– Сударыня, – отвечал Монте-Кристо, – я смиренно прошу у вас прощения, но я никогда не ем муската.

    Мерседес со вздохом уронила гроздь.

    На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как и виноградная лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к бархатистому плоду и сорвала его.

    – Тогда возьмите этот персик, – сказала она.

    Но граф снова повторил жест отказа.

    – Как, опять! – сказала она с таким отчаянием в голосе, словно подавляла рыдание. – Право, мне не везет.

    Последовало долгое молчание; персик, вслед за гроздью, упал на песок.

    – Знаете, граф, – сказала наконец Мерседес, с мольбой глядя на Монте-Кристо, – есть такой трогательный арабский обычай: те, что вкусили под одной крышей хлеба и соли, становятся навеки друзьями.

    – Я это знаю, сударыня, – ответил граф, – но мы во Франции, а не в Аравии, а во Франции не существует вечной дружбы, так же как и обычая делить хлеб и соль.

    – Но все-таки, – сказала графиня, дрожа и глядя прямо в глаза Монте-Кристо, и почти судорожно схватила обеими руками его руку, – все-таки мы друзья, не правда ли?

    Вся кровь прихлынула к сердцу графа, побледневшего, как смерть, затем бросилась ему в лицо и на несколько секунд заволокла его глаза туманом, как бывает с человеком, у которого кружится голова.

    – Разумеется, сударыня, – отвечал он, – почему бы нам не быть друзьями?

    Этот тон был так далек от того, чего жаждала Мерседес, что она отвернулась со вздохом, более похожим на стон.

    – Благодарю вас, – сказала она.

    И она пошла вперед.

    Они обошли весь сад, не проронив ни слова.

    – Граф, – начала вдруг Мерседес, после десятиминутной молчаливой прогулки, – правда ли, что вы много видели, много путешествовали, много страдали?

    – Да, сударыня, я много страдал, – ответил Монте-Кристо.

    – Но теперь вы счастливы?

    – Конечно, – ответил граф, – ведь никто не слышал, чтобы я когда-нибудь жаловался.

    – И ваше нынешнее счастье смягчает вашу душу?

    – Мое нынешнее счастье равно моим прошлым несчастьям.

    – Вы не женаты?

    – Женат? – вздрогнув, переспросил Монте-Кристо. – Кто мог вам это сказать?

    – Никто не говорил, но вас несколько раз видели в Опере с молодой и очень красивой женщиной.

    – Это невольница, которую я купил в Константинополе, дочь князя, которая стала моей дочерью, потому что на всем свете у меня нет ни одного близкого человека.

    – Значит, вы живете одиноко?

    – Одиноко.

    – У вас нет сестры… сына… отца?

    – Никого.

    – Как вы можете так жить, не имея ничего, что привязывает к жизни?

    – Это произошло не по моей вине, сударыня. Когда я жил на Мальте, я любил одну девушку и должен был на ней жениться, но налетела война и умчала меня от нее, как вихрь. Я думал, что она достаточно любит меня, чтобы ждать, чтобы остаться верной даже моей могиле. Когда я вернулся, она была уже замужем. Это обычная история каждого мужчины старше двадцати лет. Быть может, у меня было более чувствительное сердце, чем у других, и я страдал больше, чем страдал бы другой на моем месте, вот и все.

    Графиня приостановилась, словно ей не хватило дыхания.

    – Да, – сказала она, – и эта любовь осталась лежать камнем на вашем сердце… Любишь по-настоящему только раз в жизни… И вы не виделись больше с этой женщиной?

    – Никогда.

    – Никогда!

    – Я больше не возвращался туда, где она жила.

    – На Мальту?

    – Да, на Мальту.

    – Она и теперь на Мальте?

    – Вероятно.

    – И вы простили ей ваши страдания?

    – Ей – да.

    – Но только ей; вы все еще ненавидите тех, кто вас с ней разлучил?

    – Нисколько. За что мне их ненавидеть?

    Графиня остановилась перед Монте-Кристо; в руке она все еще держала обрывок ароматной грозди.

    – Возьмите, – сказала она.

    – Я никогда не ем муската, сударыня, – ответил Монте-Кристо, как будто между ними не было никакого разговора на эту тему.

    Графиня жестом, полным отчаяния, отбросила кисть винограда в ближайшие кусты.

    – Непреклонный! – прошептала она.

    Монте-Кристо остался столько же невозмутимым, как если бы этот упрек относился не к нему.

