Бенвенуто был убежден, что единственное стремление Скоццоне – выйти замуж, а кем будет муж – право, неважно. А пока он предоставил честолюбивой девушке лелеять несбыточные мечты. Но со дня переезда в Большой Нельский замок все воздушные замки Скоццоне рухнули; она отлично видела, что не так уж нужна Челлини и в жизни, и в творчестве, как воображала, ей не удавалось развеселить ваятеля, рассеять облако грусти, покрывавшее его лоб. И он начал лепить из воска Гебу, и лепить не с нее. И вот еще что – страшно даже подумать! – бедняжка попробовала было пококетничать с Асканио на глазах у Челлини, и маэстро даже бровью не повел, ничем не выразил ни гнева, ни ревности. Неужели же придется сказать "прости" дивным мечтам?

    О Паголо же, если читателю небезынтересно проникнуть в темные глубины его души, следует сказать, что с некоторых пор он стал еще угрюмее и нелюдимее, чем прежде.

    Читатель, вероятно, решил, что наш старый знакомый весельчак Жак Обри избежал беды – этого всеобщего поветрия. Ничуть – и на его долю выпали огорчения. Жак Обри быстро изнашивал платье, не берег его (больше берег карман), а себялюбец портной отказался одевать его в долг.

    Итак, нашего бедного приятеля постигла неудача в делах житейских. Но, к счастью, как мы уже могли убедиться, он был не из тех чудаков, которые раскисают от неудач. Вскоре он встретил прелестную утешительницу, по имени Жервеза. Но девушка не обращала внимания на Жака Обри, и он просто измучился, выискивая способ покорить ее сердце. Он почти перестал есть и пить, тем более что подлец трактирщик, двоюродный брат подлеца портного, не пожелал кормить его в долг.

    Итак, все герои, имена которых упоминались на страницах этого повествования, были несчастливы, начиная с короля, которого тревожила мысль о том, намерен или не намерен Карл V пройти через Францию, до госпожи Перрины с госпожой Рупертой, весьма раздосадованных тем, что им не удается поболтать. И если бы, подобно античному Юпитеру, наши читатели имели не очень приятное право выслушивать сетования и жалобы смертных, вот какой бы унылый хор голосов они услышали:

    Жак Обри. Хоть бы Жервеза перестала смеяться надо мной!

    Скоццоне. Хоть бы Бенвенуто немножко ревновал меня!

    Паголо. Хоть бы маэстро Бенвенуто опостылел Скоццоне!

    Мармань. Хоть бы мне удалось застигнуть Челлини врасплох!

    Госпожа д'Этамп. Хоть бы Асканио понял, как я люблю его!

    Коломба. Хоть бы на минутку увидеться с ним и оправдаться!

    Асканио. Хоть бы она оправдалась!

    Бенвенуто. Хоть бы найти в себе силы и поведать Асканио о своих муках!

    Все хором. Увы! Увы! Увы!

    Всем этим желаниям, выраженным с такой горячностью, суждено было осуществиться до конца недели. Однако после исполнения желаний те, кто его домогались, стали еще несчастнее, еще печальнее. Таков закон: радость содержит зародыш горести.

    Итак, Жервеза уже не смеялась над Жаком Обри. Если читатель помнит, об этой перемене горячо молил школяр. Действительно, Жак Обри нашел талисман, который покорил сердце легкомысленной девушки. Талисманом оказался прелестный золотой перстенек работы самого Бенвенуто, изображающий две руки, соединенные в пожатии.

    Следует сказать, что после боя за Нельский замок Жак Обри проникся живейшей симпатией к флорентийскому ваятелю, восхищаясь его чистосердечием и неиссякаемой энергией. И – неслыханная вещь! – он не прерывал Бенвенуто, когда тот говорил. Он смотрел на ваятеля и слушал его с уважением, чего никак не могли добиться от Обри наставники. Он восторгался творениями Челлини и хоть не был крупным знатоком, зато говорил искренне и горячо. А Челлини понравились прямодушие, отвага и веселый нрав Жака. Играя в мяч, школяр мог осушить не одну чарку вина и помериться силами с любым собутыльником. Словом, он и Бенвенуто стали закадычными друзьями, и ваятель – а он был великодушен, ибо знал, что богатство его неисчерпаемо, – однажды заставил Жака принять в подарок перстенек, сделанный столь искусно, что соблазнил бы Еву, если бы вместо яблока^[83] был этот перстенек, внес бы раздор в свадебное торжество Фетиды и Пелея.^[84]

    Перстенек перешел из рук Жака Обри в ручки Жервезы, и Жервеза перестала насмехаться над школяром, и он понадеялся, что она отныне принадлежит ему.

    И желание Скоццоне исполнилось: она разожгла в сердце Бенвенуто искру ревности. Вот как это случилось.

    Однажды вечером, когда ей опять не удалось, как она ни кокетничала, как ни ластилась, привлечь к себе внимание маэстро Бенвенуто, хранившего бесстрастный и серьезный вид, она тоже напустила на себя важность и сказала:

    – Бенвенуто, вы как будто и не думаете о своих обязательствах по отношению ко мне!

    – О каких это обязательствах, милая крошка? – спросил Бенвенуто, глядя в потолок, словно он искал там объяснения ее попреков.

    – Да ведь вы сто раз обещали на мне жениться!

    – Что-то не помню, – отвечал он.

    – Не помните?

    – Нет. Впрочем, я, кажется, сказал тебе: "Там будет видно".

    – Так что же, вы все еще ничего не увидели?

    – Увидел.

    – Что же вы увидели?

    – Что я еще слишком молод, и мне не подходит роль мужа, Скоццоне. К этому разговору мы еще вернемся.

    – А я, сударь, не такая уж дурочка и не могу больше довольствоваться расплывчатым обещанием да ждать вас целую вечность!

    – Поступай как знаешь, крошка. И, если спешишь, ищи счастья.

    – Понимаю! – с живостью воскликнула Скоццоне и залилась слезами. – Вы слишком прославлены и не желаете, чтобы ваше имя носило ничтожество – девушка, отдавшая вам свою душу, свою жизнь! А ведь она готова претерпеть любые муки ради вас, она дышит только вами, любит только вас одного…

    – Знаю, Скоццоне, и уверяю тебя – я бесконечно благодарен тебе!

    – Она привязана к вам всей душой, внесла радость в вашу одинокую жизнь и никогда не заглядывалась на блестящие кавалькады стрелков и герольдов, не слушала нежных признаний, а их было немало даже здесь…

    – Даже здесь? – прервал ее Бенвенуто.

    – Да, здесь! Даже здесь, слышите?

    – Скоццоне, – воскликнул Бенвенуто, – неужто это кто-нибудь из моих подмастерьев?..

    – И вздыхатель женился бы на мне, если б я захотела, – продолжала Скоццоне, вообразившая, что Челлини разгневался в приливе нежных чувств к ней.

    – Скоццоне, отвечай: кто этот негодяй?.. Надеюсь, не Асканио?

    – Ведь он сто раз твердил мне: "Катерина, учитель вас обманывает, никогда он на вас не женится, хоть вы так добры и так хороши собой, – он слишком заважничал. О, если б он любил вас, как люблю я, или если б вы любили меня, как любите его!"

    – Имя, имя предателя! – крикнул в ярости Бенвенуто.

    – Но только я не слушала его, – говорила обрадованная Скоццоне. – Напротив, зря он расточал свои медовые речи. Я даже пригрозила все рассказать вам, если он будет продолжать. Я любила только вас, была слепа, и вздыхатель ничего не добился – его сладкие речи и умильные взгляды ни к чему не привели. Пожалуйста, прикидывайтесь, будто вам все, как всегда, безразлично, будто вы мне не верите! А ведь все это чистая правда!

    – Не верю тебе, Скоццоне, – проговорил Бенвенуто, поняв, что все выведает, если заговорит по-иному.

    – Как, вы мне не верите?! – воскликнула озадаченная Скоццоне.

    – Не верю.

    – Да не воображаете ли вы, что я лгу?

    – Думаю, что заблуждаешься.

    – Так, значит, по-вашему, в меня уж и влюбиться нельзя?

    – Я этого не говорил.

    – Значит, подумали?

    Бенвенуто усмехнулся, ибо увидел, как можно заставить Катерину развязать язычок.

    – Однако ж он любит меня, и это сущая правда, – продолжала Скоццоне.

    Бенвенуто снова с сомнением пожал плечами.

    – Да как еще любит! Не по-вашему – вам никогда так не полюбить, зарубите себе это на носу, сударь!

    Бенвенуто расхохотался:

    – Любопытно бы узнать, кто этот прекрасный Медор!

    – Его имя вовсе не Медор, – ответила Катерина.

    – А как же? Амадис?

    – Нет, и не Амадис. Его зовут…

    – Галаор?^[85]

    – Паголо его зовут, раз уж вам так хочется знать!

    – А-а… так это сам господин Паголо! – пробормотал Челлини.

    – Да, сам господин Паголо, – подтвердила Скоццоне, задетая презрительным тоном Челлини. – Славный малый, из хорошей семьи, добропорядочный, тихий, верующий и будет примерным мужем.

    – Ты в этом уверена, Скоццоне?

    – Да, уверена.

