– Впрочем, сударь, – сказал Вильфор, обращаясь к своему будущему зятю, – если не считать утраты некоторой доли ваших надежд, в этом неожиданном завещании нет ничего лично для вас оскорбительного; оно объясняется слабостью рассудка господина Нуартье. Мой отец недоволен не тем, что мадемуазель де Вильфор выходит замуж за вас, а тем, что она вообще выходит замуж; он был бы так же огорчен браком Валентины с кем бы то ни было. Старость эгоистична, сударь, а мадемуазель де Вильфор отдавала господину Нуартье все свое время, чего баронесса д’Эпине уже не сможет делать. Прискорбное состояние, в котором находится мой отец, не позволяет говорить с ним о серьезных делах, которых он по слабоумию не может понять. Я глубоко убежден, что в настоящую минуту он хоть и помнит, что его внучка выходит замуж, но успел забыть даже, как зовут того, кто должен стать ему внуком.

    Едва Вильфор договорил и Франц ответил на его слова поклоном, как дверь гостиной открылась и появился Барруа.

    – Господа, – сказал он голосом необычно твердым для слуги, который обращается к своим хозяевам в столь торжественную минуту, – господин Нуартье де Вильфор желает немедленно говорить с господином Францем де Кенелем бароном д’Эпине.

    Он так же, как и нотариус, во избежание недоразумений, называл жениха полным титулом.

    Вильфор вздрогнул, г-жа де Вильфор спустила сына с колен, Валентина встала с места, бледная и безмолвная, как статуя.

    Альбер и Шато-Рено обменялись еще более недоумевающим взглядом, чем в первый раз.

    Нотариус взглянул на Вильфора.

    – Это невозможно, – сказал королевский прокурор, – к тому же господин д’Эпине сейчас не может уйти из гостиной.

    – Господин Нуартье, мой хозяин, желает именно сейчас говорить с господином Францем д’Эпине по очень важному делу, – с той же твердостью возразил Барруа.

    – Значит, дедушка Нуартье заговорил? – спросил Эдуард со своей обычной дерзостью.

    Но эта выходка не вызвала улыбки даже у г-жи де Вильфор, настолько все были озабочены, настолько торжественна была минута.

    – Передайте господину Нуартье, что его желание не может быть исполнено, – заявил Вильфор.

    – В таком случае господин Нуартье предупреждает, – возразил Барруа, – что он прикажет перенести себя в гостиную.

    Изумлению не было границ.

    На лице г-жи де Вильфор мелькнуло нечто вроде улыбки.

    Валентина невольно подняла глаза к потолку, как бы благодаря небо.

    – Валентина, – сказал Вильфор, – пойдите, пожалуйста, узнайте, что это за новая прихоть вашего дедушки.

    Валентина быстро направилась к двери, но Вильфор передумал.

    – Подождите, – сказал он, – я пойду с вами.

    – Простите, сударь, – вмешался Франц, – мне кажется, что раз господин Нуартье посылает за мной, то мне и следует исполнить его желание; кроме того, я буду счастлив засвидетельствовать ему свое почтение, потому что не имел еще случая удостоиться этой чести.

    – Ах боже мой! – сказал Вильфор, видимо встревоженный. – Вам, право, незачем беспокоиться.

    – Извините меня, сударь, – сказал Франц тоном человека, решение которого неизменно. – Я не хочу упускать этого случая доказать господину Нуартье, насколько он не прав в своем предубеждении против меня, которое я твердо решил побороть, каково бы оно ни было, моей глубокой преданностью.

    И, не давая Вильфору себя удержать, Франц, в свою очередь, встал и последовал за Валентиной, которая уже спускалась по лестнице с радостью утопающего, в последнюю минуту ухватившегося рукой за утес.

    Вильфор пошел следом за ними.

    Шато-Рено и Морсер обменялись третьим взглядом, еще более недоуменным, чем первые два.

    Нуартье ждал, одетый во все черное, сидя в своем кресле.

    Когда все трое, кого он рассчитывал увидеть, вошли, он взглянул на дверь, и камердинер тотчас же запер ее.

    – Имейте в виду, – тихо сказал Вильфор Валентине, которая не могла скрыть своей радости, – если господин Нуартье собирается сообщить вам что-нибудь такое, что может воспрепятствовать вашему замужеству, я запрещаю вам понимать его.