    В эту минуту к ним подбежал Альбер.

    – Матушка, – сказал он, – большое несчастье!

    – Что такое? Что случилось? – спросила графиня, выпрямляясь во весь рост, словно возвращаясь от сна к действительности. – Несчастье, ты говоришь? В самом деле, теперь должны начаться несчастья!

    – Приехал господин де Вильфор.

    – И что же?

    – Он приехал за женой и дочерью.

    – Почему?

    – В Париж прибыла маркиза де Сен-Меран и привезла известие, что маркиз де Сен-Меран умер на пути из Марселя, на первой остановке. Госпожа де Вильфор была так весела, что долго не могла понять и поверить; но мадемуазель Валентина при первых же словах, несмотря на всю осторожность ее отца, все угадала; этот удар поразил ее, как громом, и она упала в обморок.

    – А кем маркиз де Сен-Меран приходится мадемуазель Валентине де Вильфор? – спросил граф.

    – Это ее дед по матери. Он ехал сюда, чтобы ускорить брак своей внучки с Францем.

    – Ах, вот как!

    – Теперь Францу придется подождать. Жаль, что маркиз де Сен-Меран не приходится также дедом мадемуазель Данглар!

    – Альбер, Альбер! Ну, что ты говоришь? – с нежным упреком сказала г-жа де Морсер. – Он вас так уважает, граф, скажите ему, что так не следует говорить!

    Она отошла на несколько шагов.

    Монте-Кристо взглянул на нее так странно, с такой задумчивой и восторженной нежностью, что она вернулась назад.

    Она взяла его руку, сжала в то же время руку сына и соединила их.

    – Мы ведь друзья, правда? – сказала она.

    – Я не смею притязать на вашу дружбу, сударыня, – сказал граф, – но, во всяком случае, я ваш почтительнейший слуга.

    Графиня удалилась с невыразимой тяжестью на сердце; она не отошла и десяти шагов, как граф увидел, что она поднесла к глазам платок.

    – У вас с матушкой вышла размолвка? – удивленно спросил Альбер.

    – Напротив, – ответил граф, – ведь она сейчас при вас сказала, что мы друзья.

    И они вернулись в гостиную, которую только что покинули Валентина и супруги де Вильфор.

    Моррель, понятно, вышел вслед за ними.

    Действительно, в доме Вильфора незадолго перед тем произошла печальная сцена.

    После отъезда обеих дам на бал, куда, несмотря на все старания и уговоры, г-же де Вильфор так и не удалось увезти мужа, королевский прокурор по обыкновению заперся у себя в кабинете, окруженный кипами дел; количество их привело бы в ужас всякого другого, но в обычное время их едва хватало на то, чтобы утолить его жажду деятельности.

    Но на этот раз дела были только предлогом, Вильфор заперся не для того, чтобы работать, а для того, чтобы поразмыслить на свободе; удалившись в свой кабинет и приказав не беспокоить его, если ничего важного не случится, он погрузился в кресло и снова начал перебирать в памяти все, что за последнюю неделю переполняло чашу его мрачной печали и горьких воспоминаний.

    И вот, вместо того чтобы приняться за наваленные перед ним дела, он открыл ящик письменного стола, нажал секретную пружину и вытащил связку своих личных записей; в этих драгоценных рукописях в строгом порядке ему одному известным шифром были записаны имена всех, кто на политическом его поприще, в денежных делах, в судебных процессах или в тайных любовных интригах стал ему врагом.

    Теперь, когда ему было страшно, число их казалось несметным; а между тем все эти имена, даже самые могущественные и грозные, не раз вызывали на его лице улыбку, подобную улыбке путника, который, взобравшись на вершину горы, видит у себя под ногами остроконечные скалы, непроходимые пути и края пропастей – все, что он преодолел в своем долгом, мучительном восхождении.

    Он старательно возобновил эти имена в своей памяти, внимательно перечитал, изучил, проверил их по своим записям и, наконец, покачал головой.

