Он повернулся и увидел, что Мария Антуанетта смотрит на него. Что касается тетки Тизон, то она в ожидании решения пожирала Мориса глазами.

    - Ты сделала доброе дело, - обратился он к тетке Тизон, - а вы, гражданка, поступили просто прекрасно, - сказал он королеве.

    - В таком случае, сударь, - ответила Мария Антуанетта, - последуйте моему примеру. Проявите милосердие и сожгите эту записку.

    - Ты шутишь, Австриячка, - сказал Агрикола, - сжечь бумагу, которая, возможно, поможет нам схватить целый выводок аристократов? Ну нет, ей-ей, это было бы слишком глупо.

    - И правда, сожгите ее, - промолвила тетка Тизон. - Она может повредить моей дочери.

    - Я думаю, что не только твоей дочери, но и другим, - добавил Агрикола, вынув из рук Мориса записку, которую тот, будь он один, наверняка бы сжег. 

    Десять минут спустя записка была уже доставлена членам Коммуны. Ее тут же прочли и стали истолковывать на все лады.

    - "На востоке друг бодрствует", - послышался чей-то голос. - Черт возьми, что все это значит?

    - Ну как же! - ответил какой-то географ. - Речь идет о Лорьяне, это же ясно. Лорьян - это маленький город в Бретани, расположенный между Ваном и Кемпером. Черт возьми! Надо бы сжечь этот город, если окажется, что он пригрел аристократов, а они еще бодрствуют и следят за Австриячкой.

    - Это тем опаснее, - подхватил третий, - что Лорьян - это морской порт, в нем можно установить сношения с англичанами.

    - Я предлагаю, - сказал четвертый, - послать в Лорьян комиссию, чтобы провести там расследование.

    О принятом решении Морису было сообщено.

    "Я подозреваю, где может находиться этот восток, - сказал он себе, - но уж конечно не в Бретани".

    На следующий день королева (как мы уже говорили, она не спускалась в сад, потому что не могла проходить мимо комнат, где был заточен ее муж) попросила разрешения подняться на верхнюю площадку башни, чтобы прогуляться там с дочерью и мадам Елизаветой.

    Ее просьбу тут же удовлетворили. Морис тоже поднялся по лестнице - над верхней частью ее было устроено нечто вроде будочки, защищавшей часовых от непогоды. Спрятавшись за этим сооружением, он стал ждать, что же последует за вчерашней запиской.

    Сначала королева с безразличным видом прогуливалась в обществе мадам Елизаветы и своей дочери. Потом ее спутницы продолжили прогулку, а она остановилась, повернулась к востоку и внимательно посмотрела на один дом: в его окнах появилось несколько человек. В руках одного из них был белый носовой платок.

    Морис достал из кармана подзорную трубу; пока он ее настраивал, королева сделала широкий взмах рукой, как бы давая понять любопытным у окна, что им пора удалиться. Но Морис все же успел заметить светлые волосы и бледное лицо мужчины, почтительно и смиренно поклонившегося королеве.

    За молодым человеком - а этому любопытному было не больше двадцати пяти-двадцати шести лет - стояла наполовину заслоненная им женщина. Морис направил на нее подзорную трубу; ему показалось, что он узнал Женевьеву, и невольным движением выдал свое присутствие. Тотчас же женщина, в руке которой тоже была подзорная труба, отпрянула назад, увлекая за собой молодого человека. Была ли это действительно Женевьева? Узнала ли и она Мориса? Или же эта любопытствующая пара удалилась только по знаку королевы?

    Морис еще немного подождал, не появятся ли вновь молодой человек и женщина. Но, видя, что в окне никого нет, он поручил Агриколе тщательно следить за ним, а сам поспешил спуститься по лестнице и стал в засаде на углу улицы Сенных ворот, чтобы увидеть, выйдут ли те люди из дома. Это оказалось напрасным, никто не появился.

    И тогда, не сумев справиться с подозрениями, терзавшими его сердце с того самого момента, как подруга дочери Тизона упорно не желала открыть лицо и молчала, Морис направился на Старую улицу Сен-Жак, куда он явился, волнуемый самыми странными предположениями.

    Когда он вошел, Женевьева, в белом пеньюаре, сидела в жасминовой беседке, где ей обычно подавали завтрак. Она ласково поздоровалась с Морисом, пригласив его выпить чашку шоколада.

