вернулся домой? – спросил герцог.

    – Я ждал его до одиннадцати часов, – ответил Франц.

    – А вы знаете, куда он пошел?

    – Точно не знаю; кажется, чуть ли не на свидание.

    – Черт возьми! – сказал герцог. – Сегодня плохой день или, лучше сказать, плохая ночь для поздних прогулок; не правда ли, графиня?

    Последние слова относились к графине Г., которая только что появилась под руку с г-ном Торлониа, братом герцога.

    – Я нахожу, напротив, что это чудесная ночь, – отвечала графиня, – и те, кто здесь собрался, будут жалеть лишь о том, что она пролетела слишком быстро.

    – Я и не говорю о тех, кто здесь собрался, – возразил, улыбаясь, герцог. – Единственная опасность, которая им грозит, это влюбиться в вас, если это мужчина, а если это женщина, то заболеть от зависти к вашей красоте; я говорю о тех, кто бродит по улицам Рима.

    – Да кто же в этот час бродит по улицам, если только он не отправляется на бал? – спросила графиня.

    – Наш друг Альбер де Морсер, с которым я расстался в семь часов, – сказал Франц. – Он преследовал свою незнакомку, и я его с тех пор не видел.

    – Как? И вы не знаете, где он?

    – Не имею ни малейшего понятия.

    – У него есть оружие?

    – Он в костюме паяца.

    – Вам не следовало его пускать, – сказал герцог, – ведь вы знаете Рим лучше его.

    – Как бы не так! Легче было бы остановить третий номер, который выиграл сегодня скачку, – отвечал Франц. – И потом, что же может с ним случиться?

    – Кто знает? Ночь очень темная, а от виа Мачелло до Тибра рукой подать.

    У Франца мороз пробежал по коже, когда он увидел, что герцог и графиня разделяют его собственную тревогу.

    – Я предупредил в гостинице, что еду к вам, – сказал Франц, – и мне должны сообщить, как только он вернется.

    – Да вот, – сказал герцог, – вас, кажется, ищет мой лакей.

    Герцог не ошибся, увидев Франца, лакей подошел к нему.

    – Ваша милость, – сказал он, – хозяин гостиницы "Лондон" прислал сказать вам, что вас дожидается какой-то человек с письмом от виконта де Морсера.

    – С письмом от виконта! – вскричал Франц.

    – Точно так.

    – А что за человек?

    – Не знаю.

    – Почему он сам не принес сюда письмо?

    – Посланный не дал мне никаких объяснений.

    – А где посланный?

    – Он ушел, когда увидел, что я отправился в залу доложить вам.

    – Боже мой! – сказала графиня Францу. – Ступайте скорее. Бедняга! С ним, может быть, случилось несчастье.

    – Бегу, – сказал Франц.

    – Вы вернетесь сюда и все расскажете? – спросила графиня.

    – Да, если ничего серьезного не произошло; в противном случае я ни за что не могу поручиться.

    – Во всяком случае, будьте осторожны, – сказала графиня.

    – О, не беспокойтесь.

    Франц взял шляпу и поспешно вышел. Приехав на бал, он отослал экипаж и велел кучеру вернуться в два часа ночи; но, к счастью, дворец герцога, выходящий одной стороной на Корсо, а другой на площадь Св. Апостолов, находился не более как в десяти минутах ходьбы от гостиницы "Лондон". Подойдя к дверям, Франц увидел человека, стоявшего посреди улицы; он ни минуты не сомневался, что это посланный Альбера. Человек был закутан в широкий плащ. Франц направился к нему, но, к немалому его удивлению, тот первый заговорил с ним.

    – Что угодно от меня вашей милости? – спросил он, отступая на шаг.

    – Это вы принесли мне письмо от виконта де Морсера? – спросил Франц.

    – Ваша милость живет в гостинице Пастрини?

    – Да.

    – Ваша милость путешествует вместе с виконтом?

    – Да.

    – Как зовут вашу милость?

    – Барон Франц д’Эпине.

    – Значит, письмо адресовано именно вашей милости.

    – Нужен ответ? – спросил Франц, беря у него из рук письмо.

    – Да, по крайней мере ваш друг надеется на ответ.

    – Так поднимитесь ко мне.

    – Нет, я лучше подожду здесь, – усмехнувшись, сказал посланный.

    – Почему?

    – Ваша милость поймет, когда прочтет письмо.

    – Так я найду вас здесь?

    – Непременно.

    Франц вошел в гостиницу; на лестнице он встретился с маэстро Пастрини.

    – Ну что? – спросил его тот.

    – Что именно? – сказал Франц.

    – Вы видели человека, который пришел к вам по поручению вашего друга? – спросил хозяин.

    – Да, видел, – отвечал Франц, – он передал мне письмо. Велите, пожалуйста, подать огня.

    Хозяин приказал слуге принести свечу. Францу показалось, что у маэстро Пастрини весьма растерянный вид, и это еще усилило его желание поскорее прочесть письмо Альбера; как только слуга зажег свечу, он поспешно развернул листок бумаги. Письмо было написано рукой Альбера, под ним стояло его имя. Франц прочел его дважды – настолько неожиданно было его содержание. Вот оно от слова до слова:

    Под этими строками другим почерком было написано по-итальянски:

    Вторая подпись все объяснила Францу, и он понял нежелание посланного подняться к нему в комнату: он считал более безопасным для себя оставаться на улице. Альбер попал в руки того самого знаменитого разбойника, в существование которого упорно не хотел верить.

    Нельзя было терять ни минуты. Франц бросился к письменному столу, отпер его, нашел в ящике бумажник, а в бумажнике аккредитив; аккредитив был на шесть тысяч пиастров, но из них Альбер уже издержал три тысячи. Что касается Франца, то у него вовсе не было аккредитива; так как он жил во Флоренции и приехал в Рим всего лишь на неделю, то он взял с собой только сотню луидоров, и из этой сотни у него оставалось не более половины. Таким образом, не хватало семи или восьми сотен пиастров до необходимой Альберу суммы. Правда, в таких необычайных обстоятельствах Франц мог надеяться на любезность г-на Торлониа.

    Он хотел уже, не медля ни минуты, возвратиться во дворец Браччано, как вдруг его осенила блестящая мысль. Он вспомнил о графе Монте-Кристо. Франц протянул руку к звонку, чтобы послать за маэстро Пастрини, как вдруг дверь отворилась, и он сам появился на пороге.