- Бог мой! Да то же, что только что сделали Коломбан и Кармелита. Написал длинное письмо, но не друзьям - их у него не было или, вернее, не осталось с тех пор, как дядя и его дети выгнали молодого человека из особняка на Паромной улице, - а полицейскому комиссару своего квартала. В этом письме он рассказал обо всем, что пережил за последние пятнадцать месяцев, о том, какую борьбу ему пришлось выдержать, о том, что не может больше так жить, о том, что принял решение пустить себе пулю в лоб, чтобы остаться честным человеком. После чего он лег, зажег свечу, прочел несколько страниц из "Новой Элоизы"о самоубийстве и застрелился.

    - Ну, господин Жакаль, вы ходячая газета! - сказал Сальватор.

    - О, в том, что я рассказываю вам обо всех этих подробностях, - отвечал полицейский, - особой заслуги нет: расследование самоубийств входит в мою специальность, и я составлял протокол о гибели господина Конрада.

    - Неужели? - Да.

    - Значит, именно вам, дорогой господин Жакаль, этот молодой человек обязан последними услугами, оказанными ему после самоубийства, а также констатацией смерти?

    - Установить факт смерти оказалось делом несложным: из пистолета был произведен выстрел в упор, половину черепа снесло, а то, что осталось - обгорело. Таким образом, смерть пришлось констатировать, основываясь скорее на письме, чем на опознании трупа, изуродованного до неузнаваемости.

    - Я полагаю, Вальженезов оповестили о том, что произошло?

    - Я лично отправился к ним с этим известием и копией протокола.

    - Очевидно, и известие и протокол произвели на них сильное впечатление?

    - Да, сударь мой, сильное: они очень обрадовались.

    - Понимаю, само существование этого молодого человека их беспокоило!

    - Они попросили меня позаботиться о похоронах, вручили пятьсот франков, чтобы все было сделано в лучшем виде…

    - Ах, какие благородные родственники!

    - … и сказали, чтобы я принес им копию протокола о захоронении, как до этого вручил им копию протокола о самоубийстве.

    - Что вы, надеюсь, и исполнили, господин Жакаль?

    - Могу сказать, что все сделал по совести: проводил катафалк на кладбище Пер-Лашез, приказал на моих глазах опустить гроб в землю, купленную навечно, и положить на могиле камень, на котором написано только одно слово: "Конрад". Потом я сходил к господину маркизу де Вальженезу и сказал, что он может быть спокоен до второго пришествия: вероятно, с племянником он теперь увидится только в Иосафатовой долине.

    - И в этой уверенности все семейство пребывает по сию пору, считая себя в полной безопасности? - уточнил Сальватор.

    - А чего им бояться?

    - Э-э, на свете случаются удивительные вещи!

    - Да что может случиться?

    - Дорогой господин Жакаль, мы уже в Ба-Мёдоне; будьте добры остановить карету.

    Господин Жакаль подергал за шнур, подавая кучеру знак остановиться.

    Кучер натянул вожжи.

    Сальватор распахнул дверцу и вышел.

    - Прошу прощения, - заметил г-н Жакаль, - вы не ответили…

    - Что вы хотите узнать?

    - Я спросил: "Что может случиться?"

    - По поводу Конрада?

    - Да.

    - Что ж, господин Жакаль, может так случиться, что Конрад не умер и, следовательно, ему незачем ждать второго пришествия - господин маркиз де Вальженез может встретить его не только в Иосафатовой долине… Прощайте, дорогой господин Жакаль!

    Сальватор захлопнул дверцу, оставив полицейского в таком замешательстве, что должен был сам приказать кучеру:

    - На Иерусалимскую улицу!

    В то время как г-н Жакаль собирался с мыслями, нюхая табак, и пытался разгадать загадку, которую задал ему на прощание Сальватор, а лошади снова скакали крупной рысью к Парижу, Сальватор отправился за Жаном Робером в дом умершего.

    Как раз в эту минуту Кармелита начала понемногу приходить в себя, и три подруги, не отходившие от нее ни на шаг, исполнили печальную необходимость: сообщили ей роковое известие.

    Доминик четверть часа назад уехал в Пангоэль, увозя с собой тело Коломбана.

    Людовик оставил точное предписание, как ухаживать за Кармелитой, и отправился домой на улицу Нотр-Дам-де-Шан, пообещав навестить больную на следующий день.

    Жан Робер поджидал Сальватора, чтобы вместе с ним поехать в Париж.

    Последуем за тем из персонажей, которому в этот день еще предстоят приключения, то есть за Людовиком, а к остальным вернемся позднее.

    Чувствуя некоторую тяжесть в голове после бессонной ночи, Людовик решил пройтись до Парижа пешком.

    Путь от Ба-Мёдона до улицы Нотр-Дам-де-Шан лежал через Ванвр.

    И вот Людовик не спеша шел по деревне, как вдруг перед домом, куда несколько раньше мы сопровождали одного из наших героев, он увидел толпу: человек пятьдесят мужчин, женщин, детей; стоя на коленях, они молились со слезами на глазах и просили у Господа чуда: вернуть жизнь добрейшему, честнейшему, добродетельнейшему г-ну Жерару, которого по возвращении из Бельвю пришел причастить кюре из Ба-Мёд она.

    Такое увидишь не часто; Людовик остановился и обратился к безутешным крестьянам с вопросом:

    - Кого вы оплакиваете, друзья мои?

    - Увы, мы оплакиваем нашего благодетеля, - отвечал один из них.

    Людовик вспомнил, что из Ванвра действительно приходили за аббатом Домиником, чтобы он принял исповедь умирающего.

    - А, вы, верно, плачете по господину Жерару?

    - Да! Он друг всех несчастных, благодетель всех бедняков!

    - Он умер? - спросил Людовик.

    - Нет еще. Но после разговора с монахом этот достойный человек почувствовал такую слабость, что послал за святыми дарами, и сейчас господин мёдонский кюре его причащает.

    - Увы, это так! - хором подхватили крестьяне, еще громче рыдая и охая.

    Людовик под маской скептика скрывал почти женскую чувствительность. Слезы его тронули, и он сам был готов расплакаться.

    - Сколько лет больному? - спросил он.

    - Не больше пятидесяти, - ответил один из крестьян.

    - Зачем милосердный Господь забирает его у нас так рано, а стольких злодеев оставляет на земле! - подхватил другой.

    - Да, пятьдесят лет, в самом деле, не тот возраст, когда умирают, особенно если человека так оплакивают, как господина Жерара.

    Немного подумав, он продолжал:

    - Можно увидеть больного?

    - Уж вы, случаем, не врач ли? - хором спросили все присутствующие.

    - Да, - просто ответил Людовик.

    - Врач из Парижа? Людовик улыбнулся:

    - Врач из Парижа.

    - Ступайте скорее, сударь! - поторопил его какой-то старик.

    - Вас само Небо посылает! - воскликнула одна из женщин.

    Жители деревни окружили его плотной толпой: одни - уговаривая, другие - подталкивая к двери; они почти внесли его в дом.

    Люди стояли не только на улице; много народу набилось в коридор, на лестницу, в переднюю и даже в спальню г-на Жерара.

    Но при словах: "Врач из Парижа! Это врач из Парижа!" - все расступились, пропуская Людовика.

    Умирающий только что причастился; зазвенел колокольчик - это означало, что святое таинство завершено.

    Как ни мало Людовик верил в Бога, он вместе со всеми поклонился выходившему от больного святому отцу. Впереди священника шли церковный сторож и мальчики из хора, за ними толпой двигались те, что в благочестивом порыве пришли помолиться вместе с кюре за умирающего.

    Когда Людовик снова поднял голову, он увидел, что в комнате остались только г-н Жерар и старый доктор.

    Больной лежал без чувств; казалось, он, уже не дышит. Деревенский врач - господин пятидесяти лет с седыми волосами и усами, с орденом Почетного легиона в петлице - склонился над пациентом и, казалось, с интересом следил за тем, как смерть все явственнее накладывает отпечаток на лицо умирающего.

    Врач перевел взгляд на Людовика; они некоторое время разглядывали друг друга, соображая, с кем имеют дело, но это не дало результатов. Тогда Людовик выступил вперед и вежливо, как и положено молодому человеку, обращающемуся к господину вдвое старше его самого, спросил:

    - Сударь, вы брат больного?

    - Нет, сударь, - возразил седоусый господин, продолжая разглядывать Людовика, - я его врач. А вы?

    - Я, сударь, имею честь быть вашим собратом, - с поклоном отвечал Людовик.

    Деревенский доктор слегка нахмурился и подхватил:

    - Насколько двадцатипятилетний юноша может быть собратом человека, который десять лет жизни провел на поле боя и пятнадцать лет у постели больных.

    - Прошу прощения, сударь! Я имею честь говорить с господином Пилуа, не так ли? - спросил Людовик.

    Врач выпрямился.

    - Кто вам сказал, как меня зовут? - спросил он.

    - Я узнал ваше имя случайно, - сказал Людовик, - и притом вас очень хвалили, сударь! Так уж вышло, что я оказался в Ба-Мёдоне в доме двух несчастных молодых людей, пытавшихся отравиться. Я сейчас же потребовал пригласить другого доктора; мне назвали вас, я послал за вами, но у вас дома сказали, что вы отправились к господину Жерару.

    - А что с вашими больными? - несколько мягче спросил военный хирург, покоренный вежливостью молодого человека.

    - Девушку мне удалось спасти, сударь, - ответил Людовик, - если бы вы оказались рядом, мы, возможно, спасли бы обоих.

    - Вы, стало быть, случайно оказались в этих местах и, узнав, что в этом доме находится больной, вошли? - продолжал г-н Пилуа.

    - Зная, что вы у больного, сударь, я ни за что не позволил бы себе подобную бестактность. Но славные люди, что рыдают возле дома, почти силой заставили меня войти. В страдании человек теряет голову, как вам известно, сударь. Простите их, а вместе с ними и меня.

    - Но мне не за что прощать ни их, ни вас, сударь. Добро пожаловать. Одна голова хорошо, а две лучше. К несчастью, здесь все головы на свете будут бессильны. - И еще тише прибавил: - Больной обречен!

    Но, несмотря на то что он говорил едва слышно, умирающий разобрал слова добрейшего г-на Пилуа и застонал.

    - Тише! - сказал Людовик.

    - Почему тише? - спросил хирург.

    - Потому что слух угасает в последнюю очередь: больной нас слышал.

    Господин Пилуа с сомнением покачал головой.

    - Так вы полагаете, надежды нет? - спросил Людовик, наклонившись к самому уху г-на Пилуа.

    - Ему осталось не более двух часов, - отозвался хирург. Людовик коснулся рукава г-на Пилуа и обратил его внимание на то, что больной стал метаться в постели.

    Господин Пилуа кивнул, и это означало: "Напрасно он шевелится, все равно ему конец!"

    Потом хирург решил продолжить эту пантомиму словами и заговорил:

    - Сегодня утром у меня еще была надежда, что он протянет дня два. Но какой-то дурак вбил ему в голову, что необходимо исповедаться, а это было совершенно ни к чему, ведь я его знаю с тех пор, как он живет в Ванвре, - этот человек безупречно добродетельный! Три часа он проговорил с каким-то монахом, и вот, пожалуйста, полюбуйтесь, в каком состоянии я получил этого святого человека после их разговора! Ох, уж эти священники, монахи, скуфейники, иезуиты! - пробормотал старый солдат. - И подумать только, что всем этим удовольствием мы обязаны императору!

    - Чем болен господин Жерар? - перебил его Людовик.

    - Да обычная болезнь, черт подери! - отвечал г-н Пилуа, пожав плечами, как будто люди на свете болели и умирали от одной-единственной напасти.

    Слова "обычная болезнь" заставили Людовика улыбнуться: он понял, что перед ним ученик доктора Бруссе, без раздумий применяющий ко всем подряд теорию великого учителя.

    Однако улыбка сошла с его лица, когда он подумал, что человек, которому Бог дает жизнь на такой короткий срок, а отнимает навечно, попадает порой в руки невежды или, что еще хуже, фанатика. Людовик едва заметно пожал плечами и бросил на старого хирурга подозрительный взгляд.

    - Под "обычной болезнью" вы, очевидно, подразумеваете гастрит? - спросил он.

    - Ну, конечно! - отвечал хирург. - Ошибиться невозможно, черт побери! Да вы сами посмотрите!

    Получив разрешение собрата, Людовик подошел к постели.

    Казалось, больной пребывал в состоянии прострации. Дыхание его было шумным, прерывистым, как при удушье. Когда он с трудом втягивал воздух, его грудь высоко вздымалась, словно в предсмертном хрипе.

    Людовик внимательно разглядывал его лицо, изучая каждую черту в отдельности.

    Больной был бледен, его кожа приобрела желтоватый оттенок; руки и ноги были влажны и похолодели; липкий пот покрывал все лицо, выступая капельками у корней волос.

    По этим внешним признакам Людовик понял: г-н Жерар болен не на шутку, однако его состояние не безнадежно, как утверждал старый хирург.

    - Вы сильно страдаете, сударь? - спросил Людовик.

    Этот вопрос, произнесенный незнакомым голосом, казалось, вернул умирающему утраченную надежду; г-н Жерар открыл глаза и повернул голову к говорящему.

    Молодого врача поразило, что у тяжелобольного человека такое живое выражение глаз; хотя он выглядел совершенно обессилевшим, белки его пожелтели, черты исказились, лицо казалось мертвым, но глаза, вернее, зрачки, жили на застывшем, словно маска, лице. В этом взгляде была еще сила и жизнь.

    - Покажите, пожалуйста, язык, - попросил Людовик.

    Господин Жерар высунул язык, обложенный, распухший, покрытый желтоватым, в иных местах с прозеленью налетом. Но он не был заострен, как у змеи, его кончик не был кроваво-красным, а края - красными, как это бывает при гастритах.

    До этого времени Людовик сомневался; теперь его сомнения окончательно рассеялись.

    Он невольно, почти автоматически перевел взгляд с больного на хирурга, и в выражении этого взгляда невозможно было ошибиться.

    Он словно спрашивал: "Ну, и где же здесь гастрит?"

    Старый хирург был до такой степени самонадеян, что не хотел замечать взгляда Людовика; он и бровью не повел.

    Хладнокровие коллеги, который был старше и, следовательно, опытнее его самого, заставило Людовика усомниться в своей правоте.

    Ему оставалось лишь осмотреть больного.

    Он приподнял одеяло, оголил исхудавшую грудь больного, прижал к ней руку и надавил сначала легко, потом все сильнее и сильнее.

    Видя, что г-н Жерар не выказывает признаков неудовольствия, он спросил:

    - Так не беспокоит?

    - Нет, - слабым голосом ответил г-н Жерар.

    - Как?! Неужели не больно, когда я нажимаю вот так? - продолжал настаивать Людовик.

    - Дышать трудно, но боли я не чувствую. Людовик снова посмотрел на коллегу, будто опять спрашивая: "Вы видите, что это не гастрит?"

    Старый хирург, как и в первый раз, казалось, не понял, что хочет сказать Людовик.

    Молодой доктор улыбнулся.

    Теперь он был убежден, что г-на Жерара лечили от того, чем он не болел.

    Что же за болезнь была у г-на Жерара?

    Людовик скрестил руки на груди и пристально посмотрел на больного, опустил голову и в задумчивости перевел взгляд на подушку; под ней он увидел не только платок, которым больной отирал пот с лица, но и другой, куда он отхаркивался.

    Этот платок был весь в пятнах ржавого цвета из-за кровянистой мокроты.

    Теперь Людовик знал, какая болезнь у г-на Жерара.

    Он снова приподнял одеяло, но теперь не стал нажимать рукой на желудок, а приложился ухом к груди больного, к величайшему недоумению старого хирурга, еще незнакомого с этим новым методом обследования; на его лице было написано удивление и любопытство, он будто спрашивал: "Какого черта вы там услышали, дорогой коллега?"

    Теперь уже Людовик не замечал пантомимы хирурга. Похоже, его удовлетворили хрипы, которые он услышал в груди больного: он поднял голову с торжествующим видом.

    С этой минуты он, несомненно, знал, как относиться к состоянию больного и с какой болезнью он имеет дело. Оставалось пощупать пульс. Он попросил г-на Жерара дать ему свою руку; больной автоматически повиновался.

    Пульс был хорошего наполнения, прекрасно прощупывался, но был учащенный - иными словами, больше ста ударов в минуту и немного неровный.

    Так Людовик и предполагал, вернее сказать, на это он и надеялся.

    Осмотр был окончен. Итак, молодой доктор закончил тем, с чего следовало бы начать. Но, подобно человеку, который прибегает на берег реки, откуда кричали: "На помощь!" - он прежде всего прыгнул в воду.

    Он обернулся к г-ну Пилуа и спросил, как давно занемог г-н Жерар, как развивалась болезнь, чем она была вызвана.

    Старый доктор рассказал о том, как г-н Жерар бросился в пруд, спасая тонувшего ребенка, и о роковых последствиях этого поступка для самого спасителя; он ответил на все вопросы коллеги, а когда кончил, насмешливо спросил:

    - Ну, и что скажете?

    - Честь имею поблагодарить вас, сударь, за то, что вы любезно ответили на мои вопросы: теперь я знаю то, что хотел узнать.

    - Что же вы знаете?