    Валентина покраснела, но ничего не ответила.

    Вильфор подошел к Нуартье.

    – Вот господин Франц д’Эпине, – сказал он ему, – вы послали за ним, и он явился по вашему зову. Разумеется, мы уже давно желали этой встречи, и я буду очень счастлив, если она вам докажет, насколько было необоснованно ваше противодействие замужеству Валентины.

    Нуартье ответил только взглядом, от которого по телу Вильфора пробежала дрожь.

    Потом он глазами подозвал Валентину.

    В один миг, благодаря тем способам, которыми она всегда пользовалась при разговоре с дедом, она нашла слово "ключ".

    Затем она проследила за взглядом паралитика; взгляд остановился на ящике шкафчика, который стоял между окнами.

    Она открыла этот ящик, и действительно там оказался ключ.

    Она достала его оттуда, и глаза старика подтвердили, что он требовал именно этого; затем взгляд паралитика указал на старинный письменный стол, уже давно заброшенный, где, казалось, могли храниться разве только старые ненужные бумаги.

    – Я должна открыть бюро? – спросила Валентина.

    – Да, – показал старик.

    – Открыть ящики?

    – Да.

    – Боковые?

    – Нет.

    – Средний?

    – Да.

    Валентина открыла его и вынула оттуда связку бумаг.

    – Вам это нужно, дедушка? – спросила она.

    – Нет.

    Валентина стала вынимать все бумаги подряд; наконец в ящике ничего не осталось.

    – Но ящик уже совсем пустой, – сказала она.

    Глазами Нуартье показал на словарь.

    – Да, дедушка, понимаю, – сказала Валентина.

    И она снова начала называть одну за другой буквы алфавита; на "с" Нуартье остановил ее.

    Она стала перелистывать словарь, пока не дошла до слова "секрет".

    – Так ящик с секретом? – спросила она.

    – Да.

    – А кто знает этот секрет?

    Нуартье перевел взгляд на дверь, в которую вышел слуга.

    – Барруа? – сказала она.

    – Да, – показал Нуартье.

    – Надо его позвать?

    – Да.

    Валентина подошла к двери и позвала Барруа.

    Между тем на лбу у Вильфора от нетерпения выступил пот, а Франц стоял, остолбенев от изумления.

    Старый слуга вошел в комнату.

    – Барруа, – сказала Валентина, – дедушка велел мне взять из этого шкафчика ключ, открыть стол и выдвинуть вот этот ящик; оказывается, ящик с секретом; вы его, очевидно, знаете; откройте его.

    Барруа взглянул на старика.

    – Сделайте это, – сказал выразительный взгляд Нуартье.

    Барруа повиновался; двойное дно открылось, и показалась пачка бумаг, перевязанная черной лентой.

    – Вы это и требуете, сударь? – спросил Барруа.

    – Да, – показал Нуартье.

    – Кому я должен передать эти бумаги? Господину де Вильфору?

    – Нет.

    – Мадемуазель Валентине?

    – Нет.

    – Господину Францу д’Эпине?

    – Да.

    Удивленный, Франц подошел ближе.

    – Мне, сударь? – сказал он.

    – Да.

    Франц взял у Барруа бумаги и, взглянув на обертку, прочел:

    "После моей смерти передать моему другу, генералу Дюрану, который, со своей стороны, умирая, должен завещать этот пакет своему сыну, с наказом хранить его, как содержащий чрезвычайно важные бумаги".

    – Что же я должен делать с этими бумагами, сударь? – спросил Франц.

    – Очевидно, чтобы вы их хранили в таком же запечатанном виде, – сказал королевский прокурор.

    – Нет, нет, – быстро сказали глаза Нуартье.

    – Может быть, вы хотите, чтобы господин д’Эпине прочитал их? – сказала Валентина.

    – Да, – сказали глаза старика.

    – Видите, барон, дедушка просит вас прочитать эти бумаги, – сказала Валентина.

    – В таком случае сядем, – с досадой сказал Вильфор, – это займет некоторое время.

    – Садитесь, – показал глазами старик.

    Вильфор сел, но Валентина только оперлась на кресло деда, и Франц остался стоять перед ними.

    Он держал таинственный пакет в руке.

    – Читайте, – сказали глаза старика.

