- Посмотри, - тихо произнес Жильбер, - как она бледна; это ужасно! Ее глаза покраснели, значит, она страдает. Я сказал бы, что она плакала.
- Ты же хорошо знаешь, - ответил Дюшен, - что вдова Капет никогда не плачет. Для этого она слишком горда.
- Значит, она больна, - решил Жильбер. И продолжал, повысив голос:
- Скажи-ка, гражданка Капет, ты больна? Королева медленно подняла глаза и устремила свой ясный и вопрошающий взгляд на охранников.
- Это вы со мной говорите, господа? - спросила она голосом, полным доброты: ей показалось, что она заметила тень участия в тоне того, кто обратился к ней.
- Да, гражданка, с тобой, - продолжал Жильбер. - Мы спрашиваем тебя: не больна ли ты?
- Почему вы об этом спрашиваете?
- Потому что у тебя очень красные глаза.
- К тому же ты очень бледна, - добавил Дюшен.
- Благодарю вас, господа. Нет, я не больна, но ночью мне действительно было плохо.
- Ах да, твои печали…
- Нет, господа, мои печали всегда одни и те же; и поскольку религия научила меня повергать их к подножию креста, то не бывает дней, когда мои печали заставляют меня страдать больше или меньше. Просто этой ночью я слишком мало спала.
- Понятно: новое жилище, другая постель, - предположил Дюшен.
- К тому же, жилище не из лучших, - добавил Жильбер.
- Нет, господа, не из-за этого, - покачав головой, сказала королева. - Хорошее или нет, мое жилище мне безразлично.
- В чем же тогда причина?
- В чем?
- Да.
- Прошу простить меня за мои слова; но я очень непривычна к запаху табака, который и сейчас исходит от этого господина.
И действительно, Жильбер курил, что, впрочем, было его обычным занятием.
- А, Боже мой! - воскликнул он, взволнованный тем, с какой кротостью с ним говорила королева. - Вот в чем дело! Почему же, гражданка, ты не сказала об этом раньше?
- Потому что не считала себя вправе стеснять вас своими привычками, сударь.
- В таком случае у тебя больше не будет неудобств, по крайней мере с моей стороны, - сказал Жильбер, отбросив трубку, и она разбилась, ударившись о пол. - Я не стану больше курить.
И он повернулся, уводя своего товарища и закрывая ширму.
- Возможно, ей отрубят голову, это дело нации. Но к чему нам заставлять страдать эту женщину? Мы солдаты, а не палачи, как Симон.
- Твое поведение отдает аристократством, - заметил Дюшен, покачав головой.
- Что ты называешь аристократством? Объясни хоть немного.
- Я называю аристократством все, что досаждает нации и доставляет удовольствие ее врагам.
- По-твоему, выходит, что я досаждаю нации, поскольку прекратил окуривать вдову Капет? Да полно тебе! Видишь ли, - продолжал достойный малый, - я помню и свою клятву родине, и приказ моего командира. Приказ я знаю наизусть: "Не позволить узнице бежать, не позволять никому проникать к ней, предотвращать всякую переписку, какую она захочет завязать или поддержать, и умереть, если надо, на своем посту!" Вот что я обещал, и я это выполню. Да здравствует нация!
- Да я не сержусь на тебя, наоборот, - ответил Дюшен, - но мне жаль будет, если ты себя скомпрометируешь.
- Тсс! Кто-то идет.
Королева не упустила ни слова из этого разговора, хотя охранники и говорили тихо. Жизнь в неволе удваивает остроту чувств.
Охранники насторожились не напрасно: слышны были приближающиеся шаги нескольких человек.
Дверь открылась.
Вошли два муниципальных гвардейца вместе со смотрителем и несколькими тюремщиками.
- Ну, что арестованная? - спросили они.
- Она там, - ответили оба жандарма.
- А что за помещение ей отвели?
- Посмотрите сами.
И Жильбер постучал в перегородку.
- Что вам угодно? - спросила королева.
- Представители Коммуны, гражданка Капет.
"Этот человек добр, - подумала Мария Антуанетта, - и, если мои друзья захотят…"
- Ладно, ладно, - прервали расспросы муниципальные гвардейцы, отстраняя Жильбера и входя к королеве, - к чему столько церемоний!
