Хоть он и находился в таком скрытом месте, что Валентина никак не могла бы его увидеть, ему показалось, что тень у окна зовет его; это подсказывал ему взволнованный ум и подтверждало его пылкое сердце. Этот обман чувств обратился для него в бесспорную реальность, и, повинуясь необузданному юношескому порыву, он выскочил из своего тайника. Не думая о том, что его могут заметить, что Валентина может испугаться, невольно вскрикнуть и тогда поднимется тревога, он в два прыжка миновал цветник, казавшийся в лунном свете белым и широким, как озеро, добежал до кадок с померанцевыми деревьями, расставленных перед домом, быстро взбежал по ступеням крыльца и толкнул легко поддавшуюся дверь.

    Валентина его не видела; ее поднятые к небу глаза следили за серебряным облаком, плывущим в лазури, своими очертаниями оно напоминало тень, возносящуюся на небо, и взволнованной девушке показалось, что это душа ее бабушки.

    Между тем Моррель пересек прихожую и нащупал перила лестницы; ковер, покрывавший ступени, заглушал его шаги; впрочем, Моррель был до того возбужден, что не испугался бы самого Вильфора. Если бы перед ним предстал Вильфор, он знал, что делать: он подойдет к нему и во всем признается, умоляя его понять и одобрить ту любовь, которая связывает его с Валентиной; словом, Моррель совершенно обезумел.

    К счастью, он никого не встретил.

    Вот когда ему особенно пригодились сведения, сообщенные ему Валентиной о внутреннем устройстве дома; он беспрепятственно добрался до верхней площадки лестницы, и, когда остановился, осматриваясь, рыдание, которое он сразу узнал, указало ему, куда идти. Он обернулся: из-за полуоткрытой двери пробивался луч света и слышался плач. Он толкнул дверь и вошел.

    В глубине алькова, покрытая простыней, под которой угадывались очертания тела, лежала покойница; она показалась Моррелю особенно страшной из-за тайны, которую ему довелось узнать.

    Около кровати, зарывшись головой в подушки широкого кресла, стояла на коленях Валентина, сотрясаясь от рыданий и заломив над головой стиснутые, окаменевшие руки.

    Она отошла от окна и молилась вслух голосом, который тронул бы самое бесчувственное сердце; слова слетали с ее губ, торопливые, бессвязные, невнятные, – такая жгучая боль сжимала ей горло.

    Лунный свет, пробиваясь сквозь решетчатые ставни, заставил померкнуть пламя свечи и обливал печальной синевой эту горестную картину.

    Моррель не выдержал; он не отличался особой набожностью, нелегко поддавался впечатлениям, но видеть Валентину страдающей, плачущей, ломающей руки – это было больше, чем он мог вынести молча. Он вздохнул, прошептал ее имя, и лицо, залитое слезами, с отпечатками от бархатной обивки кресла, лицо Магдалины Корреджо обратилось к нему.

    Валентина не удивилась, увидев его. Для сердца, переполненного бесконечным отчаянием, не существует более волнений.

    Моррель протянул возлюбленной руку.

    Валентина вместо всякого объяснения, почему она не вышла к нему, показала ему на труп, простертый под погребальным покровом, и снова зарыдала.

    Оба они не решались заговорить в этой комнате. Каждый боялся нарушить это безмолвие, словно где-то в углу стояла сама смерть, повелительно приложив палец к губам.

    Валентина решилась первая.

    – Как вы сюда вошли, мой друг? – сказала она. – Увы! Я бы сказала вам: добро пожаловать! – если бы не смерть отворила вам двери этого дома.

    – Валентина, – сказал Моррель дрожащим голосом, сжимая руки, – я ждал с половины девятого; вас все не было, я встревожился, перелез через ограду, проник в сад; и вот разговор об этом несчастье…

    – Какой разговор?

    Моррель вздрогнул; он вспомнил все, о чем говорили доктор и Вильфор, и ему почудилось, что он видит под простыней эти сведенные руки, окоченелую шею, синие губы.

    – Разговор ваших слуг, – сказал он, – объяснил мне все.

    – Но ведь прийти сюда – значило погубить нас, мой друг, – сказала Валентина без ужаса и без гнева.

    – Простите меня, – сказал тем же тоном Моррель, – я сейчас уйду.

    – Нет, – сказала Валентина, – вас могут встретить, останьтесь здесь.

