– Вы ходили в Рим… с какой целью? Теперь можете мне об этом сказать?

    – Да, сир. Я ходил умолять его святейшество снять наложенную на мои губы печать и разрешить мне нарушить тайну исповеди.

    – Значит, вы по-прежнему убеждены в невиновности своего отца, но не принесли доказательств этой невиновности? – огорченно вздохнул король.

    – Напротив, ваше величество, у меня в руках неоспоримое доказательство.

    – Говорите же!

    – Король может уделить мне несколько минут?

    – Сколько пожелаете, сударь. Ваша история очень меня заинтересовала. Да садитесь же! Мне кажется, у вас вряд ли хватит сил говорить стоя.

    – Доброта короля возвращает мне силы. Я буду говорить стоя, ваше величество, как и подобает верноподданному… или даже опущусь на колени, как положено преступнику, разговаривающему со своим судьей.

    – Погодите, сударь, – остановил его король.

    – Почему, ваше величество?

    – Вы собираетесь открыть мне то, на что не имеете права:

    тайну исповеди. А я не хочу участвовать в святотатстве.

    – Да простит мне король, но как бы страшен ни был мой короткий рассказ, ваше величество может теперь его выслушать, не опасаясь святотатства.

    – Я вас слушаю, сударь.

    – Государь! Я стоял у смертного одра одного человека, когда меня пригласили к другому – умирающему. Мертвому больше не нужны были мои молитвы, зато умирающий нуждался в отпущении грехов. И я пошел к умирающему…

    Король подошел к священнику поближе, потому что с трудом разбирал его речь. Он не стал садиться, а лишь оперся рукой о стол.

    Было заметно, что король приготовился слушать с огромным вниманием.

    – Умирающий начал свою исповедь, но не успел он произнести и нескольких слов, как я его остановил.

    "Вы – Жерар Тардье, – сказал я ему, – я не могу слушать вас дальше".

    "Почему?" – спросил умирающий.

    "Потому что я Доминик Сарранти, сын того, кого вы обвиняете в краже и убийстве".

    И я отодвинулся от него вместе с креслом.

    Но он удержал меня за полу моей рясы!

    "Отец мой! – проговорил он. – Само Провидение привело вас ко мне. Если бы я знал, где вас найти, я бы приказал это сделать, чтобы вы услышали мою исповедь… Монах! Это мое преступление, и я открываю эту тайну вам. Сын! Я возвращаю вам невиновность вашего отца. Я скоро умру. После моей смерти расскажите обо всем, что от меня узнаете…".

    И он, ваше величество, поведал мне ужасную историю: он обокрал сам себя, чтобы подозрения пали на моего отца, который в тот день, будучи замешан в заговоре против вашего брата, оказался вынужден бежать.

    Затем он взялся за преступление, настоящее преступление, государь!..

    – Как вы можете все это мне говорить, сударь, если узнали это на исповеди и, значит, обязаны молчать.

    – Позвольте мне договорить, ваше величество… Клянусь, что я не введу вас в грех. Я один рискую погубить свою душу…

    или, вернее, – Господи Боже мой! – уже погубил! – прибавил он, подняв глаза к небу.

    – Продолжайте, – разрешил король.

    – Жерар Тардье рассказал мне, как, уступая уговорам своей сожительницы, решил отделаться от двух своих племянников.

    Разумеется, такое решение далось ему не без колебаний, борьбы, угрызений совести. И все же он решился… Двое соучастников распределили роли: он взял на себя мальчика, она – девочку. Он преуспел, бросив племянника в пруд и забив его веслом…

    – Как ужасно то, что вы мне рассказываете!

    – Да, сир, это ужасно.

    – И вы обязаны представить мне доказательства своих заявлений.

    – Я представлю вам доказательства, государь. Итак, женщине убить девочку не удалось. В ту минуту, когда она готова была зарезать несчастную крошку, на крики примчался пес, сорвавшийся с цепи; он разбил окно, вцепился женщине в горло и задушил ее. Обливаясь кровью, девочка бежала…

    – Она жива? – спросил король.

    – Не знаю. Ваша полиция ее похитила, дабы убрать свидетеля невиновности моего отца.

    – Сударь! Даю вам слово дворянина, что справедливость будет восстановлена… Но где доказательства?!

    – Вот они! – сказал монах, вынимая из кармана манускрипт.

    Он с поклоном передал королю свиток, на котором было написано:

    "Это моя главная исповедь перед Богом и людьми, которая может быть в случае необходимости предана гласности после моей смерти.

    Жерар Тардье".

    – Как давно у вас эта бумага? – поинтересовался король.

    – Она была при мне все время, сир, – признался монах. – Убийца отдал ее мне, думая, что скоро умрет.

    – И, имея эту бумагу, вы ничего не сказали, не представили ее судьям, не дали ее мне?

    – Ваше величество! Разве вы не видите, что здесь написано:

    исповедь преступника могла быть предана гласности лишь после его смерти.

    – Он, стало быть, умер?

    – Да, государь, – кивнул монах.

    – Давно?

    – Три часа назад; именно столько времени мне понадобилось, чтобы добраться из Ванвра в Сен-Клу.

    – Должно быть, самому Господу стало угодно, чтобы негодяй умер вовремя.

    – Да, я думаю, что Господу была угодна его смерть, ваше величество… Однако, – продолжал монах, опускаясь на одно колено, – я знаю человека столь же ничтожного, еще большего негодяя, чем этот.

    – Что вы хотите этим сказать? – спросил король.

    – Я хочу сказать, что господин Жерар умер не своей смертью, ваше величество.

    – Он покончил с собой? – вскричал король.

    – Нет, государь, он был убит!

    – Убит?! – изумился король, и вдруг его словно озарило. – Кто же его убил?

    Монах вынул из-за пазухи нож, которым он убил г-на Жерара, и положил его к ногам короля.

    Нож был в крови.

    Рука монаха тоже была в крови.

    – О! – вскрикнул король и отпрянул. – Значит, убийца – это…

    Он не смел договорить.

    – …это я, ваше величество! – понурился монах. – Это был единственный способ спасти честь и голову моего отца. Эшафот уже стоит, государь Прикажите, и я взойду на него.

    На мгновение воцарилось молчание. Монах стоял все так же, не поднимая головы, в ожидании приговора.

    Но, к величайшему удивлению аббата Доминика, король, отступивший при виде окровавленного кинжала, смягчился и проговорил:

    – Встаньте, сударь. Вы совершили, без сомнения, ужасное, отвратительное преступление. Однако оно вполне объяснимо, если не простительно, ведь вы действовали из преданности отцу:

    это сыновняя любовь вложила вам в руки нож, и хотя никому не дано право мстить за себя самому, закон все учтет, мне же нечего сказать, я ничего не могу сделать до тех пор, пока вам не будет вынесен приговор.

    – А как же мой отец, ваше величество?! – вскричал молодой человек.

    – Это другое дело.

    Король позвонил, на пороге появился лакей – Передайте господину префекту полиции и хранителю королевской печати, что я жду их здесь.

    Монах по-прежнему стоял на одном колене, несмотря на разрешение короля подняться.

    – Да встаньте же! – повторил Карл X.

    Монах повиновался, но был очень слаб, и ему пришлось опереться на стол, чтобы не упасть.

    – Садитесь, сударь, – пригласил его король – Ваше величество!.. – пролепетал монах.

    – Я вижу, вы ждете приказа. Итак, приказываю вам сесть.

    Монах почти без чувств упал в кресло.

    В эту минуту префект полиции и министр юстиции явились на зов короля.

    – Господа! – весело проговорил король. – Я был прав, когда говорил вам, что приход лица, о котором мне доложили, может изменить ход событий.

    – Что хочет сказать его величество? – спросил министр юстиции.

    – Я хочу сказать, что был совершенно прав, когда уверял, что к осадному положению придется прибегнуть лишь в крайнем случае. К счастью, мы до этого не дошли!

    Он повернулся к префекту полиции:

    – Вы мне сказали, сударь, что, если похороны Манюэля будут проходить не в один день с казнью господина Сарранти, вы сумеете справиться с ситуацией без единого выстрела – Да, ваше величество.

    – Вы можете не опасаться осложнений. С этой минуты господин Сарранти свободен. У меня в руках доказательства его невиновности.

    – Но… – растерянно начал префект.

    – Вы возьмете с собой в карету вот этого господина, – сказал король, указав на аббата Доминика, – поедете с ним в Консьержери и там немедленно освободите господина Сарранти. Повторяю вам, что он невиновен, а я не хочу, чтобы невиновный оставался хоть на минуту под замком с того момента, как его невиновность доказана.

    – Ах, ваше величество! – воскликнул благодарный монах и протянул к королю руки.

    – Ступайте, сударь, – сказал король, – и не теряйте ни минуты.

    Король повернулся к монаху:

    – Я вам даю неделю на то, чтобы вы оправились после нелегкого путешествия. Затем вы сдадитесь властям.

    – О да, государь! – воскликнул монах. – Должен ли я вам поклясться?

    – Я не прошу от вас никакой клятвы, мне довольно вашего слова. – И, обратившись к префекту полиции, добавил: – Идите, сударь, и пусть моя воля будет исполнена.

    Префект полиции поклонился и вышел в сопровождении монаха.

    – Не откажет ли мне ваше величество объяснить… – отважился заговорить министр юстиции.

    – Объяснение будет кратким, сударь, – бросил король. – Возьмите этот документ: в нем заключено доказательство невиновности господина Сарранти. Поручаю вам передать его господину министру внутренних дел. По всей вероятности, он испытает унижение, когда прочтет имя настоящего убийцы и признает в нем того, чью кандидатуру он сам поддерживал. Что касается монаха, то справедливость должна восторжествовать: позаботьтесь о том, чтобы его дело было рассмотрено на ближайшем заседании суда… И возьмите этот нож, сударь: это вещественное доказательство.

    Предоставив министру юстиции самому сделать выбор: удалиться или последовать за королем, его величество в прекрасном расположении духа вернулся в гостиную, где его ожидал оберегермейстер.

    – Ну что, государь? – спросил тот.

    – Охота состоится завтра, дорогой граф, – сказал король, – и постарайтесь, чтобы она прошла удачно!

    – Позволю себе заметить, – ответил обер-егермейстер, – что я еще никогда не видел ваше величество таким веселым.

    – – Вы правы, дорогой граф, – подтвердил Карл X, – вот уже четверть часа, как я помолодел на двадцать лет.

    Затем он обратился к застывшим в изумлении министрам с такими словами:

    – Господа! Префект полиции только что получил известия, после чего ручается на завтра за спокойствие города Парижа.

    Взмахнув рукой, он в последний раз обошел гостиные, предупредил дофина, что охота состоится, сказал комплимент герцогине Ангулемской, поцеловал графиню Беррийскую, потрепал за щечку своего внука, герцога Бордоского, точь-в-точь как сделал бы буржуа с улицы Сен-Дени или с бульвара Тампль, и вернулся в спальню.

    Там он подошел к барометру, висевшему против кровати, радостно вскрикнул, увидев, что он предвещает ясную погоду, прочел молитву, лег и уснул, успокоив себя перед сном такими словами:

    – Слава Богу! Завтра будет прекрасная погода для охоты!

    Вот как вышло, что Сальватор, проникнув в камеру г-на Сарранти, не застал там пленника.

    Среди персонажей, сыгравших страшную роль в драме, которую мы представляем вниманию наших читателей, есть такой, что еще окончательно не забыт.

    Мы говорим о графе Рапте, отце и муже Регины де Ламот-Гудан.

    Само собой разумеется, что благодаря займу у мэтра Баратто, а также возврату Жибасье, дело о письмах не получило огласки.

    Тем не менее, чтобы последующие сцены были лучше поняты, мы просим у читателей позволения в нескольких словах повторить то, что мы уже рассказывали о графе Рапте.

    Петрус так описал его внешность:

    "Все в этом человеке холодно и неподвижно, будто он каменный. И потом, он слишком приземлен. У него тусклые глаза, тонкие и плотно сжатые губы, круглый нос, землистый цвет лица.

    Он вертит головой, а черты лица остаются неподвижны! Если бы можно было холодную маску обтянуть человеческой кожей, в которой перестала циркулировать кровь, этот шедевр анатомии дал бы представление об этом человеке".

    Регина тоже дала его моральный или, точнее, аморальный портрет.

    В день свадьбы она сказала ему во время уже описанной нами ужасной сцены:

    "Вы честолюбивы и вместе с тем расточительны. У вас немалые запросы, и они толкают вас на преступления. Перед этими преступлениями другой, может быть, отступил бы, вы – нет! Вы женитесь на собственной дочери за два миллиона; вы продадите свою жену за министерское кресло…"

    Еще она прибавила:

    "Угодно ли вам, сударь, знать, что я обо всем этом думаю?

    Хотите узнать, раз уж выдался такой случай, что я питаю к вам в глубине души? Я чувствую к вам то же, что вы сами испытываете к целому свету, а я не испытывала никогда и ни к кому:

    ненависть. Я ненавижу ваше честолюбие, вашу гордыню, вашу трусость. Я ненавижу вас с головы до ног, потому что вы насквозь лживы!"

    Перед отъездом в Санкт-Петербург, куда, как помнят читатели, граф Рапт был отправлен с чрезвычайным поручением, он в физическом смысле имел мраморное лицо, а в нравственном отношении – каменное сердце.

    Посмотрим, изменила ли, оживила ли его поездка к Северному полюсу.

    Дело происходило в пятницу, 16 ноября, то есть накануне выборов, около двух месяцев спустя после событий, послуживших сюжетом для наших предыдущих глав.

    Шестнадцатого ноября в "Мониторе" появился ордонанс о роспуске палаты и созыве избирателей округа на 27-е число того же месяца.

    Итак, избирателям предоставлялось всего десять дней, чтобы собраться, договориться, выбрать своих кандидатов. Этот поспешный созыв неизбежно должен был привести к тому, о чем мечтал г-н де Виллель: внести раскол в ряды избирателей оппозиции, ведь, захваченные врасплох, они потеряют время на обсуждение кандидатур, тогда как сторонники кабинета министров – сплоченные, выступающие единым фронтом, дисциплинированные, пассивные – проголосуют как один человек.

    Но весь Париж уже давно ждал роспуска палаты и готовился к тому, чтобы мечта г-на де Виллеля не осуществилась. Пытаться ослепить этот великий город Париж – напрасный труд: у него, как у Аргуса, сто глаз, он видит в темноте; его, как и Антея, не испугать: подобно Антею, он черпает новые силы, едва коснувшись земли; а когда его считают мертвым, не стоит, как и Анкелада, пытаться его закопать: всякий раз, как он переворачивается в могиле, он, подобно Анкеладу, переворачивает весь мир.

    Весь Париж, ни слова не говоря – в молчании кроется его красноречие, его дипломатия, – ожидал, краснея от стыда, с разбитым кровоточащим сердцем; весь Париж, угнетенный, униженный, порабощенный, как могло бы показаться на первый взгляд, изготовился к бою и молча, со знанием дела выбрал своих депутатов.

    Один из них – нельзя сказать, чтобы он произвел впечатление на население, – оказался полковником графом Раптом.

    Читатели не забыли, что он был официальным владельцем газеты, рьяно защищавшей легитимную монархию, а тайно он являлся главным редактором журнала, беспощадно нападавшего на правительство и замышлявшего против него в пользу герцога Орлеанского.

    В газете он неуклонно поддерживал, превозносил, защищал закон против свободы печати, зато в следующем номере журнала воспроизводил речь Руайе-Коллара, где, между прочим, можно было прочесть такие строки, красноречивые и в то же время насмешливые:

    "Вторжение направлено не только против свободы печати, но и против любой естественной свободы, политической и гражданской, так как оно абсолютно вредно, губительно. Глубокий смысл закона заключается в том, что была допущена неосторожность в великий день Создания, когда человеку позволили ускользнуть свободным и умным и очутиться в центре Вселенной; вот откуда проистекают зло и заблуждение. Но высшая мудрость исправит ошибку Провидения, ограничит наглую свободу и окажет усмиренному человечеству услугу, поднимет его наконец до уровня счастливого неведения скотов".

    Шла ли речь об экспроприации, о насильственных, жульнических, тиранических мерах, имевших целью разорить полезное предприятие, журнал вовсю осуждал произвол и аморальность этих мер, которые, в свою очередь, газета яростно защищала.

    Не раз г-н Рапт с гордостью откладывал перо, нападавшее в журнале, но защищавшее в газете, и мысленно поздравлял себя с изворотливостью таланта и ума, позволявших ему приводить блестящие доводы в защиту двух противоположных мнений.

    Таков был полковник Рапт во все времена, но в особенности накануне выборов.

    В день своего прибытия он отправился к королю с отчетом о результатах своих переговоров, и король, воодушевленный проворством и ловкостью, с какими граф выполнил поручение, намекнул ему на портфель министра.