В этот момент Лорен повернулся в сторону Мориса, и Женевьева не удержалась, чтобы тоже не бросить быстрый взгляд на молодого человека. Морис не сводил с них глаз, прижав руку к сердцу.

    - Есть средство вас спасти, - сказал Лорен.

    - Надежное? - спросила Женевьева, и ее глаза засияли от радости.

    - О, за это я ручаюсь.

    - Лорен, если бы вы спасли меня, как бы я вас благословляла!

    - Но это средство… - продолжал молодой человек. . Женевьева прочла в его глазах колебание.

    - Вы, значит, тоже его видели? - спросила она.

    - Да, я его видел. Вы хотите спастись? Тогда пусть он тоже сядет в железное кресло - и вы спасены.

    Диксмер по выражению взгляда Лорена несомненно догадался о том, что тот говорил Женевьеве, и побледнел, но вскоре успокоился, и адская улыбка вновь заиграла на его губах.

    - Это невозможно, - ответила Женевьева, - тогда я уже не смогла бы ненавидеть его.

    - Скажите лучше, что он знает о вашем благородстве и не боится вас.

    - Конечно, потому что он уверен в себе, во мне, во всех нас.

    - Женевьева, Женевьева, я менее совершенное существо, чем вы. Позвольте мне вытащить его сюда, и пусть он погибнет.

    - Нет, Лорен, заклинаю вас: ничего общего с этим человеком, даже смерти! Мне кажется, что я изменю Морису, если умру вместе с Диксмером.

    - Но ведь в этом случае вы не умрете.

    - А как же я смогу жить, когда он будет мертв?

    - Ах! - вздохнул Лорен. - Как прав Морис, что любит вас! Вы ангел, а родина ангелов - на небесах. Бедный милый Морис!

    Тем временем Симон, который не мог услышать, о чем говорят двое обвиняемых, пожирал глазами их лица в надежде догадаться об их словах.

    - Гражданин жандарм, - сказал он, - запрети заговорщикам продолжать строить козни против Республики прямо в Революционном трибунале.

    - Но, - возразил тот, - ты же хорошо знаешь, гражданин Симон, что здесь уже не составляют заговоров, а если и составляют, то совсем ненадолго. Эти граждане беседуют, и поскольку законы не запрещают разговаривать даже в повозке смертников, почему нужно запрещать им разговаривать в трибунале?

    Этим жандармом был Жильбер. Узнав женщину, арестованную им в камере королевы, он со своей обычной честностью проявил к ней то сочувствие, что невольно вызывали у него ее мужество и преданность.

    Председатель посоветовался с заседателями и по знаку Фукье-Тенвиля начал задавать подсудимым вопросы.

    - Обвиняемый Лорен, - спросил он, - какого рода отношения были у вас с гражданкой Диксмер?

    - Какого рода, гражданин председатель?

    - Да.

    - Нас дружба чистая соединяла свято;

    Она была сестрой, я для нее был братом.

    - Гражданин Лорен, - заметил Фукье-Тенвиль, - рифма не очень хорошая.

    - Почему? - поинтересовался Лорен.

    - Одна буква лишняя.

    - Так отруби ее, гражданин обвинитель. Отруби, ведь это твоя работа.

    От этой страшной шутки бесстрастное лицо Фукье-Тенвиля слегка побледнело.

    - И как же, - поинтересовался председатель, - гражданин Диксмер смотрел на связь своей жены с человеком, считающимся республиканцем?

    - Ничего не могу вам сказать по этому поводу, так как заявляю, что никогда не знал гражданина Диксмера и очень этим доволен.

    - Но, - продолжал Фукье-Тенвиль, - ты не сказал, что твой друг, гражданин Морис Ленде, был узлом столь чистой дружбы между тобой и обвиняемой?

    - Если я не сказал об этом, - ответил Лорен, - то потому что, мне кажется, об этом говорить не следует, и даже думаю, что вы могли бы взять с меня пример.

    - Граждане присяжные, - сказал Фукье-Тенвиль, - оценят этот странный союз двух республиканцев с аристократкой, притом в момент, когда эта аристократка изобличена в самом черном заговоре, какой когда-либо замышлялся против нации.

    - Откуда же я мог знать о заговоре, про который ты говоришь, гражданин обвинитель? - спросил Лорен, скорее возмутившийся, чем испуганный грубостью аргумента.

    - Вы знали эту женщину, были ее другом, она называла вас братом, вы называли ее сестрой и не знали о ее действиях? Возможно ли, как вы сами сказали, - задал вопрос председатель, - чтобы она одна задумала и учинила вменяемое ей деяние?

    - Она учинила это деяние не одна, - продолжал Лорен, употребляя те же профессиональные слова, что и председатель, - потому что она вам сказала, и потому что я вам сказал и потому что я вам повторяю: ее вынудил муж.

    - Почему же в таком случае ты не знаешь мужа? - спросил Фукье-Тенвиль. - Ведь муж был заодно с женой?

    Лорену не оставалось ничего иного, как рассказать о первом исчезновении Диксмера, о любви Женевьевы и Мориса, наконец, о том, каким образом муж похитил и спрятал свою жену в недоступном месте, - рассказать все это для того, чтобы снять с себя всякую вину в соучастии и рассеять подозрения.

    Но для этого ему надо было выдать тайну двух друзей; надо было заставить Женевьеву краснеть перед пятьюстами человек. Лорен покачал головой, как бы говоря "нет" самому себе.

    - Итак, - обратился к нему председатель, - что вы ответите гражданину обвинителю?

    - Что его логика сокрушительна, - ответил Лорен, - и что он убедил меня в том, о чем я даже не догадывался.

    - В чем именно?

    - В том, что я, по всему судя, один из самых ужасных заговорщиков, каких когда-либо видели.

    Это заявление вызвало всеобщий смех. Даже сами присяжные не могли от него удержаться: с такой иронией молодой человек произнес эти слова.

    Фукье хорошо понял насмешку и, поскольку благодаря своему неутомимому упорству достиг того, что знал все секреты обвиняемых так же хорошо, как сами обвиняемые, он не мог не испытывать к Лорену сочувственного восхищения.

    - Ну, гражданин Лорен, - обратился он, - говори, защищайся. Трибунал выслушает тебя. Ему ведь известно твое прошлое, а это прошлое достойного республиканца.

    Симон хотел что-то сказать; председатель знаком велел ему молчать.

    - Говори, гражданин Лорен, - сказал он, - мы слушаем тебя.

    Лорен снова покачал головой.

    - Это молчание является признанием, - продолжал председатель.

    - Вовсе нет, - ответил Лорен, - это молчание просто молчание, вот и все.

    - Повторяю еще раз, - сказал Фукье-Тенвиль, - ты будешь говорить?

    Лорен повернулся к залу, чтобы взглядом спросить у Мориса, что ему делать.

    Морис не сделал ни малейшего знака, чтобы Лорен говорил, и тот промолчал.

    Это значило приговорить самого себя к смерти.

    Дальнейшее было выполнено быстро.

    Фукье подвел итог обвинению, а председатель - прениям; присяжные удалились на совещание и вернулись с вердиктом о виновности Лорена и Женевьевы.

    Председатель приговорил их обоих к смертной казни.

    На больших часах Дворца пробило два.

    Председателю потребовалось на произнесение приговора ровно столько времени, сколько длился бой часов.

    Морис слушал слившиеся воедино звуки голоса и колокола; когда дрожание их в воздухе затихло, силы его были истощены.

    Жандармы увели Женевьеву и Лорена, предложившего ей руку.

    Каждый из них по-своему приветствовал Мориса: Лорен улыбнулся, а Женевьева, бледная и изнемогающая, кончиками пальцев, смоченных слезами, послала ему прощальный поцелуй.

    До последнего момента она надеялась на то, что ей сохранят жизнь, и теперь оплакивала не ее, а свою любовь, что угаснет вместе с ее жизнью.

    В полубезумном состоянии Морис не ответил на это прощание своих друзей. Бледный и ошеломленный, он поднялся со своей скамьи. Его друзья исчезли.

    Он почувствовал, что в нем осталось только одно живое чувство - сжигающая сердце ненависть.

    Морис бросил вокруг себя последний взгляд и увидел

    Диксмера, который, выходя вместе с другими из зала, пригнулся под сводом двери, ведущей в коридор.

    Со скоростью распрямляющейся пружины Морис прыгал со скамьи на скамью, пока не достиг этой двери.

    Диксмер уже миновал ее и спускался в полутьму коридора.

    Морис бросился за ним.

    В тот момент, когда Диксмер ступил на плитки большого зала, его плеча коснулась рука Мориса.

    В то время прикосновение чьей-то руки к плечу означало что-то серьезное.

    Повернувшись, Диксмер узнал Мориса.

    - А, здравствуйте, гражданин республиканец, - произнес Диксмер, слегка вздрогнув, но тут же взял себя в руки, сумев скрыть свое волнение.

    - Здравствуйте, гражданин подлец, - ответил Морис, - вы ждали меня, не так ли?

    - Правильнее сказать наоборот - я вас больше не ждал.

    - Отчего же?

    - Оттого что ждал вас раньше.

    - Я пришел к тебе еще слишком рано, убийца! - голос Мориса превратился в ужасающий шепот; полыхавшая в его сердце гроза проявлялась в гневном блеске глаз.

    - Ваши глаза мечут пламя, гражданин, - усмехнулся Диксмер. - Нас сейчас опознают и последуют за нами.

    - Вот оно что, ты боишься ареста, не так ли? Ты боишься, что тебя отправят на тот самый эшафот, куда ты отправляешь других? Пусть нас арестуют, тем лучше. Мне кажется, национальному правосудию сегодня не хватает одного виновного.

    - Так же как не хватает одного имени в списке людей чести - не так ли? - с тех пор, как из него исчезло ваше имя.

    - Хорошо, к этому мы, надеюсь, еще вернемся. Пока же, замечу, вы отомстили за себя - и подло отомстили - женщине. Почему, если вы ждали меня где-то, вы не дождались меня в моем доме в тот день, когда украли у меня Женевьеву?

    - Я полагал, что первым вором были вы.

    - Обойдемся без остроумия, сударь: я никогда его за вами не замечал. И слов не надо - я знаю, что вы куда сильнее в делах, чем в словах. Свидетелем тому день, когда вы хотели убить меня, когда говорила ваша натура.

    - И я не раз упрекал себя за то, что не послушался ее, - спокойно ответил Диксмер.

    - Что ж, - сказал Морис, хлопнув рукой по сабле, - предлагаю вам реванш.

    - Если хотите - завтра, но только не сегодня.

    - Почему завтра?

    - Или сегодня вечером.

    - Почему не сейчас?

    - Потому что до пяти я занят.

    - Еще какой-то гнусный план, - сказал Морис, - еще какая-нибудь западня.

    - Ах, господин Морис, - с издевкой заметил Диксмер, - вы и в самом деле неблагодарный человек. Как! Целых шесть месяцев я предоставлял возможность вам и моей жене нежно любить друг друга; целых шесть месяцев я допускал ваши свидания, смотрел сквозь пальцы на ваши улыбки. Никогда еще мужчина, согласитесь, не был менее ревнив, чем я.

    - Иными словами, ты думал, что я могу быть тебе полезен, и берег меня.

    - Конечно, - подтвердил Диксмер, настолько же владея собой, насколько Морис выходил из себя. - Конечно! В то время как вы изменяли своей Республике, продавая ее мне за один взгляд моей жены; в то время как вы бесчестили себя изменой, а она - прелюбодеянием, я был умницей и героем. Я выжидал и торжествовал победу.

    - Ужас! - не выдержал Морис.

    - Да, не так ли? Вы сами оцениваете свое поведение, сударь. Оно ужасно! Оно позорно!

    - Вы ошибаетесь, сударь; я называю ужасным и позорным поведение мужчины, которому была доверена честь женщины и который поклялся беречь эту честь чистой и безупречной, а сам, вместо того чтобы сдержать клятву, превратил ее красоту в постыдную приманку, поймав на нее слабое сердце. Вы, согласно священному долгу, прежде всего обязаны были защищать эту женщину, а вы не защитили ее, а предали.

    - О моих обязанностях, сударь, - ответил Диксмер, - я сейчас вам скажу. Я должен был спасти своего друга, отстаивающего вместе со мной святое дело. Во имя этого дела я пожертвовал и своим состоянием, и своей честью. Я полностью забыл о себе, а если и вспоминал, то в последнюю очередь. Но у меня больше нет друга - он заколол себя кинжалом, у меня нет больше королевы - моя королева погибла на эшафоте. Теперь - что ж, теперь я думаю о своей мести.

    - Скажите лучше, о своем убийстве.

    - Когда наносят удар прелюбодейке, ее не убивают, а наказывают.

    - Это прелюбодеяние вы внушили ей сами, поэтому оно было законным.

    - Вы так считаете? - мрачная улыбка исказила лицо Диксмера. - Вряд ли она думает, что действовала законно; спросите об этом у ее совести.

    - Тот, кто наказывает, поражает открыто. Ты же не наказываешь: бросив ее голову на гильотину, ты сам прячешься.

    - Это я убегаю? Я прячусь? С чего ты это взял, недоумок? - спросил Диксмер. - Разве я прячусь, если присутствую при вынесении ей смертного приговора? Разве я убегаю, если иду даже в зал Мертвых, чтобы в последний раз попрощаться с нею?

    - Ты намерен снова увидеть ее? - воскликнул Морис. - Ты пойдешь попрощаться с нею?

    - Полно, - ответил Диксмер, пожимая плечами, - решительно, ты несведущ в мщении, гражданин Морис. Таким образом, на моем месте ты всего-навсего предоставил бы события их естественному развитию, обстоятельства - их естественному течению. Например, по-твоему, если неверная жена заслуживает смерти, то, как только я наказал ее смертью, я в расчете с ней, вернее, она в расчете со мной. Нет, гражданин Морис, я нашел нечто лучшее: я нашел способ возвратить этой женщине все то зло, что она причинила мне. Она любит тебя - она умрет вдали от тебя; она ненавидит меня - и опять увидит меня. Вот, - добавил он, вынимая руку из кармана, - видишь этот бумажник? В нем находится пропуск, подписанный секретарем Дворца. С этим пропуском я могу пройти к осужденным; я пройду к Женевьеве и назову ее прелюбодейкой. Я увижу, как падают ее волосы под рукой палача. И когда они упадут, она услышит мой голос, повторяющий: "Прелюбодейка!" Я буду сопровождать ее до повозки, и, когда она ступит на эшафот, последнее слово, которое она услышит, будет "прелюбодейка".

    - Берегись! У нее не хватит сил вынести столько подлости, она выдаст тебя.

    - Нет, - запротестовал Диксмер, - для этого она слишком ненавидит меня. Если бы она могла меня выдать, то сделала бы уже, когда это ей советовал шепотом твой друг. Раз она не выдала меня ради спасения жизни, то теперь и вовсе не сделает: она не захочет умирать вместе со мной. Она хорошо знает, что если выдаст меня, то я продлю ее муки еще на день; она хорошо знает, что, если выдаст меня, то я буду с нею не только у подножия лестницы Дворца правосудия, но даже на эшафоте; она хорошо знает, что я не покину ее у подножки повозки, а сяду с ней рядом; она хорошо знает, что всю дорогу я буду повторять ей это ужасное слово " прелюбодейка", что и на эшафоте я буду ей повторять его и что, когда она канет в вечность, обвинение уйдет туда за ней.

    Диксмер был ужасен в своем гневе и ненависти - он схватил руку Мориса и встряхнул ее с такой силой, какой молодой человек у него не предполагал. Но это произвело обратное действие: по мере того как распалялся Диксмер, успокаивался Морис.

    - Послушай, - промолвил он, - в этой мести не хватает только одного.

    - Чего же?

    - Чтобы ты мог ей сказать: "Уходя из трибунала, я встретил твоего любовника и убил его!"

    - Напротив, я предпочту сказать ей, что ты жив и что всю оставшуюся жизнь ты будешь страдать от зрелища ее смерти.

    - Ты все-таки убьешь меня, - взорвался Морис. - Или, - добавил он, оглянувшись вокруг и чувствуя себя почти хозяином положения, - или я убью тебя.

    И бледный от волнения, охваченный гневом, чувствуя, что силы его удвоились от того напряжения, с которым он заставил себя выслушать до конца Диксмера, развивавшего свой ужасный план, он схватил его за горло и притянул к себе, пятясь к лестнице, ведущей на берег реки.

    От прикосновения этой руки Диксмер в свою очередь ощутил поднимающуюся, как лава, ненависть.

    - Хорошо, - сказал он, - тебе незачем тащить меня силой, я иду сам.

    - Так иди, ты же вооружен.

    - Я последую за тобой.

    - Нет, впереди. Но предупреждаю, при малейшем движении, при малейшем знаке, при малейшем жесте я раскрою тебе голову вот этой саблей.

    - Ты же прекрасно знаешь: я не боюсь, - ответил Диксмер с улыбкой, выглядевшей страшной на его бледных губах.

    - Ты не боишься моей сабли, нет, - пробормотал Морис, - но ты боишься лишиться своей мести. Однако, - добавил он, - теперь, когда мы стоим лицом к лицу, можешь с ней распрощаться.

    Действительно, они были уже у реки; и если за ними можно было еще проследить взглядом, то никто не успел бы помешать дуэли.

    К тому же гнев в одинаковой мере пожирал обоих.

    Разговаривая таким образом, они спустились по маленькой лестнице, идущей от площади Дворца, и прошли на почти пустынную набережную; вынесение приговоров продолжалось (было всего лишь два часа), и толпа все еще заполняла Дворец - зал, коридоры и дворы. Диксмер, по-видимому, жаждал крови Мориса не меньше, чем Морис жаждал крови Диксмера.