    – Но если сюда придут?

    Валентина покачала головой.

    – Никто не придет, – сказала она, – будьте спокойны, вот наша защита.

    И она указала на очертания тела под простыней.

    – А что д’Эпине? Скажите, умоляю вас, – продолжал Моррель.

    – Он явился, чтобы подписать договор, в ту самую минуту, когда бабушка испускала последний вздох.

    – Ужасно! – сказал Моррель с чувством эгоистической радости, так как подумал, что из-за этой смерти свадьба будет отложена на неопределенное время. Но он был тотчас же наказан за свое себялюбие.

    – И что вдвойне тяжело, – продолжала Валентина, – моя бедная, милая бабушка приказала, умирая, чтобы эта свадьба состоялась как можно скорее; господи, она думала меня защитить, и она тоже действовала против меня!

    – Слышите? – вдруг проговорил Моррель.

    Они замолчали.

    Слышно было, как открылась дверь, и паркет коридора и ступени лестницы заскрипели под чьими-то шагами.

    – Это мой отец вышел из кабинета, – сказала Валентина.

    – И провожает доктора, – прибавил Моррель.

    – Откуда вы знаете, что это доктор? – спросила с удивлением Валентина.

    – Просто догадываюсь, – сказал Моррель.

    Валентина взглянула на него.

    Между тем слышно было, как закрылась парадная дверь. Затем Вильфор пошел запереть на ключ дверь в сад, после чего вновь поднялся по лестнице.

    Дойдя до передней, он на секунду остановился, по-видимому, не зная, идти ли к себе или в комнату госпожи де Сен-Меран. Моррель поспешно спрятался за портьеру. Валентина даже не шевельнулась, словно ее великое горе вознесло ее выше обыденных страхов.

    Вильфор прошел к себе.

    – Теперь, – сказала Валентина, – вам уже не выйти ни через парадную дверь, ни через ту, которая ведет в сад.

    Моррель растерянно посмотрел на нее.

    – Теперь есть только одна возможность и верный выход, – продолжала она, – через комнаты дедушки.

    Она поднялась.

    – Идем, – сказала она.

    – Куда? – спросил Максимилиан.

    – К дедушке.

    – Мне идти к господину Нуартье?

    – Да.

    – Подумайте, Валентина!

    – Я думала об этом уже давно. У меня на всем свете остался только один друг, и мы оба нуждаемся в нем… Идем же.

    – Будьте осторожны, Валентина, – сказал Моррель, не решаясь повиноваться, – будьте осторожны; теперь я вижу, какое безумие, что я пришел сюда. А вы уверены, дорогая, что вы сейчас рассуждаете здраво?

    – Вполне, – сказала Валентина, – мне совестно только оставить бедную бабушку, я обещала охранять ее.

    – Смерть для каждого священна, Валентина, – сказал Моррель.

    – Да, – ответила молодая девушка, – к тому же это ненадолго. Пойдем.

    Валентина прошла коридор и спустилась по маленькой лестнице, ведущей к Нуартье. Моррель на цыпочках следовал за ней. На площадке около комнаты они встретили старого слугу.

    – Барруа, – сказала Валентина, – закройте за нами дверь и никого не впускайте.

    И она вошла первая.

    Нуартье все еще сидел в кресле, прислушиваясь к малейшему шуму; от Барруа он знал обо всем, что произошло, и жадным взором смотрел на дверь; он увидел Валентину, и глаза его блеснули.

    В походке девушки и в ее манере держаться было что-то серьезное и торжественное. Это поразило старика. В его глазах появилось вопросительное выражение.

    – Милый дедушка, – заговорила она отрывисто, – выслушай меня внимательно. Ты знаешь, бабушка Сен-Меран час назад скончалась. Теперь, кроме тебя, нет никого на свете, кто бы любил меня.

    Выражение бесконечной нежности мелькнуло в глазах старика.

    – Ведь правда, тебе одному я могу доверить свое горе и свои надежды?

    Паралитик сделал знак, что да.

    Валентина взяла Максимилиана за руку.

    – В таком случае, – сказала она, – посмотри хорошенько на этого человека.

    Старик испытующе и слегка удивленно посмотрел на Морреля.

    – Это Максимилиан Моррель, сын почтенного марсельского негоцианта, о котором ты, наверное, слышал.

    – Да, – показал старик.

    – Это незапятнанное имя, и Максимилиан украсит его славой, потому что в тридцать лет он уже капитан спаги, кавалер Почетного легиона.

    Старик показал, что помнит это.

    – Так вот, дедушка, – сказала Валентина, опускаясь на колени перед стариком и указывая на Максимилиана, – я люблю его и буду принадлежать только ему! Если меня заставят выйти замуж за другого, я умру или убью себя.

    В глазах паралитика был целый мир взволнованных мыслей.

    – Тебе нравится Максимилиан Моррель, правда, дедушка? – спросила Валентина.

    – Да, – показал неподвижный старик.

    – И ты можешь нас защитить, нас, твоих детей, от моего отца?

    Нуартье устремил вдумчивый взгляд на Морреля, как бы говоря: "Это смотря по обстоятельствам".

    Максимилиан понял.

    – Мадемуазель, – сказал он, – в комнате вашей бабушки вас ждет священный долг; разрешите мне побеседовать несколько минут с господином Нуартье?

    – Да, да, именно этого я и хочу, – сказали глаза старика.

    Потом он с беспокойством взглянул на Валентину.

    – Ты хочешь спросить, как он поймет тебя, дедушка?

    – Да.

    – Не беспокойся; мы так часто говорили о тебе, что он отлично знает, как я с тобой разговариваю. – И, обернувшись к Максимилиану с очаровательной улыбкой, хоть и подернутой глубокой печалью, она добавила: – Он знает все, что я знаю.

    С этими словами Валентина поднялась с колен, придвинула Моррелю стул и велела Барруа никого не впускать; затем нежно поцеловала деда и, грустно простившись с Моррелем, она ушла.

    Тогда Моррель, чтобы доказать Нуартье, что он пользуется доверием Валентины и знает все их секреты, взял словарь, перо и бумагу и положил все это на стол, подле лампы.

    – Прежде всего, – сказал он, – разрешите мне, сударь, рассказать вам, кто я такой, как я люблю мадемуазель Валентину и каковы мои намерения.

    – Я слушаю, – показал Нуартье.

    Внушительное зрелище представлял этот старик, казалось бы, бесполезное бремя для окружающих, ставший единственным защитником, единственной опорой, единственным судьей двух влюбленных, молодых, красивых, сильных, едва вступающих в жизнь.

    Весь его вид, полный необычайного благородства и суровости, глубоко подействовал на Морреля, и он начал говорить с дрожью в голосе.

    Он рассказал, как познакомился с Валентиной, как полюбил ее и как Валентина, одинокая и несчастная, согласилась принять его преданность. Он рассказал о своих родных, о своем положении, о своем состоянии; и не раз, когда он вопросительно взглядывал на паралитика, тот взглядом говорил ему:

    – Хорошо, продолжайте.

    – Вот, сударь, – сказал Моррель, окончив первую часть своего рассказа, – я поведал вам о своей любви и о своих надеждах. Рассказывать ли теперь о наших планах?

    – Да, – показал старик.

    – Итак, вот на чем мы порешили.

    И он рассказал Нуартье: как ждал в огороде кабриолет, как он собирался увезти Валентину, отвезти ее к своей сестре, обвенчаться с ней и в почтительном ожидании надеяться на прощение господина де Вильфора.

    – Нет, – показал Нуартье.

    – Нет? – спросил Моррель. – Значит, так поступать не следует?

    – Нет.

    – Вы не одобряете этот план?

    – Нет.

    – Тогда есть другой способ, – сказал Моррель.

    Взгляд старика спросил: какой?

    – Я отправлюсь к Францу д’Эпине, – продолжал Максимилиан, – я рад, что могу вам это сказать в отсутствие мадемуазель де Вильфор, – и буду вести себя так, что ему придется поступить, как порядочному человеку.

    Взгляд Нуартье продолжал спрашивать.

    – Вам угодно знать, что я сделаю?

    – Да.

    – Вот что. Как я уже сказал, я отправлюсь к нему и расскажу ему об узах, связывающих меня с мадемуазель Валентиной. Если он человек чуткий, он сам откажется от руки своей невесты, и с этого часа я до самой своей смерти буду ему преданным и верным другом. Если же он не согласится на это из соображений выгоды или из гордости, нелепой после того, как я докажу ему, что это будет насилием над моей нареченной женой, что Валентина любит меня и никогда не полюбит никого другого, тогда я буду с ним драться, предоставив ему все преимущества, и я убью его, или он убьет меня. Если я его убью, он не сможет жениться на Валентине, если он меня убьет, я убежден, что Валентина за него не выйдет.