Королева не подняла головы. По ее бесстрастному виду можно было подумать, что она не видит и не слышит происходящего, словно по-прежнему находится одна.
Представители Коммуны тщательно осмотрели комнату, проверили деревянную обшивку стен, постель, решетки на окне, выходившем на женский двор. Потом, напомнив жандармам о чрезвычайной бдительности, вышли, не сказав ни слова Марии Антуанетте, но она, казалось, и не заметила их присутствия.
IX. ЗАЛ ПОТЕРЯННЫХ ШАГОВ
К исходу того самого дня, когда муниципальные гвардейцы столь тщательно осматривали камеру королевы, какой-то человек, одетый в серую карманьолу, с густой черной шевелюрой, увенчанной одной из тех медвежьих шапок, по каким тогда в толпе отличали наиболее рьяных патриотов, прогуливался в большом зале, столь философски названном залом Потерянных Шагов. Он, казалось, с большим вниманием рассматривал расхаживающих взад и вперед людей, обычно заполнявших этот зал; число их сильно увеличилось в эпоху, когда судебные процессы приобрели исключительно важное значение и когда судились уже только ради того, чтобы отспорить свою голову у палачей и у гражданина Фукье-Тенвиля, их неутомимого поставщика.
Манера поведения человека, чей портрет мы только что набросали, была выбрана с весьма большим вкусом. В то время общество разделилось на два класса: овец и волков; одни, естественно, должны были вселять страх в других, ибо одна половина общества пожирала другую.
Наш свирепый наблюдатель был невысокого роста. Он держал в грязной до черноты руке одну из тех дубинок, которые называли "конституцией". Правда, его рука, игравшая этим жутким орудием, могла бы показаться слишком маленькой тому, кто решился бы сыграть по отношению к этой странной личности роль инквизитора, которую тот присвоил себе в отношении других. Но никто не осмеливался хоть как-нибудь проверить человека со столь угрожающей наружностью.
Человек с дубинкой и в самом деле внушал серьезное беспокойство кое-кому из писцов, рассуждавших в своих закутках о государственных делах, которые в ту пору начинали идти или все хуже и хуже, или все лучше и лучше, в зависимости от того, с какой точки зрения ни них смотреть, - с консервативной или революционной. Доблестные писцы украдкой поглядывали на черную бороду незнакомца, на его зеленоватые глаза, спрятанные под густыми щетками бровей, и вздрагивали каждый раз, когда устрашающий патриот, прогуливаясь из конца в конец зала Потерянных Шагов, приближался к ним.
Особенный страх находил на них оттого, что, всякий раз как они решались приблизиться к нему или просто слишком внимательно на него взглянуть, этот человек опускал свое увесистое оружие на плиты пола, исторгая из них то тяжелый и глухой, то звонкий и раскатистый звук.
Но не только доблестные обитатели закутков, о ком мы говорим и кого называют "дворцовыми крысами", испытывали это жуткое впечатление; многие входившие в зал Потерянных Шагов через широкую дверь или через какую-нибудь маленькую боковую старались как можно быстрее пройти мимо этого человека, а он упорно повторял путь из одного конца зала в другой, поминутно находя предлог стукнуть дубинкой по плитам.
Если бы писари были менее напуганы, а посетители - более проницательны, они несомненно обнаружили бы, что наш патриот, своенравный, как все эксцентричные или несдержанные натуры, казалось, отдает предпочтение определенным плиткам - например, тем, что находились вблизи правой стены или где-то в центре зала: они издавали самые чистые и громкие звуки.
Он закончил тем, что сосредоточил свой гнев всего на нескольких плитках, находившихся в центре зала. В какой-то момент он, забывшись, даже остановился, будто прикидывая взглядом расстояние.
Правда, задумался он лишь на мгновение; взгляд его, в котором молнией промелькнула радость, вновь принял свирепое выражение.
Почти в эту же самую минуту другой патриот - в то время политические взгляды каждого легко определялись по лицу, а еще легче по одежде, - итак, повторяем, почти в ту же самую минуту другой патриот вошел через дверь, ведущую из галереи и, по-видимому, нисколько не разделяя жуткого впечатления, что внушал всем первый патриот, почти такой же походкой двинулся ему навстречу, и, следовательно, они должны были встретиться в центре зала.
У вновь пришедшего были точно такие же медвежья шапка, серая карманьола, грязные руки и дубинка. Ко всему прочему, в отличие от первого, у него была большая сабля, бившая его по икрам. Внешний вид его вызывал еще больший ужас: если первый был просто страшен, то второй выглядел лживым, злобным и подлым.
Хотя казалось, что оба принадлежали к одной партии, разделяли одни убеждения, присутствующие все же рискнули украдкой полюбопытствовать, чем закончится если не встреча расхаживающих патриотов - они шли не совсем по одной и той же линии, - то, во всяком случае, их сближение. При первом туре этой прогулки надежды публики не оправдались: патриоты лишь обменялись взглядами. Правда, первый, меньше ростом, слегка побледнел. И только по невольному движению его губ было видно, что бледность эта вызвана не чувством страха, а отвращением.
Однако при втором туре - казалось, патриот сделал над собой огромное усилие - лицо его, до этого такое неприветливое, прояснилось, какое-то подобие ласковой улыбки пробежало по его губам, и он направил свой путь немного левее с очевидной целью остановить другого патриота.
Их встреча произошла недалеко от центра зала.
- Черт возьми! Так это же гражданин Симон! - воскликнул первый патриот.
- Он самый! Но что тебе от него нужно, от гражданина Симона? И прежде всего, кто ты такой?
- Ну да, притворяйся, что не узнаешь меня!
- Вовсе не узнаю, и по той простой причине, что никогда тебя не видел.
- Да полно тебе! Будто не узнаешь того, кто был удостоен чести нести голову Ламбаль?
Слова эти, произнесенные с глухой яростью, вырвались из уст патриота в карманьоле подобно пламени. Симон вздрогнул.
- Ты? - произнес он. - Ты?
- Тебя это удивляет? Эх, гражданин, а я-то считал, что ты лучше знаешь друзей, соратников!.. Ты меня огорчаешь.
- То, что ты сделал, - это здорово, - сказал Симон, - но я не знаю тебя.
- Да, выгоднее стеречь маленького Капета: ты больше на виду. Поэтому я тебя знаю и уважаю.
- Спасибо.
- Не за что. Прогуливаешься?
- Да, жду кое-кого… А ты?
- Я тоже.
- Как же тебя зовут? Я поговорю о тебе в клубе.
- Меня зовут Теодор.
- А дальше?
- Это все. Тебе недостаточно?
- О! Вполне… Кого же ты ждешь, гражданин Теодор?
- Одного друга: хочу сделать ему хорошее сообщеньице.
- Правда? Расскажи мне.
- Речь о выводке аристократов.
- Как их зовут?
- Нет, извини, это я могу сообщить только моему другу.
- Ты не прав. А вот и мой друг приближается к нам. Мне кажется, он достаточно хорошо знает, как тотчас уладить твое дело, а?
- Фукье-Тенвиль! - воскликнул первый патриот.
- Всего-навсего, дорогой друг.
- Так, хорошо.
- Да, хорошо… Здравствуй, гражданин Фукье.
Фукье-Тенвиль, бледный, спокойный, по привычке смотрящий широко раскрытыми черными глазами из-под густых бровей, только что появился из боковой двери зала, держа в руке книгу протоколов, а под мышкой - пачку бумаг.
- Здравствуй, Симон, - сказал он. - Что нового?
- Новостей много. Прежде всего - сообщение гражданина Теодора, который нес голову Ламбаль. Представляю его тебе.
Фукье обратил свой умный взгляд на патриота, которого, как ни храбро он управлял своими нервами, этот осмотр смутил.
- Теодор, - сказал Фукье. - Кто этот Теодор?
- Я, - сказал человек в карманьоле.
- И это ты нес голову Ламбаль? - произнес с явно выраженным сомнением общественный обвинитель.
- Я, по улице Сент-Антуан.
- Но я уже знаю одного, кто хвастается тем же, - заметил Фукье.
- А я знаю десять таких, - смело продолжал гражданин Теодор. - Но, в конце концов, поскольку они чего-то требуют, а я не требую ничего, то надеюсь, что мне окажут предпочтение.
Это меткое замечание рассмешило Симона и развеселило Фукье.
- Ты прав, - сказал он, - и если ты его еще не получил, то должен был получить. А теперь, прошу, оставь нас; Симон должен мне кое-то сказать.
Теодор отошел, ничуть не задетый откровенностью гражданина общественного обвинителя.
- Минуточку, - крикнул Симон, - не отсылай его так; послушай сначала сообщение, которое он нам принес!
- Ах да, - с рассеянным видом сказал Фукье-Тенвиль, - сообщение?
- Да, о целом выводке, - добавил Симон.
- Ну, что же, говори. О чем идет речь?
- Да так, пустяки: о гражданине Мезон-Руже и нескольких его друзьях. Фукье отпрянул назад; Симон поднял руки к небу.
- Правда? - воскликнули они вместе.
- Чистая правда. Хотите их взять?
- Немедленно. Где они?
- Я встретил Мезон-Ружа на Большой улице Нищих.
- Ты ошибаешься, его нет в Париже, - возразил Фукье.
- Я видел его, говорю тебе.
- Невозможно. Мы бросили по следу сотню человек. Он не из тех, кто показывается на улицах.
- Он, он, он, - твердил патриот, - высокий брюнет, сильный, как трое силачей, и бородатый, как медведь.
Фукье пренебрежительно пожал плечами.
- Еще одна глупость, - сказал он. - Мезон-Руж маленького роста, худощав, и у него нет намека на бороду.
С подавленным видом патриот опустил руки.
- Не важно, доброе намерение тоже поступок. Ну, а теперь, Симон, поговорим вдвоем, да поскорее: меня ждут в канцелярии суда, пора отправлять повозки.
- Особенно нового ничего нет. Ребенок чувствует себя хорошо.
Патриот повернулся к ним спиной так, чтобы и не показаться нескромным, и все слышать.
- Если я вам мешаю, то пойду, - сказал он.
- Прощай, - сказал Симон.
- Привет, - бросил Фукье.
- Скажи своему другу, что ты ошибся, - добавил Симон.
- Да, я подожду его.
Теодор немного отошел и оперся на свою дубинку.
- Значит, малыш поживает хорошо, - заметил Фукье. - А как настроение?
- Я леплю его по своему желанию.
- Он разговаривает?
- Когда я хочу этого.
- Как ты думаешь, мог бы он выступить свидетелем на процессе Антуанетты?
- Не только думаю, а уверен.
Теодор прислонился к столбу, уставившись на дверь. Взгляд его был рассеян, тогда как уши, показавшиеся из-под огромной медвежьей шапки, были насторожены. Может быть, он ничего не видел, но наверняка кое-что слышал.
- Подумай хорошенько, - настаивал Фукье. - Не соверши промаха перед комиссией. Уверен, что Капет будет говорить?
- Он скажет все, что я захочу.
- Он рассказал тебе то, о чем мы хотим его спросить?
- Рассказал.
- Это важно, гражданин Симон, то, что ты нам обещаешь. Такое признание смертельно для матери.
- Я на это и рассчитываю, черт побери!..
- Такого еще не видывали со времен признаний Нерона Нарциссу, - глухо пробормотал Фукье. - Еще раз поразмысли, Симон.
- Можно подумать, гражданин, что ты считаешь меня неразумной скотиной - все время повторяешь мне одно и то же. Так послушай-ка это сравнение: когда я опускаю кожу в воду, она становится мягкой?
- Но… не знаю, - растерялся Фукье.
- Становится. Так вот, маленький Капет становится в моих руках таким же податливым, как самая мягкая кожа. У меня для этого есть свои методы.
- Ну, ладно, - пробормотал Фукье. - Это все, о чем ты хотел сказать?
- Все… Впрочем, чуть не забыл: есть еще сообщение.
- Как всегда! Ты что же, хочешь завалить меня работой?
- Нужно служить отечеству.
И Симон протянул ему кусок бумаги, такой же черный, как одна из тех кож, о которых он только что говорил, но, естественно, не такой мягкий. Фукье взял его и прочитал.
- Опять твой гражданин Лорен; ты, выходит, сильно ненавидишь этого человека?
- Я вижу, что он всегда враждебно настроен к закону. Вчера вечером он сказал женщине, помахавшей ему из окна: "Прощайте, сударыня"… А завтра я надеюсь передать тебе несколько слов о другом подозрительном - об этом Морисе Ленде, что был муниципальным гвардейцем в Тампле до истории с красной гвоздикой.