    – И ты не подавала ему надежды?

    – Даже слушать его слов не хотела. О, как я была глупа! Но уж теперь-то…

    – Ты права, Скоццоне, нужно его выслушивать и отвечать ему.

    – Как так? Что вы сказали?

    – Сказал, что ты должна выслушивать признания Паголо и не отталкивать его. Остальное – мое дело.

    – Да, но…

    – Не тревожься, я просто кое-что придумал.

    – Ну что ж! Только, пожалуйста, не наказывайте слишком жестоко беднягу; когда он говорит: "Я вас люблю", он будто в грехах кается. Если уж вам так хочется, сыграйте с ним шутку позабавней, но не пускайте в ход шпагу. Прошу вас, пощадите его!

    – Ты будешь довольна местью, Скоццоне, ибо месть обернется в твою пользу.

    – Как так?

    – Да, благодаря ей исполнится одно из самых горячих твоих желаний.

    – Что вы хотите этим сказать, Бенвенуто?

    – Это моя тайна.

    – О, если б вы знали, до чего же у него бывает смешной вид, когда он говорит нежные слова! – продолжала резвушка Скоццоне, которая не способна была и пяти минут предаваться печали. – Итак, злюка, вам все-таки небезразлично, ухаживают или нет за вашей хохотушкой? Вы немножко любите бедненькую Скоццоне?

    – Да. Но смотри держись с Паголо, как я велю, и в точности выполняй мои распоряжения.

    – О, не бойтесь, я умею притворяться не хуже других! Только он заведет свою песенку: "Ну как, Катерина, вы все так же бессердечны?" – я отвечу: "Вы опять за свое, господин Паголо?" Но, разумеется, не очень уж сердито и скорее даже ласково. Увидит он, что во мне нет прежней суровости, и возомнит себя покорителем сердец… А что вы с ним сделаете, Бенвенуто? Когда начнете мстить ему? Надолго это затянется? И, уж верно, будет презабавно? Мы посмеемся?

    – Посмеемся, – произнес Бенвенуто.

    – А вы меня не разлюбите?

    Вместо ответа Челлини поцеловал ее в лоб – а это самый красноречивый ответ, ибо он ни о чем не говорит и говорит обо всем. Бедняжка Скоццоне не сомневалась, что поцелуй Челлини был началом его мести.

    Виконт де Мармань, как он и хотел, застал Бенвенуто одного. Вот как это произошло.

    Раздосадованный гневом прево, обиженный презрением госпожи д'Этамп, а главное, подстрекаемый своей ненасытной жадностью, виконт решил напасть на льва в его логовище с помощью двух наемных убийц и выбрал для похода день святого Элигия – праздник корпорации золотых и серебряных дел мастеров, когда Нельский замок должен был пустовать. Итак, он шагал по набережной, высоко подняв голову, с бьющимся сердцем, а наемные убийцы шествовали в десяти шагах позади него.

    – А вот, – раздался вблизи чей-то голос, – красивый молодой сеньор идет на любовное свидание: храбрый вид для дамы, а два сбира – для ее мужа.

    Мармань обернулся, думая, что пошутил кто-нибудь из его приятелей, но увидел незнакомого ему человека, который шел в том же направлении. Виконт до сих пор его не замечал – так он был поглощен своими мыслями.

    – Бьюсь об заклад, что я прав, любезный кавалер, – продолжал незнакомец, переходя от монолога к диалогу. – Ставлю свой кошелек против вашего, даже не зная, сколько в нем монет… да мне это все равно… что вы идете искать счастья… О, молчите же, будьте скромны в делах любви! Это наш долг. Ну, а зовут меня Жак Обри, я по званию школяр; сейчас я иду на свидание с Жервезой Попино, прехорошенькой девушкой, но, между нами говоря, страшной недотрогой; впрочем, она не устояла перед перстеньком. Правда, перстенек этот – просто чудо! Чудо перстенек работы самого Бенвенуто Челлини, что тут говорить!

    До сих пор виконт де Мармань почти не слушал излияний дерзкого болтуна и остерегался отвечать ему. Но при имени Бенвенуто Челлини он насторожился:

    – Работы Бенвенуто Челлини? Черт возьми! Слишком роскошный подарок для школяра.

    – Э, да вы сами понимаете, любезный барон… Кстати, кто вы: барон, граф или виконт?

    – Виконт, – отвечал Мармань, кусая губы: его бесил непочтительный, фамильярный тон школяра, но ему хотелось вытянуть из него какие-нибудь сведения о Челлини.

    – Сами понимаете, любезный виконт, что перстень я не покупал. Нет, хоть я в душе и художник, но не трачу деньги на такие пустяки. Мне преподнес его Бенвенуто в знак благодарности – я помог ему в прошлое воскресенье отнять Большой Нельский замок у прево.

    – Так, значит, вы друг Челлини? – спросил Мармань.

    – Закадычный друг, виконт, и горжусь этим! Знаете ли, друг на всю жизнь. Вы, конечно, тоже с ним знакомы?

    – Да.

    – Какое же это для вас счастье! Великий талант, не правда ли, любезный? Простите, я сказал вам: "любезный" – такая уж у меня привычка; да и, кроме того, я тоже из благородных. По крайней мере, матушка твердила об этом отцу всякий раз, когда он колотил ее. Так вот, как я уже вам сказал, я – почитатель, доверенное лицо, названый брат великого Бенвенуто Челлини и, следовательно, друг его друзей, враг его врагов, ибо у великого мастера есть враги. И первейший враг – госпожа д'Этамп, затем парижский прево, старый болван, затем некий Мармань, ужасно нескладный и долговязый, да вы, вероятно, его знаете… Говорят, он хочет завладеть Большим Нельским замком. Пусть только сунется, черт возьми!

    – Так Бенвенуто известны его намерения? – спросил Мармань, живо заинтересовавшись словами школяра.

    – Его предупредили, но… тише! Не будем об этом говорить. Пусть вышеупомянутый Мармань получит должное наказание.

    – Значит, Бенвенуто все время настороже? – спросил виконт.

    – Настороже? Да он всегда настороже. Сколько раз его собирались убить там, на родине, но, слава богу, всякий раз он благополучно отделывался.

    – А что же вы подразумеваете, говоря, что он настороже?

    – Уж, конечно, не то, что у него дома целый гарнизон, как у этого старого труса прево! О нет, нет, напротив, сейчас он совсем один – ведь все его подмастерья отправились повеселиться в Ванвр. Я собирался пойти к любезному Бенвенуто – составить с ним партию в мяч. Да, на беду, Жервеза оказалась соперницей великого мастера, и, сами понимаете, я предпочел Жервезу.

    – В таком случае, я вас заменю, – заявил Мармань.

    – Ну что ж, ступайте к нему, такой поступок достоин похвалы. Ступайте, любезный виконт, и передайте моему другу Бенвенуто, что нынче вечером я навещу его. И вот еще что: постучитесь три раза, да посильней, уж так у нас условлено, – он придумал это из предосторожности, остерегаясь верзилы де Марманя, который все строит ему какие-то козни. А вы не знаете этого самого виконта де Марманя?

    – Не знаю.

    – Эх, жаль! Не то описали бы его приметы.

    – Зачем это вам?

    – А вот встретился бы я с ним – запел бы он у меня не ту песенку! Сам не знаю почему, но поверьте, любезный виконт, в лицо я не видел вашего Марманя, а просто терпеть его не могу! Попадись он мне только в руки, уж я бы его проучил как нельзя лучше!.. Но, прошу прощения, вот мы и у церкви Августинцев, и я принужден вас покинуть… Да, кстати, как вас зовут, любезный?

    Виконт удалился, будто не расслышав вопроса.

    – А-а! – протянул Жак Обри, глядя ему вслед. – Видно, любезный виконт, вам угодно сохранить инкогнито! Вот оно, истинное рыцарство, или я вообще ничего в этом не смыслю! Как вам угодно, любезный виконт, как вам угодно…

    Тут Жак Обри, заложив руки в карманы и насвистывая песенку, зашагал, как всегда, вразвалку и свернул на улицу Валька, в конце которой жила Жервеза. А виконт де Мармань продолжал свой путь к Большому Нельскому замку.

    В самом деле, как и говорил Обри, Бенвенуто был дома один: Асканио где-то бродил, витая в мечтах, Катерина вместе с госпожой Рупертой отправилась в гости к какой-то подруге, а подмастерья справляли праздник святого Элигия в Ванвре.

    Ваятель работал в саду над исполинской глиняной моделью статуи Марса, огромная голова которого возвышалась над крышами Большого Нельского замка и, казалось, лицезрела Лувр, когда Жан-Малыш, в тот день стоявший на страже у дверей, введенный в обман троекратным стуком Марманя, принял виконта за друга и провел в сад вместе с двумя сбирами.

    Хоть Бенвенуто и не работал в доспехах, как Тициан, но зато, как Сальватор Роза,^[86] со шпагой на боку и мушкетом под рукой. И Мармань увидел, что не многого добился, нагрянув к Челлини, ведь он попал к человеку вооруженному.

    Виконт струсил, но все же попытался скрыть страх и, когда Челлини повелительным тоном, не терпящим возражения, спросил, зачем он явился, заявил с наглым видом: