А у двери трибунала несколько сгрудившихся людей жестоко спорили о десяти линиях пространства в ширину или в высоту: десяти линий в ширину хватало для того, чтобы между двумя плечами увидеть уголок зала и фигуры судей, десяти линий в высоту - чтобы увидеть поверх чьей-то головы весь зал и фигуру обвиняемой.

    К несчастью, этот проход из коридора в зал, это узкое ущелье занимал один человек; он почти полностью загородил его своими широкими плечами и руками, поднятыми вверх в виде подпорной арки, и сдерживал волнующуюся толпу, готовую хлынуть в зал, если этот заслон из плоти и крови не выдержит.

    Этот человек, непоколебимо стоявший на пороге трибунала, был молод и красив; при каждом натиске толпы он встряхивал густой, как грива, шевелюрой, а под ней сверкал мрачный и решительный взор. Затем, оттолкнув взглядом или движением толпу, постоянный напор которой он сдерживал подобно живому молу, он вновь застывал в настороженной неподвижности.

    Сотню раз плотная толпа пыталась опрокинуть этого человека, ибо высокий рост его не давал стоявшим сзади хоть что-нибудь увидеть; но, как мы сказали, он был неколебим подобно утесу.

    Тем временем с противоположной стороны этого человеческого моря, в самой гуще давки, другой человек прокладывал себе дорогу с упорством, похожим на жестокость. Ничто не останавливало его неукротимое продвижение вперед: ни удары тех, кто оставался позади, ни проклятия тех, кого он давил, ни жалобы женщин (их в толпе было немало).

    На удары он отвечал ударами, на проклятия - таким взглядом, что перед ним отступали даже самые храбрые, на жалобы - безучастностью, схожей с презрением.

    Наконец он приблизился к тому могучему молодому человеку, кто, если можно так сказать, запирал собой вход в зал. И среди всеобщего выжидания - поскольку каждому хотелось увидеть, что произойдет между двумя этими жестокими противниками, - так вот, среди всеобщего выжидания он решил испробовать свой метод, заключающийся в том, чтобы раздвинуть локтями, как клином, двух стоящих впереди зрителей и своим телом разделить их спаянные тела.

    А между тем это был невысокий молодой человек, бледный, хрупкий и даже тщедушный на вид; но в его горящих глазах была непоколебимая воля.

    Едва его локоть коснулся бока молодого человека, стоявшего перед ним, как тот, удивленный таким нападением, быстро повернулся и вскинул кулак, грозящий мгновенно уничтожить безрассудного смельчака.

    Противники оказались лицом к лицу, и у них одновременно вырвался легкий вскрик.

    Они узнали друг друга.

    - О! Гражданин Морис, - произнес хрупкий молодой человек с невыразимой печалью в голосе, - пропустите меня, позвольте мне увидеть ее, я умоляю вас! Вы убьете меня потом!

    Мориса, а это действительно был он, тронула и восхитила эта беспредельная преданность, несокрушимая воля.

    - Вы! - прошептал он. - Вы здесь, безумец!

    - Да, я здесь! Но я уже изнемог… О, Боже мой! Она говорит! Позвольте мне увидеть ее! Позвольте ее услышать!

    Морис посторонился, и молодой человек встал перед ним. Теперь, поскольку Морис сдерживал толпу, ничто больше не мешало видеть происходящее тому, кто вынес столько ударов и окриков, чтобы попасть сюда.

    Эта сцена и глухой говор, возбужденный ею, привлекли внимание судей. Обвиняемая тоже взглянула в их сторону, она заметила и узнала шевалье, стоявшего в первом ряду.

    Что-то похожее на дрожь пробежало по телу королевы, сидевшей в железном кресле.

    Допрос, проходивший под председательством Эрмана (обвинителем был Фукье-Тенвиль, защитником королевы - Шово-Лагард), продолжался до тех пор, пока позволяли силы судей и обвиняемой.

    Все это время Морис оставался неподвижным, тогда как зрители и в зале и в коридоре уже сменились по нескольку раз.

    Шевалье нашел себе опору у колонны. И был так же бледен, как гипс, к которому он прислонился.

    День сменился непроглядной ночью. Несколько свечей, зажженных на судейских столах, и несколько чадящих ламп вдоль стен зала зловещим красным отблеском освещали благородное лицо этой женщины, что было таким прекрасным на сверкающих огнями праздниках в Версале.