    Нуартье с величайшей радостью смотрел на это благородное и открытое лицо; оно отражало все чувства, о которых говорил Моррель, и подкрепляло их своим прекрасным выражением, как краски усиливают впечатление от твердого и верного рисунка.

    Однако, когда Моррель кончил, Нуартье несколько раз закрыл глаза, что у него, как известно, означало отрицание.

    – Нет? – сказал Моррель. – Значит, вы не одобряете этот план, как и первый?

    – Да, не одобряю, – показал старик.

    – Но что же тогда делать, сударь? – спросил Моррель. – Последними словами госпожи де Сен-Меран было приказание не откладывать свадьбу ее внучки; неужели я должен дать этому свершиться?

    Нуартье остался недвижим.

    – Понимаю, – сказал Моррель, – я должен ждать.

    – Да.

    – Но всякая отсрочка погубит нас, сударь. Валентина одна не в силах бороться, и ее принудят, как ребенка. Я чудом попал сюда и узнал, что здесь происходит; я чудом оказался у вас, но не могу же я все-таки рассчитывать, что счастливый случай снова поможет мне. Поверьте, возможен только какой-нибудь из двух выходов, которые я предложил, – простите мне такую самоуверенность. Скажите мне, который из них вы предпочитаете? Разрешите ли вы мадемуазель Валентине довериться моей честности?

    – Нет.

    – Предпочитаете ли вы, чтобы я отправился к господину д’Эпине?

    – Нет.

    – Но, господи, кто же тогда окажет нам помощь, которой мы просим у неба?

    В глазах старика мелькнула улыбка, как бывало всякий раз, когда ему говорили о небе. Старый якобинец все еще был атеистом.

    – Счастливый случай? – продолжал Моррель.

    – Нет.

    – Вы?

    – Да.

    – Вы?

    – Да, – повторил старик.

    – Вы хорошо понимаете, о чем я спрашиваю, сударь? Простите мою настойчивость, но от вашего ответа зависит моя жизнь: наше спасение придет от вас?

    – Да.

    – Вы в этом уверены?

    – Да.

    – Вы ручаетесь?

    – Да.

    И во взгляде, утверждавшем это, было столько твердости, что нельзя было сомневаться в воле, если не во власти.

    – О, благодарю вас, тысячу раз благодарю! Но, сударь, если только бог чудом не вернет вам речь и движение, каким образом сможете вы, прикованный к этому креслу, немой и неподвижный, воспротивиться этому браку?

    Улыбка осветила лицо старика, странная улыбка глаз на этом неподвижном лице.

    – Так, значит, я должен ждать? – спросил Моррель.

    – Да.

    – А договор?

    Глаза снова улыбнулись.

    – Неужели вы хотите сказать, что он не будет подписан?

    – Да, – показал Нуартье.

    – Так, значит, договор даже не будет подписан! – воскликнул Моррель. – О, простите меня! Ведь можно сомневаться, когда тебе объявляют об огромном счастье: договор не будет подписан?

    – Нет, – ответил паралитик.

    Несмотря на это, Моррель все еще не верил. Это обещание беспомощного старика было так странно, что его можно было приписать не силе воли, а телесной немощи: разве не естественно, что безумный, не ведающий своего безумия, уверяет, будто может выполнить то, что превосходит его силы? Слабый толкует о неимоверных тяжестях, которые он поднимает, робкий – о великанах, которых он побеждает, бедняк – о сокровищах, которыми он владеет, самый ничтожный поселянин в своей гордыне мнит себя Юпитером.

    Понял ли Нуартье колебания Морреля, или не совсем поверил высказанной им покорности, но только он пристально посмотрел на него.

    – Что вы хотите, сударь? – спросил Моррель. – Чтобы я еще раз пообещал вам ничего не предпринимать?

    Взор Нуартье оставался твердым и неподвижным, как бы говоря, что этого ему недостаточно; потом этот взгляд скользнул с лица на руку.

    – Вы хотите, чтобы я поклялся? – спросил Максимилиан.

    – Да, – так же торжественно показал паралитик, – я этого хочу.

    Моррель понял, что старик придает большое значение этой клятве.

    Он протянул руку.