    Вскоре появился Диксмер; он выразил величайшую радость, увидев Мориса в такое неурочное время дня. И прежде чем Морис взял предложенную чашку шоколада, Диксмер, как всегда полностью захваченный своими коммерческими делами, потребовал, чтобы его друг, секретарь секции Лепелетье, вместе с ним прошелся по мастерским. Морис согласился.

    - Итак, дорогой Морис, - сказал Диксмер, беря под руку молодого человека и увлекая его за собой, - я сообщу вам весьма важную новость.

    - Политическую? - спросил Морис, по-прежнему занятый своими мыслями.

    - Ах, дорогой гражданин, - улыбаясь, ответил Диксмер, - ну разве мы занимаемся политикой? Нет, нет, новость, слава Богу, имеет отношение исключительно к промышленности. Мой почтенный друг Моран - он, как вы знаете, один из самых выдающихся химиков - только что открыл тайну стойкой окраски красного сафьяна, какой до сих пор не видывали. Сейчас я покажу вам эту краску. Притом вы увидите Морана за работой: в деле он настоящий художник.

    Морис не очень понимал, как можно быть художником в производстве красного сафьяна. Но тем не менее согласился и последовал за Диксмером. Они прошли мастерские, и в своеобразной лаборатории Морис увидел гражданина Морана за работой: тот был в своих зеленых очках, рабочей одежде и, как оказалось, в самом деле был донельзя занят тем, что превращал грязновато-белую овечью кожу в пурпурную. Его руки, видневшиеся из-под засученных рукавов, были по локоть красного цвета. Как и говорил Диксмер, он вволю наслаждался своей кошенилью.

    Кивком он поздоровался с Морисом, ни на миг не отрываясь от своего дела.

    - Ну, гражданин Моран, - спросил Диксмер, - что скажете?

    - Мы будем зарабатывать сто тысяч ливров в год только этим способом, - сообщил Моран. - Но я вот уже неделю не сплю, и кислоты сожгли мне глаза.

    Морис оставил Диксмера с Мораном, а сам вернулся к Женевьеве, бормоча про себя:

    "Надо признать, что ремесло муниципального гвардейца может и героя сделать тупицей. Пробыв неделю в Тампле, сам себя примешь за аристократа и сам на себя донесешь. Добрый Диксмер! Славный Моран! Милая Женевьева! И как хоть на мгновение я мог их подозревать!"

    Женевьева с кроткой улыбкой ждала Мориса, и это заставило его забыть о возникших было подозрениях. Она была такая же, как всегда: нежная, дружелюбная, очаровательная.

    Только в те часы, которые он проводил рядом с Женевьевой, Морис действительно жил. Все остальное время он находился в том состоянии, что можно было назвать "лихорадкой 1793 года". Она как бы делила Париж на два лагеря и превращала существование людей в ежечасную борьбу.

    Однако к полудню ему пришлось покинуть Женевьеву и вернуться в Тампль.

    В конце улицы Сент-Авуа Морис встретил Лорена: он шел замыкающим в отряде, сменившемся с караула. Лорен, покинув строй, подошел к Морису, чье лицо светилось еще сладким блаженством, всегда наполнявшим его сердце при встречах с Женевьевой.

    - О! - воскликнул Лорен, сердечно пожав руку друга, -

    Морис сунул руку в карман за ключом. Как мы помним, это средство он применял, спасаясь от поэтических порывов своего друга. Но тот, увидев это движение, засмеялся и отбежал.

    - Кстати, - сказал Лорен, обернувшись через несколько шагов, - ты еще три дня пробудешь в Тампле, Морис. Поручаю тебе маленького Капета.

    И действительно, Морис вот уже в течение некоторого времени чувствовал себя и очень счастливым и очень несчастным. Так бывает всегда при зарождении большого чувства.

    Дневная работа в секции Лепелетье, вечерние визиты на Старую улицу Сен-Жак, появление по временам в клубе Фермопил заполняли его жизнь.

    Он не скрывал от себя, что видеть каждый вечер Женевьеву было для него тем же, что пить медленными глотками безнадежную любовь.

    Женевьева была одной из тех женщин, робких и доверчивых на вид, которые чистосердечно протягивают руку другу, невинно подставляют лоб его губам с доверием сестры или неведением девственницы и перед которыми слова любви кажутся богохульством, а плотские желания - святотатством.

    Если в самых чистых мечтах, запечатленных на полотнах раннего Рафаэля, присутствует Мадонна с улыбкой на устах, с целомудренным взором и небесным лицом, то именно ее черты можем мы позаимствовать у божественного ученика Перуджино, чтобы нарисовать портрет Женевьевы.

