- Резонно. Беги за моей мебелью, а я побегу набивать свой желудок. Встречаемся здесь через час.

    - Хорошо.

    - Дать тебе денег?

    - Спасибо, у меня есть.

    - Ладно, когда кончатся, возьмешь.

    - Где же? - рассмеялся Коломбан.

    - У меня в кошельке, если там еще что-нибудь останется, дорогой мой. Я теперь богат: Ротшильд и Лаффит в подметки мне не годятся! У меня шесть тысяч ливров годового дохода, то есть пятьсот ливров в месяц, шестнадцать франков тринадцать су и полтора сантима в день. Хочешь, купим Тюильри, Сен-Клу или Рамбуйе? В этом кошельке - за три месяца вперед.

    Камилл достал из кармана кошелек, в ячейках которого сверкало золото.

    - Поговорим об этом потом, - предложил Коломбан.

    - До встречи через час!

    - Договорились!

    - В таком случае,

    Умри за короля, я за страну умру! - процитировал Камилл.

    И он скатился по лестнице вниз, но не с намерением умереть "за короля", как призывали стихи Казимира Делавиня, а чтобы пообедать у Фликото.

    Коломбан спустился вслед за ним размеренным шагом, как и подобало человеку его характера.

    Вы видели, дорогие читатели, с каким насмешливым легкомыслием относился Камилл к самым серьезным вещам; он проявил это, едва войдя к Коломбану, в первых же словах по поводу брата Доминика.

    Французов принято обвинять в легкомыслии, беззаботности, насмешливости.

    В данном же случае француз напоминал чопорного англичанина, а американец держал себя с истинно французской легкостью.

    Если бы не его возраст, выражение лица, изысканные манеры, элегантный костюм, его можно было бы принять за парижского гамена - тот же ум, та же живость, тот же громкий смех и та же манера говорить.

    Напрасно собеседник затолкал бы его в угол комнаты, втиснул в оконный проем, зажал между двумя дверьми, чтобы попытаться его урезонить, растолковать ему серьезную мысль - первая же муха отвлекла бы его, и он внял бы увещеваниям не больше, чем любой случайный прохожий.

    Впрочем, у него было одно преимущество - с ним довольно было перемолвиться всего несколькими словами, чтобы постичь его характер. В пять минут, если только у вас был сачок, вы могли поймать ту самую креветку, которая, по меткому выражению папаши Розана, сидела у него в голове вместо мозгов.

    Все говорило об этом: выражение лица, слова, походка, весь его облик.

    Впрочем, он был очаровательным кавалером, как справедливо заметил Коломбан в разговоре с Кармелитой.

    У него была восхитительная посадка головы, он был строен и гибок, хотя его нельзя было назвать ни худым, ни высоким; внешне он казался хрупким и изящным, но это проистекало благодаря гибкости его стана и изысканности манер.

    У него были живые миндалевидные глаза, темно-коричневые, как и положено креолу, бархатистые, опушенные ресницами в шесть линий длиной.

    Красивые иссиня-черные волосы обрамляли его тонкое смуглое лицо.

    Нос у него был прямой, пропорциональный, как у древнегреческой статуи.

    Рот его был маленький, красиво очерченный, свежий, губы - немного вывернутые, в любое мгновение готовые к поцелуям.

    Одним словом, во всем его облике, осанке, манере держаться, даже в одежде (хотя у него - у этой очаровательной тропической птицы, этой великолепной экваториальной бабочки - были, возможно, слишком яркие галстуки и слишком пестрые жилеты) проявлялось столько изысканности, что самые почтенные маркизы приняли бы его за отпрыска древнего рода.

    Его своенравная красота, кокетливая и яркая, странным образом вступала в противоречие со строгой, суровой, я бы сказал, почти мраморной красотой Коломбана.

    Один силой и красотой походил на древнего Геракла; мягкость, юношеская грациозность, morbidezza ¹⁸ другого напоминала Кастора, Антиноя и даже Гермафродита.

    Доведись кому-нибудь увидеть их обнимающимися, он бы не понял, что за тайная симпатия, что за таинственная близость толкают друг другу в объятия этого сильного мужчину и слабого юнца. Их нельзя было назвать братьями, потому что природа не терпит несходства, - стало быть, это были друзья.

    Но какие невидимые нити связывали их сердца?

    Мы уже рассказывали об этом в предыдущей главе. Покровительство, каким Коломбан постепенно окружил молодого человека, незаметно переросло в нежную дружбу. Он бережно хранил в душе, не растрачивая направо и налево, сокровища привязанности, которую испытывал в коллеже к Камиллу Розану.

    И вот теперь он принял его как любимого брата. Силу его дружбы доказывает то, что за весь день он ни разу не вспомнил о новом чувстве, на которое только что открыл ему глаза брат Доминик.

    Небольшую гостиную, где Коломбан принимал изредка школьных товарищей, он превратил в спальню для Камилла.

    Коломбан спал в соседней комнате, разделенной с гостиной перегородкой, и такой тонкой, что из одной комнаты было отлично слышно, что делается в другой.

    Сначала Коломбан обошел торговцев мебелью в квартале Сен-Жак. Но там, как известно, продавалась только ореховая мебель, а Коломбан, сам спавший на крашеной кушетке, понимал, что его друг-аристократ согласится только на красное дерево.

    Он прошел вниз по улице Сен-Жак, пересек оба рукава Сены и вышел на улицу Клери.

    Там он нашел то, что искал: кровать красного дерева, такие же письменный стол, диван и полдюжины стульев.

    Все это обошлось ему в пятьсот франков.

    Так как это ровно вдвое превосходило сумму, которой он располагал, ему пришлось занять недостающее.

    Что же до постели, то он снял два матраца, одну подушку и одеяло со своей кровати, а себе оставил металлическую сетку, простыню, одну подушку и зимнее пальто.

    Коломбан возвращался в отчаянии оттого, что опаздывал на два часа. Должно быть, Камилл его заждался.

    К счастью, Камилла еще не было.

    "Тем лучше! - подумал Коломбан. - Дорогой Камилл! Я успею приготовить тебе комнату".

    Коломбан прождал Камилла весь день.

    Тот вернулся лишь в одиннадцать часов вечера. Сияющий Коломбан ввел его в приготовленную комнату, заранее представляя, как обрадуется его дорогой друг.

    - Уф! - бросил тот, громко рассмеявшись. - Красное дерево! Дорогой мой, у нас только негры покупают такую мебель!

    Коломбан в третий раз за день почувствовал укол в сердце.

    - Да ничего, дорогой Коломбан, - поспешил его успокоить Камилл. - Я знаю, что ты хотел сделать как лучше. Обними меня и прими мою благодарность.

    Он сам поцеловал Коломбана, не подозревая ни того, какую боль причинил ему своим замечанием, ни того, как обрадовал его поцелуй друга.

    Первые дни пролетели в воспоминаниях о прошлом и в рассказах Камилла о разнообразных приключениях, жертвой или героем которых он был.

    При всей широте своей натуры он был эгоистом: радостью для него было лишь удовлетворение собственных прихотей, а огорчением - отсутствие удовольствий.

    Он много путешествовал, видел Грецию, Италию, Восток, Америку. Казалось, разговор с ним должен был бы весьма занимать пытливый ум жадного до всего нового Коломбана.

    Но Камилл путешествовал не как ученый, не как художник, даже не как коммивояжер.

    Он путешествовал подобно птице, и первый же ветер сдувал с его крыльев даже пыль той страны, в которой он побывал.

    Однако во время своих странствований он встретил нечто такое, что поразило его воображение.

    Это не были ни памятники, ни ландшафты, ни нравы, ни люди, ни произведения искусства, ни красоты природы. Нет, его поразило, взволновало, ослепило разнообразие женской красоты в странах с разным климатом. Камилл жил скорее ощущениями, чем впечатлениями. Переживая минуты блаженства, он чувствовал его всем телом, но не душой. Он принимал радость, счастье, сладострастие так, как другой принимает ванну; он уходил с головой в собственное ощущение надолго или на короткое время, в зависимости от того, насколько сильное удовольствие это ему доставляло.

    Вот как случилось, что Камилл был готов пожертвовать всеми на свете лесами, джунглями, саваннами, озерами, прериями, Грецией с ее развалинами, Иерусалимом с его памятниками, Нилом с тысячью его городов за поцелуй первой красавицы, которую он встречал на своем пути.

    Напрасно Коломбан с настойчивостью, свидетельствовавшей о его наивности, пытался вытянуть из него живописный рассказ о разных странах, где Камилл побывал, - тот отмалчивался. И не то чтобы ему не хватало слов для выражения своих впечатлений: напротив, слова он находил точные и очень поэтичные. Но когда друг пытался возвратить его мысли к берегам Огайо или в большую каирскую мечеть, у Камилла возникало воспоминание о юной краснокожей индианке или черноглазой гречанке, и о серьезном рассказе речи уже не было.

    Однажды, когда он описывал Коломбану Грецию - классическую страну, больше всего восхищавшую юного бретонца, тот тщетно пытался заставить его рассказать о живописных островах, на которых побывал Камилл: о Делосе, Кее, Пафосе, Кифере, Паросе, Итаке, Лесбосе, Ама-фонте - об этих цветах в венке Ионического архипелага; от одних их названий сердце замирает, как при чтении античных поэтов, и ты снова чувствуешь себя пятнадцатилетним. Выслушав во всех подробностях повествование о любви юной дарданелльской красавицы под абидосскими олеандрами, Коломбан стал умолять его рассказать об Афинах и о впечатлениях от поездки в этот великий город, по которому они вместе мысленно путешествовали, сидя за школьной партой.

    - Ах, ты хочешь услышать рассказ об Афинах? - переспросил Камилл.

    - Да, я хочу знать, что ты о нем думаешь…

    - Что я думаю об Афинах?.. Дьявольщина! Нечего мне тебе сказать.

    - То есть как это нечего?

    - Нет… Слушай, ты знаешь Монмартр? Ну вот, город стоит на такой же горе, как Монмартр, только она господствует над Пиреем.

    Разум, темперамент, характер Камилла - все выразилось в этой оценке Афин.

    С такой же беззаботностью, с таким же легкомыслием он относился к самым серьезным сторонам жизни.

    Впрочем, у нас еще будет случай убедиться в том, какие прекрасные воспоминания умел извлекать при необходимости из самых сокровенных уголков памяти забывчивый креол.

    Однажды Коломбан - иными словами, актер, исполнявший в комедии жизни Камилла роль резонера, как Арист, Филинт, Клеант при Дамисе или Валере, сказал ему:

    - Послушай, Камилл, нельзя же ничего не делать! Живи в свое удовольствие, сколько твоей душе угодно, если здоровье тебе позволяет, - это твое дело. Но удовольствие не может быть целью жизни. Настоящая цель - это труд. Ты должен подумать о том, чем тебе заняться. Кстати, чем бы ты ни занимался, ты получишь еще большее удовольствие. И потом, не так уж велико твое состояние. Придет день, когда тебе его не хватит, если, например, ты женишься и у тебя родятся дети. Если в самом начале жизни ты привыкнешь ничего не делать, тебе будет трудно избавиться от этой привычки. Ты окажешься никому не нужен, потому что будешь отдыхать, пока другие будут трудиться. Если бы ты был человеком недалеким, лишенным воображения, я бы, может быть, ничего не стал тебе говорить. Но у тебя прекрасные данные, ты очень способный… Что ты умеешь делать? Ах, Боже мой! Я, как и ты, не имею об этом понятия! Вернемся к этому разговору, когда пожелаешь. Но пока, мне кажется, ты достаточно умен для любого занятия и мог бы с одинаковым успехом посвятить себя и искусству и наукам. Из тебя может выйти хороший адвокат, врач, знаменитый композитор, у тебя есть способности к музыке - у меня сохранилось кое-что из того, что ты сочинил в коллеже. Прошло пять лет, а я и сейчас нахожу в твоей музыке восхитительно свежие и оригинальные мотивы. Выбери себе занятие, Бога ради! Займись правом или медициной, стань ученым или музыкантом, стань кем-нибудь! Я не знаю, как тобой руководить. Я понятия не имею о твоих вкусах: мы давно не виделись. Но поверь мне, дорогой Камилл, лучше заниматься тем, что тебе не очень нравится, чем не делать ничего!

    - Я подумаю, - пообещал Камилл с таким видом, что можно было понять: он скорее повесится, чем будет ломать голову над словами Коломбана.

    - Если бы ты дорожил моей дружбой так же, как я твоей, - не отступал Коломбан, - я пригрозил бы, что перестану быть тебе другом, если ты не найдешь себе занятия. Брат Доминик называет тех, кто ничего не делает, бесчестными людьми, и он прав.

    - Хорошо, выберу я себе занятие, - сказал Камилл, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез. - Я уже думаю об этом, просто со стороны это незаметно. Но в глубине души я только об этом и мечтаю: каждый вечер, раздеваясь перед сном, я себя спрашиваю, почему мои подтяжки с утра лежат ровно и прямо, а к вечеру оказываются вытянуты и перекручены, словно веревки. Это наблюдение, друг мой, навело меня на глубокие размышления: я полагаю, надо посвятить себя усовершенствованию подтяжек, чтобы облагодетельствовать человечество.

    Коломбан тяжело вздохнул.

    - Да не вздыхай ты так, Коломбан, это же шутка! - воскликнул Камилл. - Ну что за несчастье? Завтра я запишусь в Школу права, куплю уголовный кодекс, закажу для него шагреневый переплет, и пусть это будет трогательным напоминанием о том, что когда-то я причинял тебе огорчения.

    - Камилл! Камилл! - покачал головой Коломбан. - Я в отчаянии! Боюсь, что из тебя никогда не будет толку.

    Камилл понял, что надо поскорее перевести разговор на другую тему, иначе он плохо кончится.

    - Ах, ты боишься, что я никогда не стану человеком? - вскричал он. - А вот твоя прачка так не думает!

    Коломбан смотрел на Камилла словно человек, с которым посреди беседы вдруг заговорили на незнакомом языке.

    - Моя прачка? - переспросил он.

    - Ну, дорогой, - продолжал Камилл, - что же ты строил из себя скромника?.. Дьявольщина! Ах, господин доктор, господин мудрец, господин святой Иероним! У вас, оказывается, есть восемнадцатилетняя прачка, за обворожительную красоту единодушно прозванная принцессой Ванврской и королевой Средокрестья! И вот лучший друг приезжает из девственных лесов Америки, в нем бурлят юные соки вышеназванных лесов, а вы нарушаете первейшую обязанность гостеприимного хозяина, скрывая от гостя самое дорогое сокровище?! Чрево Магона (как говорит не помню уж какой персонаж Вальтера Скотта)! Так-то вы понимаете основные правила содружества; не похожа ли ваша скрытность на предательство?

    - Друг мой! - с восхитительным простодушием отвечал Коломбан. - Ты можешь мне не верить, но я не помню лица своей прачки.

    - Не помнишь лица своей прачки?

    - Клянусь.

    - Странно, как это за три года двадцатидвухлетний мужчина не успел разглядеть такое личико! Я ведь у нее спросил, сколько лет она у тебя в прачках, и она сама сказала: "Три года".

    - Возможно, так оно и есть, - отвечал Коломбан. - У меня, во всяком случае, нет причин менять прачку, раз она хорошо стирает.

    - И раз она хорошенькая!

    - Камилл! Есть женщины, внешность которых меня не интересует.

    - Полюбуйтесь на господина виконта де Пангоэля! Каков аристократ! По-вашему, господин де Беранже, увлекавшийся своей Лизеттой, - хам, простолюдин вроде Камилла Розана? Что такое Лизетта? Прачка господина де Беранже. Правда, у господина де Беранже есть песенка, в которой поэт говорит, что он не благородного, а, наоборот, низкого, самого низкого происхождения: отсюда и Лизетта, Фретийон, Сюзон… Но господин Коломбан де Пангоэль - это же, черт возьми, совсем другое дело!..

    - Говори что хочешь, Камилл, но так оно и есть. Камилл с комическим сочувствием воздел руки к небу.

    - Так оно и есть, говоришь? - переспросил он. - Как? Верховное Существо всячески старается раскрыть тебе глаза на все прелести женской красоты, воплощенные в одном-единственном создании, а ты, язычник, утверждаешь, что есть нечто более важное, и не хочешь полюбоваться этим шедевром? Да если бы покойный Рафаэль с таким же презрением относился к Форнарине, как ты к принцессе Ванврской, мы никогда не увидели бы его "Сидящую мадонну". А кем была Форнарина? Прачкой, которая стирала в Тибре его белье. Не возражай: я навел справки в порту Рипетта!

    - Хорошо, согласен. А как ты познакомился с моей прачкой? Где ты ее видел?

    - Вот об этом я и хотел рассказать. Ну что, змея ревности уже впилась в твое сердце?

    - Ты рехнулся! - пожал плечами Коломбан.

    - Дай слово, что прелестная принцесса Ванврская тебя не интересует!

    - Слово дворянина.

    - Значит, если я поухаживаю за этой феей вод, этой наядой Сены, я не вторгнусь в твои владения?

    - Да нет, тысячу раз нет!

    - Тогда слушай внимательно, я начинаю. "Рассказ о первой встрече Гийома Феликса Камилла Розана, креола из Луизианы, с ее высочеством мадемуазель Шант-Лила, принцессой Ванврской, прачкой в вышеуказанном княжестве".

    Случилось это вчера… Романист сказал бы, что был ослепительный майский полдень. Но этот романист обманул бы тебя, мой дорогой, потому что шел проливной дождь, как ты знаешь, ибо ты забрал зонт; по этой причине я, учитывая невозможность нанять фиакр, поскольку это привилегия только цивилизованных стран, не смог выйти из дому, пока ты был на занятиях. Впрочем, я не жалуюсь, потому что в это время я имел удовольствие принимать твою прачку, которая промокла, будто ее окунули в вино, выпитое нами в коллеже. Помнишь наши возлияния, а! Вот до чего промокла принцесса Ванврская! Когда я это увидел, первой моей мыслью было - смотри, какой я философ! - купить второй зонт. Запомни эту аксиому, Коломбан: насколько два зонта не нужны в хорошую погоду, настолько же в дождь одного зонта мало для двоих, если им надо идти в разные стороны. Но это так, к слову.