    Франц развязал обертку, и в комнате наступила полная тишина. При общем молчании он прочел:

    – "Выдержка из протокола заседания клуба бонапартистов на улице Сен-Жак, состоявшегося пятого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года".

    Франц остановился.

    – Пятого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года! В этот день был убит мой отец!

    Валентина и Вильфор молчали; только глаза старика ясно сказали: читайте дальше.

    – Ведь мой отец исчез как раз после того, как вышел из этого клуба, – продолжал Франц.

    Взгляд Нуартье по-прежнему говорил: читайте.

    Франц продолжал:

    – "Мы, нижеподписавшиеся, Луи-Жак Борепэр, подполковник артиллерии, Этьен Дюшампи, бригадный генерал, и Клод Лешарпаль, директор управления земельными угодьями, заявляем, что четвертого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года с острова Эльба было получено письмо, поручавшее вниманию и доверию членов бонапартистского клуба генерала Флавиена де Кенеля, состоявшего на императорской службе с тысяча восемьсот четвертого года по тысяча восемьсот пятнадцатый год и потому, несомненно, преданного наполеоновской династии, несмотря на пожалованный ему Людовиком Восемнадцатым титул барона д’Эпине, по названию его поместья.

    Вследствие сего генералу де Кенелю была послана записка с приглашением на заседание, которое должно было состояться на следующий день, пятого февраля. В записке не было указано ни улицы, ни номера дома, где должно было происходить собрание; она была без подписи, но в ней сообщалось, что если генерал будет готов, то за ним явятся в девять часов вечера.

    Заседания обычно продолжались от девяти часов вечера до полуночи.

    В девять часов президент клуба явился к генералу; генерал был готов; президент заявил ему, что он может быть введен в клуб лишь с тем условием, что ему навсегда останется неизвестным место собраний и что он позволит завязать себе глаза и даст клятву не пытаться приподнять повязку.

    Генерал де Кенель принял это условие и поклялся честью, что не будет пытаться увидеть, куда его ведут.

    Генерал уже заранее распорядился подать свой экипаж; но президент объяснил, что воспользоваться им не представляется возможным, потому что нет смысла завязывать глаза хозяину, раз у кучера они останутся открытыми и он будет знать улицы, по которым едет.

    "Как же тогда быть?" – спросил генерал.

    "Я приехал в карете", – сказал президент.

    "Разве вы так уверены в своем кучере, что доверяете ему секрет, который считаете неосторожным сказать моему?"

    "Наш кучер – член клуба, – сказал президент, – нас повезет статс-секретарь".

    "В таком случае, – сказал, смеясь, генерал, – нам грозит другое, – что он нас опрокинет".

    Мы отмечаем эту шутку как доказательство того, что генерал никоим образом не был насильно приведен на заседание и присутствовал там по доброй воле.

    Как только они сели в карету, президент напомнил генералу его обещание позволить завязать ему глаза. Генерал никак не возражал против этой формальности; для этой цели послужил фуляр, заранее приготовленный в карете.

    Во время пути президенту показалось, что генерал пытается взглянуть из-под повязки; он напомнил ему о клятве.

    "Да, да, вы правы", – сказал генерал.

    Карета остановилась у одной из аллей улицы Сен-Жак. Генерал вышел из кареты, опираясь на руку президента, звание которого оставалось ему неизвестно и которого он принимал за простого члена клуба; они пересекли аллею, поднялись во второй этаж и вошли в комнату совещаний.

    Заседание уже началось. Члены клубы, предупрежденные о том, что в этот вечер состоится нечто вроде представления нового члена, были в полном сборе. Когда генерала довели до середины залы, ему предложили снять повязку. Он немедленно воспользовался предложением и был, по-видимому, очень удивлен, увидев так много знакомых лиц на заседании общества, о существовании которого он даже и не подозревал.

    Его спросили о его взглядах, но он ограничился ответом, что они должны быть уже известны из писем с Эльбы…"

    Франц прервал чтение.

    – Мой отец был роялистом, – сказал он, – его незачем было спрашивать о его взглядах, они всем были известны.

    – Отсюда и возникла моя связь с вашим отцом, дорогой барон, – сказал Вильфор, – легко сходишься с человеком, если разделяешь его взгляды.

    – Читайте дальше, – сказали глаза старика.

    Франц продолжал:

    – "Тогда взял слово президент и пригласил генерала высказаться обстоятельнее, но господин де Кенель ответил, что сначала желает знать, чего от него ждут.

    Тогда генералу огласили то самое письмо с острова Эльба, которое рекомендовало его клубу как человека, на чье содействие можно рассчитывать. Целый параграф этого письма был посвящен возможному возвращению с острова Эльба и обещал новое более подробное письмо по прибытии "Фараона" – судна, принадлежащего марсельскому арматору Моррелю, с капитаном, всецело преданным императору.

    Во время чтения этого письма генерал, на которого рассчитывали как на собрата, выказывал, наоборот, все признаки недовольства и явного отвращения.

    Когда чтение было окончено, он продолжал безмолвствовать, нахмурив брови.

    "Ну что же, генерал, – спросил президент, – что вы скажете об этом письме?"

    "Я скажу, – ответил он, – что слишком еще недавно приносил присягу королю Людовику Восемнадцатому, чтобы уже нарушать ее в пользу экс-императора".

    На этот раз ответ был настолько ясен, что убеждения генерала уже не оставляли сомнений.

    "Генерал, – сказал президент, – для нас не существует короля Людовика Восемнадцатого, как не существует экс-императора. Есть только его величество император и король, насилием и изменой удаленный десять месяцев тому назад из Франции, своей державы".

    "Извините, господа, – сказал генерал, – возможно, что для вас и не существует короля Людовика Восемнадцатого, но для меня он существует: он возвел меня в баронское достоинство и назначил фельдмаршалом, и я никогда не забуду, что обоими этими званиями я обязан его счастливому возвращению во Францию".

    "Сударь, – очень серьезно сказал, вставая, президент, – обдумайте то, что вы говорите; ваши слова ясно показывают нам, что на острове Эльба на ваш счет ошиблись и ввели вас в заблуждение. Сообщение, сделанное вам, вызвано тем доверием, которое к вам питали, то есть чувством, для вас лестным. Оказывается, что мы ошибались; титул и высокий чин заставили вас примкнуть к новому правительству, которое мы намерены свергнуть. Мы не будем принуждать вас оказать нам содействие; мы никого не зовем в свои ряды против его совести и воли, но мы принудим вас поступить, как подобает благородному человеку, даже если это и не соответствует вашим намерениям".

    "Вы считаете это благородным – знать о вашем заговоре и не раскрыть его! А я считаю это сообщничеством. Как видите, я еще откровеннее вас…"

    – Отец, отец, – сказал Франц, прерывая чтение, – теперь я понимаю, почему они тебя убили!

    Валентина невольно посмотрела на Франца: молодой человек был поистине прекрасен в своем сыновнем порыве.

    Вильфор ходил взад и вперед по комнате.

    Нуартье следил глазами за выражением лица каждого и сохранял свой строгий и полный достоинства вид.

    Франц снова взялся за рукопись и продолжал:

    – "Сударь, – сказал президент, – вас пригласили явиться на заседание, вас не силой сюда притащили; вам предложили завязать глаза, вы на это согласились. Изъявляя согласие на оба эти предложения, вы отлично знали, что мы занимаемся не укреплением трона Людовика Восемнадцатого, иначе нам незачем было бы так заботливо скрываться от полиции. Знаете, это было бы слишком просто – надеть маску, позволяющую проникнуть в чужие тайны, а затем снять эту маску и погубить тех, кто вам доверился. Нет, нет, вы сначала откровенно скажете нам, за кого вы стоите: за случайного короля, который в настоящее время царствует, или за его величество императора".

    "Я роялист, – отвечал генерал, – я присягнул Людовику Восемнадцатому, и я останусь верен своей присяге".

    Эти слова вызвали общий ропот, и по лицам большинства членов клуба было видно, что они хотели бы заставить господина д’Эпине раскаяться в его необдуманном заявлении. Президент снова встал и водворил тишину.

    "Сударь, – сказал он ему, – вы слишком серьезный и слишком рассудительный человек, чтобы не давать себе отчета в последствиях того положения, в котором мы с вами очутились, и самая ваша откровенность подсказывает нам те условия, которые мы должны вам поставить: вы поклянетесь честью никому ничего не сообщать из того, что вы здесь слышали".