    Среди свежести и аромата своих цветов, отдаленная от забот мужа да и от него самого, Женевьева при каждой встрече казалась Морису живой загадкой, значения которой он не мог доискаться да и не осмеливался этого делать.

    Однажды вечером, как обычно, он остался с ней наедине. Они сидели у того самого окна, через которое он впервые попал в эту комнату так шумно и поспешно. В легком ветерке, повеявшем сразу после лучезарного заката, витал запах цветущей сирени. После долгого молчания (в это время Морис наблюдал за одухотворенным и полным веры взглядом Женевьевы, устремленным к зажигающейся на лазурном небосклоне серебряной звезде) он отважился спросить У нее, как могло случиться, что она так молода, в то время как ее муж уже перешагнул средний возраст; так изысканна, тогда как в муже ее все говорит о его простонародном происхождении и воспитании; наконец, она так поэтична, а ее муж думает только о взвешивании, растяжке и окраске кож.

    - И как могли попасть в дом владельца кожевенной мастерской, - спросил Морис, - и арфа, и фортепьяно, и эти пастели вашей работы, как вы сказали? И откуда, наконец, этот аристократизм, который я ненавижу в других, обожая его в вас?

    Женевьева посмотрела на Мориса взглядом, полным чистосердечия.

    - Благодарю, - сказала она, - за этот вопрос. Он доказывает, что вы человек деликатный и никогда ни у кого не наводили обо мне справок.

    - Никогда, сударыня, - признался Морис. - У меня есть преданный друг, который за меня отдаст жизнь, у меня есть сотня товарищей, готовых идти со мной туда, куда я их поведу; но когда речь идет о женщине, а особенно о такой женщине, как вы, я знаю, что могу довериться только одному человеку - себе самому.

    - Благодарю, Морис, - повторила молодая женщина. - Я сама расскажу вам все, что вы захотите узнать.

    - Ваша девичья фамилия? - прежде всего спросил Морис. - Ведь я знаю вас только по имени мужа.

    Женевьева поняла звучавший в этом вопросе эгоизм влюбленного и улыбнулась:

    - Женевьева дю Трейи.

    Морис повторил:

    - Женевьева дю Трейи.

    - Моя семья, - продолжала Женевьева, - разорилась со времен американской войны. В ней участвовали мой отец и старший брат.

    - Они дворяне? - поинтересовался Морис.

    - Нет, нет, - ответила Женевьева, покраснев.

    - Но вы ведь сказали, что ваша девичья фамилия дю Трейи.

    - Без частицы, господин Морис. Моя семья была богатой, но никогда не принадлежала к знати.

    - Вы мне не доверяете, - улыбаясь, заметил молодой человек.

    - О нет, нет, - опять вернулась к рассказу Женевьева. - В Америке мой отец был связан с отцом господина Морана, а господин Диксмер служил у него поверенным. Когда мы разорились, то, зная, что у господина Диксмера независимое состояние, господин Моран представил его моему отцу, а тот, в свою очередь, - мне. Я видела, что этот брак решен заранее, понимала, что таково желание моей семьи. Я никого никогда не любила. Я согласилась. Уже три года я жена Диксмера, и должна сказать, что в течение этих трех лет мой муж был ко мне так добр, так великодушен, что, несмотря на разницу во взглядах и возрасте, которую вы отметили, у меня не было ни минуты сожаления.

    - Но, - сказал Морис, - когда вы выходили замуж за господина Диксмера, он ведь еще не был во главе этого предприятия?

    - Нет, мы жили в Блуа. После десятого августа господин Диксмер купил этот дом и относящиеся к нему мастерские. А чтобы я не находилась среди рабочих, чтобы уберечь меня от созерцания вещей, которые могли бы оскорбить мои привычки - как вы заметили, Морис, немного аристократические, - он предоставил мне этот павильон, где я живу одна, в уединении, согласно своим вкусам, согласно своим желаниям, и я счастлива, когда такой друг, как вы, Морис, приходит развлечь меня или помечтать вместе со мной.

    И Женевьева протянула Морису руку - тот пылко поцеловал ее.

    Женевьева слегка покраснела.

    - Теперь, друг мой, - сказала она, отнимая руку, - вы знаете, как я стала женой господина Диксмера.

    - Да, - произнес Морис, пристально взглянув на Женевьеву, - но вы ничего не сказали о том, как господин Моран стал компаньоном вашего мужа.

    - О! Это очень просто, - ответила Женевьева. - У господина Диксмера, как я вам уже сказала, было кое-какое состояние, но недостаточное для того, чтобы одному взяться за такое значительное предприятие. Сын господина Морана, его покровителя, друга моего отца, как я вам уже говорила, предложил половину средств и, поскольку имел познания в области химии, отдался исследованиям с энергией, которую вы видели и благодаря которой торговля господина Диксмера - ему поручена вся материальная часть - получила такой огромный размах.

    - К тому же господин Моран, - добавил Морис, - один из ваших лучших друзей, не так ли, сударыня?

    - Господин Моран - благородная натура, это одно из самых возвышенных сердец, существующих на белом свете, - серьезно ответила Женевьева.

    - Если он не представил вам иных доказательств этого, - сказал Морис, немного задетый тем, что молодой женщине компаньон мужа казался столь значительным, - кроме того, что делил расходы на устройство предприятия с господином Диксмером и изобрел новый способ окраски сафьяна, позвольте вам заметить, что похвала ваша довольно высокопарна.

    - Он представил мне и другие доказательства, сударь, - сказала Женевьева.

    - Он ведь еще молод, не правда ли? - поинтересовался Морис. - Хотя из-за этих очков с зелеными стеклами трудно определить его возраст.

    - Ему тридцать пять лет.

    - Вы давно его знаете?

    - С нашего детства.

    Морис прикусил губу. Он все время подозревал, что Моран любит Женевьеву.

    - Да, - сказал Морис, - это и объясняет, почему он фамильярничает с вами.

    - Он постоянно держится в определенных рамках, как вы сами видели, сударь, - улыбаясь ответила Женевьева. - Мне кажется, что эта непринужденность, которую даже едва можно назвать дружеской, не нуждается в объяснении.

    - О, простите, сударыня, - сказал Морис, - вы знаете, что всем сильным привязанностям присуща зависть, и моя дружба позавидовала той дружбе, которую вы, по-видимому, испытываете к господину Морану.

    Он замолчал. Женевьева тоже молчала. В этот день они больше не говорили о Моране, и Морис на этот раз расстался с Женевьевой еще более влюбленный, чем прежде, ведь теперь он ее ревновал.

    Хотя молодой человек и был ослеплен своим чувством - на глазах его была как будто повязка, а в сердце бушевали страсть, - он не мог не заметить, что в рассказе Женевьевы оказалось много пробелов, сомнительных мест, недомолвок, на которые он сразу не обратил внимания, но которые всплыли потом в его памяти и странно тревожили его. Это беспокойство не могли прогнать ни полная свобода, предоставленная ему Диксмером для бесед с Женевьевой когда угодно и сколько угодно, ни уединение, в котором они проводили все вечера. Кроме того, Морис, став сотрапезником в доме, не только оставался наедине с Женевьевой - впрочем, охраняемой от желаний молодого человека ее ангельской чистотой, - но и сопровождал Женевьеву, когда ей время от времени приходилось пойти куда-нибудь неподалеку от дома.

    Одно его удивляло: несмотря на сложившуюся в общении с обитателями дома непринужденность, чем больше он стремился сблизиться с Мораном (впрочем, вероятнее всего, чтобы удобнее было следить за проявлением чувств, которые тот, казалось, питает к Женевьеве), тем больше этот странный человек, вопреки предубеждению Мориса привлекавший его умом и пленявший изящными манерами, старался, похоже, отдалиться от него. Морис горько пожаловался на это Женевьеве, так как не сомневался, что Моран видит в нем соперника и ревность удаляет их друг от друга.

    - Гражданин Моран ненавидит меня, - сказал он однажды Женевьеве.

    - Вас? - спросила Женевьева, удивленно взглянув на него своими прекрасными глазами. - Вас ненавидит господин Моран?

    - Да, я в этом уверен.

    - А почему он должен вас ненавидеть?

    - Хотите, я скажу вам? - воскликнул Морис.

    - Конечно, - ответила Женевьева.

    - Ну хорошо, потому что я…

    Морис остановился. Он собирался сказать: "Потому что я вас люблю".

    - Я не могу вам сказать почему, - покраснев, проговорил Морис.

    Суровый республиканец рядом с Женевьевой был робким и нерешительным, как молодая девушка. Женевьева улыбнулась.

    - Скажите, - начала она снова, - что между вами нет взаимной симпатии, и я вам, может быть, поверю. Вы натура пылкая, у вас блестящий ум, вы утонченный человек. Моран же, если можно так выразиться, торговец, привитый на химике. Он робок, скромен, и эта робость, эта скромность мешают ему сделать первый шаг вам навстречу.