    – Нет, – прошептал он, – ни один из них не ждал бы так долго и терпеливо, чтобы теперь уничтожить меня этой тайной. Иногда, как говорит Гамлет, из-под земли поднимается гул того, что было в ней глубоко погребено, и, словно фосфорический свет, блуждает по воздуху; но эти огни мимолетны и только сбивают с пути. Вероятно, корсиканец рассказал эту историю какому-нибудь священнику, а тот, в свою очередь, говорил о ней. Господин Монте-Кристо услышал ее и чтобы проверить…

    – Но на что ему проверять? – продолжал Вильфор после минутного раздумья. – Зачем нужно господину Монте-Кристо, господину Дзакконе, сыну мальтийского арматора, владельцу серебряных рудников в Фессалии, впервые приехавшему во Францию, проверять такой темный, таинственный и бесполезный факт? Из всего, что рассказали мне аббат Бузони и этот лорд Уилмор, друг и недруг, для меня ясно, очевидно и несомненно одно: ни в какое время, ни в каком случае, ни при каких обстоятельствах у меня не могло быть с ним ничего общего.

    Но Вильфор повторял себе все это, сам не веря своим словам. Страшнее всего для него было не само разоблачение, потому что он мог отрицать, а то и ответить; его мало беспокоило это "Мене, Текел, Фарес",^[55] кровавыми буквами внезапно возникшее на стене; но он мучительно хотел узнать, кому принадлежит рука, начертавшая эти слова.

    В ту минуту, когда он пытался себя успокоить и когда, вместо того политического будущего, которое ему порой рисовалось в честолюбивых мечтах, он, чтобы не разбудить этого так долго спавшего врага, подумывал о будущем, ограниченном семейными радостями, во дворе раздался стук колес. Затем на лестнице послышались медленные старческие шаги, потом рыдания и горестные возгласы, которые так удаются прислуге, когда она хочет показать сочувствие своим господам.

    Он поспешно отпер дверь кабинета, и почти сейчас же к нему, без доклада, вошла старая дама с шалью и шляпой в руке. Ее седые волосы обрамляли лоб, матовый, как пожелтевшая слоновая кость, а глаза, которые время окружило глубокими морщинами, опухли от слез.

    – О, какое несчастье, – произнесла она, – какое несчастье! Я не переживу! Нет, конечно, я этого не переживу! – И, упав в кресло у самой двери, она разразилась рыданиями.

    Слуги столпились на пороге и, не смея двинуться дальше, поглядывали на старого камердинера Нуартье, который, услышав из комнаты своего хозяина весь этот шум, тоже прибежал вниз и стоял позади остальных.

    Вильфор, узнав свою тещу, вскочил и бросился к ней.

    – Боже мой, сударыня, что случилось? – спросил он. – Почему вы в таком отчаянии? А маркиз де Сен-Меран разве не с вами?

    – Маркиз де Сен-Меран умер, – сказала старая маркиза без предисловий, без всякого выражения, словно в каком-то столбняке.

    Вильфор отступил на шаг и всплеснул руками.

    – Умер!.. – пролепетал он. – Умер так… внезапно?

    – Неделю тому назад мы после обеда собрались в дорогу, – продолжала г-жа де Сен-Меран. – Маркиз уже несколько дней прихварывал; но мысль, что мы скоро увидим нашу дорогую Валентину, придавала ему мужества, и, несмотря на свое недомогание, он решил тронуться в путь. Не успели мы отъехать и шести лье от Марселя, как он принял по обыкновению свои пилюли и потом заснул так крепко, что это показалось мне неестественным. Но я не решилась его разбудить. Вдруг я увидела, что лицо его побагровело и жилы на висках как-то особенно вздулись. Все же я не стала его будить; наступила ночь и ничего уже не было видно. Вскоре он глухо, отчаянно вскрикнул, словно ему стало больно во сне, и голова его резко откинулась назад. Я крикнула камердинера, велела кучеру остановиться, я стала будить маркиза, поднесла к его носу флакон с солью, но все было кончено, он был мертв. Я доехала до Экса, сидя рядом с его телом.

    Вильфор стоял и слушал, пораженный.

    – Вы, конечно, сейчас же позвали доктора?

    – Немедленно. Но я уже сказала вам, это был конец.

    – Разумеется, но доктор по крайней мере определил, от какой болезни скончался бедный маркиз?

    – О господи, конечно, он мне сказал; очевидно, это был апоплексический удар.

    – Что же вы сделали?

    – Господин де Сен-Меран всегда говорил, что, если он умрет не в Париже, его тело должно быть перевезено в семейный склеп. Я велела его положить в свинцовый гроб и лишь на несколько дней опередила его.

    – Бедная матушка! – сказал Вильфор. – Такие хлопоты после такого потрясения, и в вашем возрасте!

    – Бог дал мне силы вынести все; впрочем, мой муж сделал бы для меня то же, что я сделала для него. Но с тех пор как я его там оставила, мне все кажется, что я лишилась рассудка. Я больше не могу плакать. Правда, люди говорят, что в мои годы уже не бывает слез, но, мне кажется, пока страдаешь, до тех пор должны быть и слезы. А где Валентина? Ведь мы сюда ехали ради нее. Я хочу видеть Валентину.

    Вильфор понимал, как жестоко было бы сказать, что Валентина на балу; он просто ответил, что ее нет дома, что она вышла вместе с мачехой и что ей сейчас дадут знать.

    – Сию же минуту, сию же минуту, умоляю вас, – сказала старая маркиза.

    Вильфор взял ее под руку и отвел в ее комнату.

    – Отдохните, матушка, – сказал он.

    Маркиза взглянула на этого человека, напоминавшего ей горячо оплакиваемую дочь, ожившую для нее в Валентине, потрясенная словом "матушка", разразилась слезами, упала на колени перед креслом и прижалась к нему седой головой.

    Вильфор поручил ее заботам женщин, а старик Барруа поднялся к своему хозяину, взволнованный до глубины души; больше всего пугает стариков, когда смерть на минуту отходит от них, чтобы поразить другого старика. Затем, пока г-жа де Сен-Меран, все так же на коленях, горячо молилась, Вильфор послал за наемной каретой и сам поехал за женой и дочерью к г-же де Морсер, чтобы отвезти их домой.

    Он был так бледен, когда появился в дверях гостиной, что Валентина бросилась к нему с криком:

    – Что случилось, отец? Несчастье?

    – Приехала ваша бабушка, Валентина, – сказал Вильфор.

    – А дедушка? – спросила она, вся дрожа.

    Вильфор вместо ответа взял дочь под руку.

    Это было как раз вовремя; Валентине сделалось дурно, и она зашаталась; г-жа де Вильфор подхватила ее и помогла мужу усадить в карету, повторяя:

    – Как это странно! Кто бы мог подумать! Право, это очень странно!

    И огорченное семейство быстро удалилось, набросив свою печаль, как траурный покров, на весь остаток вечера.

    Внизу лестницы Валентина встретила поджидавшего ее Барруа.

    – Господин Нуартье желает вас видеть сегодня, – тихо сказал он ей.

    – Скажите ему, что я зайду к нему, как только повидаюсь с бабушкой, – сказала Валентина.

    Своим чутким сердцем она поняла, что г-жа де Сен-Меран всех более нуждалась в ней в этот час.

    Валентина нашла свою бабушку в постели. Безмолвные ласки, скорбь, переполняющая сердце, прерывистые вздохи, жгучие слезы – вот единственные подробности этого свидания; при нем присутствовала, под руку со своим мужем, г-жа де Вильфор, полная почтительного сочувствия, по крайней мере наружного, к бедной вдове.

    Спустя некоторое время она наклонилась к уху мужа.

    – Если позволите, – сказала она, – мне лучше уйти, потому что мой вид, кажется, еще больше огорчает вашу тещу.

    Госпожа де Сен-Меран услышала ее слова.

    – Да, да, – шепнула она Валентине, – пусть она уходит; но ты останься, останься непременно.

    Госпожа де Вильфор удалилась, и Валентина осталась одна у постели своей бабушки, так как королевский прокурор, удрученный этой нежданной смертью, вышел вместе с женой.

    Между тем Барруа вернулся наверх к господину Нуартье; тот слышал поднявшийся в доме шум и, как мы уже сказали, послал старого слугу узнать, в чем дело.

    По его возвращении взгляд старика, такой живой, а главное такой разумный, вопросительно остановился на посланном.

    – Случилось большое несчастье, сударь, – сказал Барруа, – госпожа де Сен-Меран приехала одна, а муж ее скончался.

    Сен-Меран и Нуартье никогда не были особенно дружны; но известно, какое впечатление производит на всякого старика весть о смерти сверстника. Нуартье замер, как человек, удрученный горем или погруженный в свои мысли; затем он закрыл один глаз.

    – Мадемуазель Валентину? – спросил Барруа.

    Нуартье сделал знак, что да.

    – Она на балу, вы ведь знаете, она еще приходила к вам проститься в бальном платье.

    Нуартье снова закрыл левый глаз.

    – Вы хотите ее видеть?

    Нуартье подтвердил это.

    – За ней, наверное, сейчас поедут к госпоже де Морсер; я подожду ее возвращения и попрошу ее пройти к вам. Так?

    – Да, – ответил паралитик.