Госпожа Жерве, четыре дня не встававшая с постели из-за серьезной угрозы разрыва аневризмы (доктор решил скрыть это от Кармелиты), стала задыхаться и попросила стакан воды. Девушка не хотела давать ей простую воду и отправилась на кухню приготовить питье. Стон, донесшийся до ее слуха и напоминавший зов, заставил ее поторопиться. Она вошла в комнату и увидела, что мать лежит с запрокинутой головой. Девушка просунула руку ей под спину и приподняла ее голову: бедная женщина смотрела на дочь как-то странно. Похоже, она не могла говорить, но всю душу вложила в свой взгляд. Кармелита, дрожа от страха, который, однако, придавал ей силы, продолжала поддерживать голову матери и поднесла стакан к ее губам. Но прежде чем стакан коснулся губ, г-жа Жерве издала глубокий, протяжный, скорбный вздох и ее голова тяжело упала девушке на руку, а потом на подушку.

    Девушка с усилием снова приподняла ее голову и поднесла стакан к губам со словами:

    - Выпей, матушка!

    Однако зубы матери были плотно сжаты, она ничего не отвечала. Кармелита наклонила стакан. Вода полилась по губам, но в рот так и не проникла.

    Глаза больной по-прежнему были широко раскрыты. Госпожа Жерве словно не могла отвести от дочери взгляд.

    Кармелита почувствовала, как лоб ее покрывается испариной. Только широко раскрытые глаза матери еще придавали девушке мужества.

    - Да пей же, мамочка! - повторила она.

    Больная снова ничего не ответила. Кармелите показалось, что шея, которую она поддерживала, медленно остывает и что ее самое охватывает смертельный холод. Испугавшись, она опустила голову матери на подушку, поставила стакан на стол, бросилась к матери, обхватила ее обеими руками, осыпала ее лицо поцелуями и поднялась, не сводя с нее почти столь же неподвижного взгляда, как у г-жи Жерве. Только тогда бедная девочка, полная жизни и никогда не задумывавшаяся о том, что единственное любимое в мире существо может умереть, вдруг поняла, что случилось! Однако она не могла поверить, что матери, всего минуту назад с ней разговаривавшей, больше нет, что она умерла вот так, тихо, незаметно. Она прижалась губами ко лбу умершей и испугалась: ей почудилось, что ее лихорадочно горящие губы коснулись мрамора.

    Она в ужасе попятилась назад, но еще не смела поверить, что это смерть.

    Голова матери была слегка повернута, и широко раскрытые глаза продолжали смотреть на девушку с застывшим в них выражением материнской любви. Но этот взгляд не успокаивал, а пугал Кармелиту.

    Она озиралась по сторонам, но все время возвращалась к этим неподвижным глазам и вдруг в ужасе изо всех сил закричала:

    - Матушка! Матушка! Скажи хоть что-нибудь! Отзовись, матушка! Или я подумаю, что ты умерла… Умерла!.. - повторяла она, с тоской приближаясь к матери.

    Сделав шаг, она застыла перед неподвижным телом, но продолжала звать мать все громче, не осмеливаясь к ней прикоснуться. Отчаявшись добиться ответа, не осмеливаясь дольше оставаться в этой комнате под этим взглядом, похожим на взгляд призрака, боясь всего и ничему не веря, она распахнула входную дверь и закричала: "На помощь!" Коломбан вышел на крики и увидел, как мы уже сказали, растрепанную, заплаканную девушку, заломившую руки.

    - Сударь! Сударь! Матушка на меня смотрит, но не отвечает!

    - Она, должно быть, лишилась чувств от слабости, - предположил молодой человек: он тоже не хотел верить в худшее.

    И он вошел в спальню.

    Он вздрогнул, увидев тело, постепенно принимавшее облик трупа: лицо напоминало маску Гиппократа; члены окоченели; рука, которую он взял, чтобы пощупать пульс, была холодна как мрамор.

    Он вспомнил, как пятнадцатилетним мальчиком смотрел на свою мать, благородную графиню де Пангоэль, лежавшую на смертном одре. Вот и теперь он видел, что на лбу у г-жи Жерве залегли такие же, как тогда у покойной матери, сиреневатые тени.

    - Ну что, сударь?.. Что?.. - спрашивала, рыдая, Кармелита.

    Молодой человек не стал разуверять девушку в том, что это обморок, надеясь постепенно приготовить ее к удару.

    - О, ваша мать очень плоха, бедное дитя!

    - Но почему она не отвечает мне, сударь? Почему она мне не отвечает?

    - Подойдите, мадемуазель, - предложил Коломбан.

    - Я не смею… Не смею… Почему она на меня так смотрит? О чем она хочет спросить?.. Зачем она так на меня смотрит?

    - Она просит, чтобы вы закрыли ей глаза, мадемуазель! Она просит, чтобы мы помолились о ее душе!

    - Но она ведь не умерла, правда? - вскричала девушка.

    - Опуститесь на колени, мадемуазель! - подавая ей пример, сказал Коломбан.

    - Что вы говорите, сударь?..

    - Я говорю, мадемуазель, что Господь, дарующий нам жизнь, имеет право взять ее, когда пожелает.

    - О! - вскрикнула девушка, словно громом пораженная. - О, я вижу, вижу!.. Моя матушка умерла!

    Она откинулась назад, словно тоже умирая.

    Молодой человек подхватил ее, лишившуюся чувств, на руки и перенес на кровать, стоявшую в алькове соседней комнаты.

    На крики девушки, на шум только что описанной нами сцены поднялась жена мастерового со второго этажа вместе с подругой, зашедшей к ней в это время.

    Все двери квартиры были распахнуты настежь; женщины вошли и увидели, как Коломбан пытается привести девушку в чувство, похлопывая ее по рукам.

    Средство это не помогало. Тогда одна из женщин взяла с туалетного столика графин и брызнула водой в лицо несчастной сироте.

    Кармелита пришла в себя; ее бил озноб. Женщины хотели было раздеть ее и уложить в постель.

    Но она сделала над собой усилие, поднялась на ноги и обернулась к Коломбану.

    - Сударь! Вы сказали, что моя мать просит закрыть ей глаза… Проводите меня к ней… проводите, прошу вас!.. Иначе, - прибавила она, со страхом приближая губы к уху Коломбана, - иначе она будет так на меня смотреть до конца моих дней!

    - Идемте, - кивнул молодой человек, полагавший, что девушка бредит.

    Она прошла через всю комнату, опираясь на руку Коломбана, вошла в спальню матери, чей взгляд хотя и замутился, но еще сохранял свою пугающую неподвижность, медленными, твердыми, торжественными шагами приблизилась к кровати и, наклонившись над покойницей, благоговейно закрыла одно за другим ее веки.

    Тут силы оставили ее, Кармелита рухнула на тело матери и снова лишилась чувств.

    Молодой человек поднял Кармелиту на руки и как ребенка перенес в соседнюю комнату, где их ожидали две женщины.

    Пора было ее раздеть и уложить в постель.

    Коломбан удалился к себе, попросив одну из соседок зайти за ним, как только девушка будет в постели.

    Через десять минут соседка была у него.

    - Ну как? - спросил Коломбан.

    - Она пришла в себя, - сказала соседка, - но держится за голову и говорит что-то бессвязное, вроде как бредит.

    - У нее есть родственники? - спросил молодой человек.

    - Мы не знаем.

    - А подруги в квартале?

    - Ни одной. Это тихие, порядочные женщины, они жили очень уединенно, ни с кем не встречались.

    - Что же вы намерены делать? Ее нельзя оставлять в этой квартире с покойницей! Ее надо бы поместить в другое место.

    - Я бы предложила свою квартиру, - сказала соседка, - но у нас одна кровать… Хотя… - прибавила славная женщина, размышляя вслух, - отошлю-ка я мужа спать на чердак, а сама посижу ночь на стуле.

    На такой самоотверженный поступок ради незнакомых людей способны лишь немногие женщины, чаще всего простолюдинки: они предлагают свой стол, свою комнату и свою постель так же бескорыстно, как лавочник подает стакан воды. Если душевное или физическое страдание взывает к ее помощи, будь то умирающий или отчаявшийся человек, простолюдинка будет выхаживать, утешать, помогать от всего сердца, щедро и самозабвенно; это, несомненно, заслуживает восхищения философа и наблюдателя.

    - Нет, - возразил Коломбан. - Поступим иначе. Принесем сюда ее кровать, а мою отнесем к ней в альков. Потом сходите за священником, пусть отслужит у постели усопшей. А я пойду за доктором для девушки.

    Соседка замерла в нерешительности.

    - В чем дело? - спросил Коломбан.

    - Лучше я схожу за доктором, а вы позовите священника.

    - Почему?

    - Потому что несчастная женщина скончалась внезапно…

    - Увы, да, внезапно.

    - И, стало быть, умерла… ну, вы понимаете?

    - Нет, не понимаю.

    - Умерла, не успев исповедаться.

    - Но вы же сами говорите, что она святая.

    - Да, но священник… священник может не согласиться.

    - Как?! Священник откажется отслужить у гроба покойной?

    - У умершей без покаяния, могу побиться об заклад, он откажется.

    - Ну, хорошо. Приведите доктора, я беру священника на себя.

    - О, я мигом: доктор живет почти напротив.

    - А кого можно попросить отнести письмо на улицу Железной Кружки?

    - Давайте мне, я пошлю кого-нибудь. Коломбан сел за стол и написал:

    "Приходите, друг мой! В Вас нуждаются мертвец и живой".

    Сложив письмо, он надписал адрес:

    "Брату Доминику Сарранти, монаху-доминиканцу, улица Железной Кружки, №11".

    - Возьмите, - протянул он письмо соседке.

    Та пошла вниз.

    Пока она спускалась, Коломбан взялся за перестановку: свою кровать перенес в спальню девушки, а ее кровать - в свою квартиру.

    Подруга соседки вызвалась посидеть с Кармелитой до прихода доктора, а если будет нужно, то подежурить всю ночь.

    Бред девушки все усиливался.

    Женщина села у нее в изголовье. Коломбан сходил к бакалейщику, купил свечу, поставил ее в изголовье усопшей.

    Пока Коломбана не было, вернулась с доктором другая соседка. Проводив ученого человека к больной, она сама отдала покойнице последний долг, сложив ей на груди руки и вложив в них распятие.

    Коломбан зажег свечу, опустился на колени и стал читать заупокойные молитвы.

    Женщинам у постели Кармелиты хватало дел: доктор заметил первые признаки менингита. Он оставил рецепт и велел точно следовать его указаниям, не став скрывать, что болезнь серьезная - она могла перейти в острую форму.

    А мать, сказал доктор, скончалась от разрыва одного из крупных сердечных сосудов.

    Многие вольнодумцы посмеялись бы, увидев красивого двадцатидвухлетнего юношу на коленях у постели незнакомой женщины, читавшего молитвы по часослову, украшенному семейным гербом.

    Но Коломбан был набожным бретонцем прежних времен: подобно своим предкам, он был готов, продав земли и замки, следовать за Готье Нищим в Иерусалим со словами: "Так хочет Бог!"

    Итак, он молился с неподдельным рвением, стараясь изгнать из своей молитвы всякие земные помыслы. Вдруг у него за спиной послышался скрип входной двери.

    Он обернулся.

    Пришел тот, кого он вызывал: брат Доминик, в красивой черно-белой одежде, стоял на пороге.

    Молодому монаху было не больше двадцати семи - двадцати восьми лет; он был едва ли не единственным другом Коломбана, не считая школьных приятелей, которых принято называть друзьями, хотя они представляют собой особую породу. А вот монах, как мы сказали, был, пожалуй, его единственным другом в Париже.

    Однажды Коломбан проходил мимо церкви святого Иакова-Высокий порог и увидел, что в дверях толпятся жители предместья. Он спросил, что там такое, и ему сказали, что молодой монах в длинном белом одеянии произносит проповедь.

    Коломбан вошел.

    Монах, юный годами, но до времени состарившийся то ли из-за строгих постов, то ли от страданий, стоял на кафедре и проповедовал.

    Темой его проповеди было смирение.

    В смирении он как бы видел две четко различающиеся стороны.

    В горе, посылаемом Господом, то есть в случае смерти, непоправимых несчастий, неизлечимых болезней он советовал уповать на Господа.

    "Смиритесь, братья! - говорил он. - Преклоните голову перед карающей десницей! Молитесь и любите! Смирение есть добродетель!"

    Но всем несчастьям, исходящим от людей, таким, как обманутое честолюбие, пущенные по ветру состояния, сорванные планы, он учил не поддаваться и призывал:

    "Надо противостоять невезению, братья! Поднимитесь, сильные верой в Господа, в свою правоту и в себя самих. Бейтесь и не сдавайтесь! Смирение - трусость!"

    Коломбан дождался окончания проповеди и при выходе из церкви подошел пожать монаху руку, как пожал бы не только духовному лицу, но любому человеку, в котором видел три добродетели, более других им почитаемые: простоту, честность, силу.

    С этого дня молодые люди - монах был лет на пять старше Коломбана - подружились, обнаружив редкостное совпадение своих принципов и взглядов.

    За редким исключением, они виделись раз или два в неделю и проводили вместе по два-три часа.

    Бросим взгляд назад и посмотрим, какой суровый путь проделал этот строгий и задумчивый молодой монах, прежде чем появиться перед нами.

    Звали его Доминик Сарранти; помимо имени, у него было немало общего с мрачным святым, которого случай сделал покровителем нашего юноши.

    Он родился в Викдесо, маленьком городке департамента Арьеж, расположенном на краю леса в шести льё от Фуа, в нескольких шагах от испанской границы.

    Отец его был корсиканец, мать - каталонка. Сын был похож на обоих родителей: он унаследовал от отца редкую памятливость, а от матери - необычайную стойкость. Видя его властные жесты на кафедре, слыша эти строгие и суровые проповеди, можно было сразу принять его за испанского монаха, прибывшего миссионером во Францию.

    Его отец родился в Аяччо в один год с Бонапартом и связал свою судьбу со знаменитым земляком, разделив все ее превратности: он сопровождал поверженного императора на остров Эльбу, он же последовал за покинутым Наполеоном на остров Святой Елены.

    В 1816 году он возвратился во Францию. Почему он так скоро оставил прославленного пленника? Гаэтано Сарранти уверял, что сделал это из-за вредного климата, невыносимой жары.

    Люди, хорошо знавшие его, не верили этому и видели в Сарранти одного из тайных агентов, рассылаемых, как поговаривали, императором по всей Франции, чтобы подготовить возвращение его со Святой Елены или, если это окажется невозможно, хотя бы защитить интересы его сына.

    Гаэтано поступил воспитателем детей к одному очень богатому человеку, которого звали г-н Жерар.

    Это были не родные дети г-на Жерара, а племянник и племянница.

    Внезапно в 1820 году во время заговора Нантеса и Берара Гаэтано Сарранти исчез. Говорили, что он отправился в Индию, дабы присоединиться там к бывшему генералу Наполеона, поступившему в 1813 году на службу к князю Лахора.

    Мы уже упомянули мельком об этом бегстве Гаэтано Сарранти, когда рассказывали об исчезновении каретника с улицы Сен-Жак, брата мамаши Буавен, - происшествии, которое закрыло перед маленькой Миной дверь, куда ей предстояло постучаться, и девочку приютила семья школьного учителя.

    Мы также упомянули о сыне этого беглого корсиканца, учившемся в семинарии Сен-Сюльпис.

    Этим сыном и был человек, портрет которого мы пытаемся нарисовать; это был брат Доминик Сарранти, которого за сходство с испанцем чаще звали фра Доминико.

    Молодой человек с детства решил стать служителем Церкви; мать его умерла, отец уехал на остров Святой Елены, и мальчика отдали в семинарию.

    Когда в 1816 году отец вернулся, он был неприятно удивлен этим странным призванием: по его мнению, сын мог стать кем угодно, только не священником. Отец предпринял последнюю попытку возвратить сына к мирской жизни. Он привез с собой значительную сумму, желая обеспечить сыну независимое существование, однако тот наотрез отказался.

    В 1820 году, когда Гаэтано Сарранти исчез, его сына, учившегося тогда, как мы уже рассказывали, в семинарии Сен-Сюльпис, не раз вызывали в полицию.

    Однажды его товарищи увидели, что он возвратился еще печальнее и взволнованнее, чем обыкновенно.

    Против его отца было выдвинуто обвинение куда более страшное, чем заговор против государственной безопасности. Его обвиняли не только в намерении свергнуть существующее правительство: против него велось следствие по обвинению в краже трехсот тысяч франков у г-на Жерара, у которого он служил воспитателем детей. Но и это еще не все. Ему вменялось в вину сначала исчезновение, а потом даже убийство племянников г-на Жерара.

    Правда, расследование зашло в тупик, но страшное обвинение по-прежнему тяготело над изгнанником.

    Эти события омрачали жизнь Доминика и превращали его в еще более непримиримого проповедника.

    При произнесении обета он выразил желание вступить в самый строгий монашеский орден и выбрал орден доминиканцев, который во Франции существовал под названием ордена якобинцев, потому что первый доминиканский монастырь был когда-то построен на улице Сен-Жак, иначе - святого Иакова.

    Он дал обет и был назначен священником на следующий же день после своего совершеннолетия, то есть 7 марта 1821 года.

    Итак, в описываемое нами время брат Доминик уже около двух лет был священником.