    Она отрешенно и надменно отвечала на вопросы председателя несколькими короткими словами, иногда наклоняясь к уху своего адвоката и что-то тихо говоря ему. Ее бледное лицо нисколько не утратило своей обычной гордости; на ней было платье с черными полосами, с которым после смерти короля она не хотела расставаться.

    Судьи поднялись, чтобы удалиться на совещание; заседание закончилось.

    - Я вела себя очень высокомерно, сударь? - спросила она у Шово-Лагарда.

    - Ах, мадам, - ответил он, - вы всегда хороши, когда остаетесь сами собой.

    - Смотрите-ка, какая она гордая! - воскликнула женщина из зала, как бы отвечая на вопрос, который несчастная королева только что задала своему адвокату.

    Королева повернула голову в сторону женщины.

    - Да, да, - откликнулась женщина, - я сказала, что ты слишком горда, Антуанетта, и эта гордость погубила тебя.

    Королева покраснела.

    Шевалье повернулся к женщине, произнесшей эти слова, и тихо заметил:

    - Она была королевой. Морис схватил его за запястье.

    - Пойдемте, - чуть слышно сказал он ему, - имейте мужество не губить себя.

    - О! Господин Морис, - отвечал шевалье, - вы мужчина и знаете, что говорите тоже с мужчиной. Скажите, как вы думаете, ее могут приговорить к смерти?

    - Не только думаю, - ответил Морис. - Я в этом уверен.

    - Как, женщину?.. - с рыданием воскликнул Мезон-Руж.

    - Нет, королеву, - ответил Морис. - Вы это только что сказали сами. Шевалье с силой, какую невозможно было предположить в нем, в свою очередь схватил запястье Мориса и заставил наклониться.

    Была половина четвертого утра; в рядах зрителей виднелись большие пустоты. То тут, то там гасли лампы, погружая ту или иную часть зала в темноту. В одной из самых неосвещенных находились Мезон-Руж и Морис, готовый выслушать все, что ему скажет шевалье.

    - Почему вы здесь и что вы здесь делаете? - спросил шевалье. - У вас же, сударь, не сердце тигра!

    - Увы! - отозвался Морис. - Я здесь лишь для того, чтобы узнать, что случилось с одной несчастной женщиной.

    - Да, да, - отозвался Мезон-Руж, - с той, кого муж толкнул в камеру королевы, не так ли? С той, кого арестовали у меня на глазах.

    - Женевьеву?

    - Да, Женевьеву.

    - Значит, Женевьева - узница, принесенная в жертву своим мужем, убитая Диксмером?.. О, теперь я понимаю, все понимаю. Шевалье, расскажите мне, что произошло; скажите, где она, как я могу найти ее? Шевалье… Эта женщина - моя жизнь, слышите?

    - Да, я ее видел; я был там, когда ее арестовали. Я тоже пришел, чтобы помочь королеве бежать! Но наши планы - мы не могли их друг другу сообщить - вместо помощи лишь повредили один другому.

    - И вы не спасли хотя бы Женевьеву, вашу сестру?

    - Как я мог? Ее отделяла от меня железная решетка. Ах, если бы вы были там, если бы могли соединить ваши силы с моими, проклятая решетка поддалась бы и мы спасли бы их обеих.

    "Женевьева! Женевьева!" - простонал Морис. Потом, взглянув на Мезон-Ружа с выражением неизъяснимой ярости, спросил:

    - А Диксмер? Что стало с ним?

    - Не знаю. Мы спаслись порознь.

    - О! - шептал Морис, стиснув зубы, - если я когда-нибудь его встречу…

    - Да, я понимаю. Но для Женевьевы еще не все потеряно, - сказал Мезон-Руж, - тогда как здесь, тогда как для королевы… О, послушайте, Морис, вы сердечный человек, вы могущественны; у вас есть друзья… О, прошу вас, как просят Бога… помогите мне спасти королеву!

    - Вы еще об этом думаете?

    - Морис, Женевьева умоляет вас моими устами.

    - Не произносите этого имени, сударь. Кто знает, может, и вы, как Диксмер, тоже пожертвовали бы бедной женщиной?

    - Сударь, - с гордостью ответил шевалье, - когда я ставлю перед собой цель, то умею жертвовать только собой.

    Морис хотел что-то сказать, но открылась дверь совещательной комнаты.

    - Тише, сударь, - остановил его шевалье, - тише. Судьи возвращаются.

    И Морис почувствовал, как дрожит рука, которую Мезон-Руж, бледный и шатающийся, положил на его руку.

    - О! - прошептал шевалье. - О! У меня останавливается сердце.

    - Мужайтесь и держитесь или вы погибли! - ответил Морис.

    Трибунал действительно вернулся, и весть о его возвращении распространилась в коридорах и галереях.

    Толпа опять ринулась в зал, и, кажется, даже лампы в этот решающий, торжественный момент сами собой ожили и засветились ярче.

    Привели королеву. Она держалась прямо, твердо, надменно; взгляд ее был неподвижен, губы сжаты.

    Ей зачитали решение суда, приговаривающее ее к смертной казни.

    Она выслушала приговор, не побледнев, не нахмурившись, ни один мускул на лице не выдал ее волнения.

    Повернувшись к шевалье, она послала ему долгий и выразительный взгляд, словно хотела поблагодарить этого человека, кого всегда воспринимала как олицетворение преданности; затем, опираясь на руку жандармского офицера, командовавшего вооруженной охраной, спокойная, полная достоинства, покинула зал трибунала.

    Морис глубоко вздохнул.

    - Слава Богу! - сказал он. - В ее показаниях нет ничего, что скомпрометировало бы Женевьеву. Еще есть надежда.

    - Слава Богу! - в свою очередь прошептал шевалье де Мезон-Руж. - Все кончено, борьба завершилась. У меня не было сил идти дальше.

    - Мужайтесь, сударь, - тихо произнес Морис.

    - Постараюсь, сударь, - отозвался шевалье.

    Затем, пожав друг другу руки, они покинули зал через разные выходы.

    Королеву увели в Консьержери. Пробило четыре на больших часах, когда она вернулась туда. Перейдя Новый мост, Морис попал в объятия Лорена.

    - Стой! - сказал он, - хода нет!

    - Почему?

    - Прежде всего, куда ты направляешься?

    - К себе. Именно теперь я могу вернуться: я знаю, что с ней произошло.

    - Тем лучше; но домой ты не пойдешь.

    - Причина?

    - Причина проста: два часа назад приходили жандармы, чтобы тебя арестовать.

    - Ах так! - воскликнул Морис. - Тем более следует вернуться.

    - С ума сошел? А Женевьева?

    - Да, ты прав. И куда же мы пойдем?

    - Ко мне, черт возьми!

    - Но я погублю тебя.

    - Тем более надо идти. Итак, в путь! И он увлек Мориса за собой.

    Из трибунала королеву отвели назад, в Консьержери.

    Вернувшись в камеру, она взяла ножницы и обрезала свои длинные прекрасные волосы, ставшие еще прекраснее из-за отсутствия пудры, отмененной год назад. Она завернула волосы в бумагу, написав сверху: "Разделить между моей дочерью и сыном".

    Затем она села, а вернее, упала на стул, разбитая усталостью (допрос длился восемнадцать часов), и уснула.

    В семь часов ее внезапно разбудил шум отодвигаемой ширмы; она повернулась и увидела совсем незнакомого человека.

    - Что хотят от меня? - спросила она.

    Человек подошел к ней и поклонился так же вежливо, как если бы она по-прежнему была королевой.

    - Меня зовут Сансон, - сказал он.

    Королева слегка вздрогнула и поднялась. Одно это имя говорило больше, чем длинная речь.

    - Вы пришли очень рано, сударь, - сказала она. - Не могли бы вы явиться немного позже?

    - Нет, сударыня, - возразил Сансон. - У меня приказ. Ответив, он сделал еще один шаг в сторону королевы. Все в этом человеке сейчас было выразительным и ужасным.

    - А, я понимаю, - произнесла узница, - вы хотите обрезать мне волосы?

    - Это необходимо, сударыня, - ответил палач.

    - Я знала об этом, сударь, - сказала королева, - и мне захотелось избавить вас от такого труда. Мои волосы здесь, на столе.

    Сансон проследил за движением руки королевы.

    - Только, - продолжала она, - я бы желала, чтобы сегодня вечером они были переданы моим детям.

    - Сударыня, - ответил Сансон, - это не моя забота.

    - Однако я думала…

    - Мне принадлежит, - продолжал палач, - только то, что остается после… людей… приговоренных… их одежда, их драгоценности, да и то, если они их формально отдают мне. Иначе все это идет в Сальпетриер и распределяется между бедняками в больницах. Так предписывает постановление Комитета общественного спасения.

    - Но, в конце концов, сударь, - настаивала Мария Антуанетта, - могу ли я рассчитывать, что эти волосы вручат моим детям?

    Сансон молчал.

    - Я обещаю постараться, - сказал Жильбер. Узница бросила на жандарма взгляд, полный невыразимой признательности.

    - Я пришел, - объяснил Сансон, - чтобы обрезать вам волосы. Поскольку эта работа уже сделана, я могу, если желаете, ненадолго оставить вас одну.

    - Прошу вас об этом, сударь, - сказала королева, - мне нужно сосредоточиться и помолиться.

    Сансон поклонился и вышел.

    Королева осталась одна: Жильбер высунул голову из-за ширмы лишь для того, чтобы произнести приведенные нами слова.

    В то время как приговоренная преклонила колени на стул (он был ниже других и служил ей скамеечкой для молитвы), другая сцена, не менее трагическая, чем та, о которой мы рассказали, происходила в доме священника маленькой церкви Сен-Ландри в Сите.

    Местный кюре только что поднялся, а старая экономка накрывала стол для скромного завтрака, как вдруг в дверь дома громко постучали.

    Даже в наши дни для священника непредвиденный визит всегда возвещает какое-нибудь событие: речь идет или о крестинах, или браке in extremis ^{note 13}, или о последней исповеди. Ну а в то время визит незнакомца мог означать нечто еще более серьезное. Действительно, в ту эпоху священник больше не был уполномоченным Бога, а должен был давать отчет людям.

    Однако аббат Жирар принадлежал к числу тех, кому можно было бояться меньше других: он присягнул конституции, совесть и порядочность взяли в нем верх над эгоизмом и религиозностью. Несомненно, аббат Жирар допускал возможность того, что новый образ правления может быть успешным, и жалел о многочисленных злоупотреблениях, совершенных во имя божественной власти; сохранив своего Бога, он принял братство республиканского режима.

    - Посмотрите, госпожа Гиацинта, - попросил он, - посмотрите, кто это так рано стучит в нашу дверь. Если меня требуют не по какому-нибудь неотложному делу, то скажите, что я вызван на это утро в Консьержери и вынужден немедленно туда отправиться.

    Госпожу Гиацинту раньше называли г-жой Мадлен, но она согласилась обменять свое прежнее имя на название цветка, как и аббат Жирар согласился вместо кюре стать гражданином.

    По приказу хозяина г-жа Гиацинта поспешила спуститься в маленький сад, где была дверь на улицу. Она отодвинула засовы и увидела молодого человека, очень бледного, очень взволнованного, с приятным и честным лицом.

    - Дома господин аббат Жирар? - сказал он. Гиацинта обратила внимание на беспорядок в одежде, длинную бороду и нервную дрожь пришедшего; все это показалось ей дурным предзнаменованием.

    - Гражданин, - запротестовала она, - здесь нет ни господина, ни аббата.

    - Простите, мадам, - продолжал молодой человек, - я хочу сказать священника церкви Сен-Ландри.

    Гиацинта, несмотря на свой патриотизм, была тронута словом "мадам", обращенным отнюдь не к императрице; однако ответила:

    - Его нельзя видеть, гражданин: он читает свой требник.

    - В таком случае, я подожду, - ответил молодой человек.

    - Но, - продолжала г-жа Гиацинта, которой эта настойчивость вновь напомнила о дурных предчувствиях, охвативших ее вначале, - вы напрасно будете ждать, гражданин: его вызывают в Консьержери, и он сейчас уезжает.

    Молодой человек ужасно побледнел, а точнее, из бледного превратился в мертвенно-бледного.

    - Значит, это правда, - прошептал он. Потом уже громче сказал:

    - Именно эта причина, сударыня, и привела меня к гражданину Жирару. Продолжая говорить, он шагнул вперед, осторожно, но с твердостью задвинул засовы двери и, несмотря на настояния и даже угрозы г-жи Гиацинты, вошел в дом и проник в комнату аббата.

    Тот, увидев его, удивленно вскрикнул.

    - Простите, господин кюре, - торопливо сказал молодой человек, - но мне нужно поговорить с вами об очень важном деле. Позвольте сделать это без свидетелей.

    Старый священник по опыту знал проявления больших несчастий. На взволнованном лице молодого человека он прочитал всю силу страсти, а в прерывающемся голосе - крайнее волнение.

    - Оставьте нас, госпожа Гиацинта, - сказал он. Молодой человек с нетерпением следил глазами за экономкой: привыкнув принимать участие во всех тайнах своего хозяина, она колебалась - уйти или остаться. Потом, когда она наконец закрыла дверь, незнакомец заговорил: