Камилл схватил ее за волосы, растрепавшиеся во время любовных ласк.
Но Сюзанна успела ухватиться за оконную задвижку и изо всех сил в нее вцепилась. Камиллу никак не удавалось оттащить ее от окна.
Во время борьбы Сюзанна задела рукой стекло и порезалась.
При виде собственной крови она пришла в такое неистовство, что без умысла, не сознавая что делает, что было сил закричала:
– На помощь! Убивают!
– Молчи! – приказал Камилл, зажимая ей рот рукой.
– Убивают! На помощь! – впиваясь зубами в его руку, продолжала она кричать.
– Да замолчишь ты, змея!.. – прорычал Камилл, одной рукой сдавив ей горло, а другой отрывая ее от окна.
– Убивают! Убив… – прохрипела мадемуазель де Вальженез.
Не зная, как еще заставить ее замолчать, он опрокинул ее на себя, все сильнее сдавливая ей горло.
Отвратительная схватка продолжалась. Сюзанна в предсмертной агонии кусалась, пытаясь вырваться, Камилл, понимая, что, если она выйдет из комнаты первой, то он пропал, сжимал ее горло все сильнее. Наконец ему удалось преодолеть ее сопротивление, он поставил колено ей на грудь и сказал:
– Сюзанна! Мы играем жизнью и смертью. Поклянись молчать или, клянусь своей душой, вместо одного трупа здесь будут лежать два.
Сюзанна прохрипела нечто нечленораздельное. Ее хрип был похож на угрозу.
– Ну, будь по-твоему, гадина! – проговорил молодой человек, надавив ей коленом на грудь и изо всех сил сжав ее горло.
Так прошло несколько секунд.
Вдруг Камиллу показалось, что он слышит шаги. Он обернулся.
Через комнату Долорес, обе двери которой оставались открытыми, хозяин гостиницы, вооруженный двустволкой, вошел в сопровождении нескольких человек: постояльцев и слуг, сбежавшихся на крики.
Камилл непроизвольно отпрянул от Сюзанны де Вальженез.
Но она была неподвижна, как и г-жа де Розан. Камилл задушил ее в схватке.
Она была мертва.
Несколько лет спустя после этого происшествия, то есть около 1833 года, когда мы посетили Рошфорскую каторгу, где навещали св. Венсана де Поля XIX века, то есть аббата Доминика Сарранти, тот показал нам возлюбленного прачки Шант-Лила, убийцу Коломбана и Сюзанны. Его когда-то черные как смоль волосы побелели, а лицо носило теперь отпечаток мрачного отчаяния.
Жибасье, все такой же свежий, молодцеватый и смешливый, утверждал, что Камилл де Розан старше его лет на сто.
XXXII.
Глава, в которой святоша убивает вольтерьянца
Мы оставили нашего друга Петруса сиделкой у графа Эрбеля, его дяди. Оттуда он написал Регине, что приступ подагры у дяди миновал, что он сам снова свободен и скоро увидит свою прекрасную подругу.
Но подагра, увы, похожа на кредиторов: она отпускает вас только перед смертью, то есть когда ничего другого уже не остается.
Итак, приступ подагры у графа Эрбеля отнюдь не собирался проходить так скоро, как о том мечтал его племянник; напротив, он возобновлялся все чаще, и генерал в иные минуты подумывал о том, чтобы сыграть с подагрой шутку, пустив себе пулю в лоб.
Петрус нежно любил дядюшку. Он угадал, о чем тот думает, и несколькими добрыми словами, сказанными от души, а также невольно выкатившейся слезой смягчил сердце генерала до такой степени, что тот отказался от своего ужасного плана.
На том они и порешили, как вдруг в комнату, где лежал граф, влетела, словно ураган, маркиза де Латурнель, одетая в черное с головы до пят.
– О! – вскричал граф Эрбель. – Неужели смерть близка, если посылает мне самое большое испытание?
– Дорогой генерал! – начала маркиза де Латурнель, попытавшись изобразить волнение.
– В чем дело? – оборвал ее граф. – Не могли бы вы дать мне умереть спокойно, маркиза?
– Генерал, вы знаете о несчастьях, постигших дом ЛамотГуданов!..
– Понимаю, – нахмурился граф Эрбель и закусил губу. – Вы прознали, что мы с племянником искали наикратчайший путь к смерти, и пришли сократить мои дни.
– Что-то вы нынче не в духе, генерал.
– Согласитесь, есть от чего, – отвечал генерал, переводя взгляд с маркизы на свою ногу, – подагра и…
Он чуть было не сказал "и вы", но спохватился и продолжал:
– Что вам угодно?
– Вы согласны меня выслушать? – обрадовалась маркиза.
– А разве у меня есть выбор? – пожал плечами граф.
Он повернулся к племяннику и продолжал:
– Петрус! Ты уже три дня не выходил на воздух. Освобождаю тебя на два часа, дорогой. Я знаю, как любит поговорить маркиза, и не сомневаюсь, что она доставит мне удовольствие сегодняшней беседой вплоть до твоего возвращения. Но не больше двух часов, слышишь? Иначе я за себя не отвечаю.
– Я буду здесь через час, дядя! – воскликнул Петрус, сердечно пожимая генералу руки. – Я только зайду к себе.
– Ба! – вскричал тот. – Если тебе надо с кем-нибудь повидаться, не стесняйся.
– Спасибо, добрый дядюшка! – поблагодарил молодой человек, поклонился маркизе и вышел.
– Теперь мы остались вдвоем, маркиза! – наполовину всерьез, наполовину насмешливо промолвил граф Эрбель, когда племянник удалился. – Ну, скажите откровенно, раз мы одни: вы ведь хотите сократить мои дни, не так ли?
– Я не желаю смерти грешника, генерал! – слащаво пропела святоша.
– Теперь, когда ваш сын граф Рапт…
– Наш сын, – поспешила поправить маркиза де Латурнель.
– Теперь, когда ваш сын граф Рапт предстал перед Высшим судом, – не сдавался генерал, – вы не станете просить меня оставить ему наследство.
– Речь не идет о вашем наследстве, генерал.
– Теперь, – продолжал граф Эрбель, не обращая ни малейшего внимания на слова маркизы, – теперь, когда ваш прославленный брат, маршал де Ламот-Гудан, умер, вы, не станете меня просить поддержать его, как во время вашего последнего визита, чтобы протащить один из чудовищных законов, которыми пользуются народы, когда хотят бросить королей в тюрьму или отправить в изгнание, королевские венцы развеять по ветру, а троны сбросить в реку. Итак, если вы пришли поговорить не о графе Рапте и не о маршале де Ламот-Гудане, то чему же я обязан вашим визитом?
– Генерал! – жалобно проговорила маркиза. – Я много выстрадала, состарилась, изменилась с тех пор, как на меня обрушились несчастья! Я пришла не для того, чтобы говорить о своем брате или нашем сыне…
– Вашем сыне! – нетерпеливо перебил ее граф Эрбель.
– Я пришла поговорить о себе, генерал.
– О вас, маркиза? – недоверчиво взглянув на маркизу, спросил генерал.
– О себе и о вас, генерал.
– Ну, держись! – пробормотал граф Эрбель. – Какую же приятную тему мы можем с вами обсудить, маркиза? – продолжал он громче. – Какой вопрос вас интересует?
– Друг мой! – медовым голосом заговорила маркиза де Латурнель, окинув генерала взглядом, полным любви. – Друг мой, мы уже немолоды!
– Кому вы это рассказываете, маркиза! – вздохнул генерал.
– Не настало ли для вас время исправить ошибки нашей юности, – слащавым тоном продолжала г-жа де Латурнель. – Для меня этот час пробил давно.
– Что вы называете часом исправления ошибок, маркиза? – недоверчиво спросил граф Эрбель и насупился. – На часах какой церкви вы услышали, что он пробил?
– Не пора ли, генерал, вспомнить, что в молодости мы были нежными друзьями?
– Откровенно говоря, маркиза, я не считаю, что об этом нужно вспоминать.
– Вы отрицаете, что любили меня?
– Я не отрицаю, маркиза, я забыл.
– Вы оспариваете у меня права, которые я имею на вашу память?
– Категорически, маркиза, за давностью.
– Вы стали очень злым человеком, друг мой.
– Как вам известно, когда старость придет, так и черт в монастырь пойдет, а старики со временем как раз обращаются в чертей. Раз уж вы так хотите, я вам сейчас покажу свое раздвоенное копыто.
– Значит, вы ни в чем себя не упрекаете?
– Простите, маркиза, я знаю за собой один грех.
– Какой же?
– Отнимаю у вас драгоценное время.
– Вы таким образом хотите от меня избавиться, – рассердилась маркиза.
– Избавиться от вас, маркиза! – с добродушным видом повторил граф Эрбель. – Избавиться!.. Слово-то какое отвратительное! И как вы могли такое сказать!.. Да кто, черт возьми, собирается от вас избавляться?
– Вы! – заметила г-жа де Латурнель. – С той самой минуты, как я сюда вошла, вы только и думаете, как бы наговорить мне дерзостей.
– Признайтесь, маркиза: вы до смерти хотите их от меня услышать.
– Не понимаю вас! – перебила его маркиза де Латурнель.
– Это лишний раз доказывает, маркиза, что мы оба миновали тот возраст, когда делают глупости, а не говорят их.
– Повторяю, что вы очень злой человек и мои молитвы вас не спасут.
– Так я в самом деле в опасности, маркиза?
– Обречены!
– Неужели?
– Я отсюда вижу, в каком месте вы проведете свою загробную жизнь.
– Вы говорите о преисподней, маркиза?
– Да уж не о райских кущах!
– Между раем и адом, маркиза, существует чистилище, и если вы решили устроить мне его прямо сейчас, то сверху я получу отпущение сразу всех грехов.
– Да, если вы исправитесь.
– Каким образом?
– Вы должны признать свои ошибки и исправить их.
– Значит, ошибкой было любить вас, маркиза? – галантно произнес граф Эрбель. – Признайтесь, что с моей стороны было бы неприлично в этом раскаиваться!
– Вполне справедливо было бы это исправить.
– Понимаю, маркиза. Вы хотите меня исповедать и наложить на меня епитимью. Если она окажется мне по силам, даю честное благородное слово: я все исполню.
– Вы шутите, даже когда смерть близка! – с досадой проговорила маркиза.
– И буду шутить еще долго после ее прихода, маркиза.
– Вы хотите исправить свои ошибки, да или нет?
– Скажите, как я должен это сделать?
– Женитесь на мне.
– Одну ошибку другой не исправить, дорогая.
– Вы недостойный человек!
– Недостойный вашей руки, разумеется.
– Вы отказываетесь?
– Решительно. Если это награда, я нахожу ее слишком незначительной, если наказание – то чересчур суровым.
В эту минуту лицо старого дворянина перекосилось от боли, и маркиза де Латурнель непроизвольно вздрогнула.
– Что с вами, генерал? – вскричала она.
– Предвкушаю преисподнюю, маркиза, – невесело усмехнулся граф Эрбель.
– Вам очень плохо?
– Ужасно, маркиза.
– Позвать кого-нибудь?
– Ни к чему.
– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?
– Разумеется.
– Что я должна сделать?
– Уйти, маркиза.
Эти слова были произнесены настолько недвусмысленно, что маркиза де Латурнель побледнела, торопливо поднялась и метнула на старого генерала взгляд, полный яда, характерного для святош.
– Будь по-вашему! – прошипела она. – Черт бы побрал вашу душу!
– Ах, маркиза, – сказал старый дворянин с печальным вздохом, – я вижу, что даже в вечной жизни не расстанусь с вами.
Петрус вошел в спальню в то мгновение, когда маркиза приотворила дверь.
Не обращая внимания на г-жу де Латурнель, он бросился к дядюшке, когда увидел искаженное болью лицо графа. Петрус обхватил генерала руками и воскликнул:
– Дядюшка! Дорогой мой!
Тот с грустью посмотрел на Петруса и спросил:
– Ушла?
В это время маркиза закрывала дверь.
– Да, дядя, – ответил Петрус.
– Несчастная! – вздохнул генерал. – Она меня доконала!
– Очнитесь, дядюшка! – вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. – Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте я приглашу его войти.
– Хорошо, мальчик мой, – отвечал граф, – хотя доктор уже не нужен… Слишком поздно.
– Дядя! Дядя! – вскричал молодой человек. – Не говорите так!
– Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как благородный человек, не заставляй меня умереть как буржуа, который умиляется собственной смерти. Ступай за своим другом!
Вошел Людовик.
Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.
Генерал поблагодарил молодого доктора, потом порывисто схватил руку племянника.
– Мальчик мой, – проникновенно сказал он. – Маркиза де Латурнель меня просила в преддверии близкой кончины исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал знакомством с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь. Я имею в виду твоего разбойника-отца. Скажи этому старому якобинцу, что перед смертью я жалею только об одном: что не могу пожать ему руку.
Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.
– Ты что же, Петрус, не мужчина? – продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. – Разве угасающая лампа – настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг.
Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни.
Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, как то, которое внушаете мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни – это когда с ней расстаешься.
– Дядя! Дядя! – разрыдался Петрус. – Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать о жизни и смерти.
– Мальчик! – проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, насмешливостью, смирением. – Ну-ка посмотри на меня!
Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из "Прерии", отозвался:
– Здесь!
Так умер потомок Куртенеев, генерал граф Эрбель!
XXXIII.
Все хорошо, что хорошо кончается
У колдуний есть сердце, как почти у всех "природных натур", и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.
Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за нее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающихся в красоте: Жан Робер и Петрус – и оба увековечили это воспоминание, один – на бумаге, другой – на полотне.
Но, будучи добросовестным рассказчиком, я, несмотря на удивление и недоверие читателей, считаю необходимым сказать правду.
Броканта была красивой в двух случаях: в первый раз – в день исчезновения Розочки, во второй – в день возвращения девушки домой на Ульмскую улицу.
Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его "Сезам, откройся!"); он говорил: "Я увожу Розочку", и Броканта была готова на все.
Старуха обожала своего найденыша.
Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.
Старуха, отвратительное и себялюбивое создание, боготворила Розочку, как мы уже сказали в начале этого рассказа.
Вы помните восхитительное pianto Трибуле в романе "Король развлекается" нашего дорогого Гюго? Вот так же оглушительно завопила от ужаса Броканта, когда узнала, что Розочка исчезла.
Разумеется, этот шутовской папаша Трибуле выглядел величественно, узнав о похищении дочери. Вот так и Броканта производила внушительное впечатление, когда убедилась в том, что Розочка пропала.
Если бы я не боялся показаться парадоксальным, я попытался бы показать, что потеря ребенка не менее ужасна для приемной матери, чем для родной. Родная мать кричит от физической боли: похитители вырвали у нее кусок ее плоти; для приемной матери это, скорее, душевная боль: с приемышем уходит жизнь.
Я знавал старика, двадцать пять лет растившего мальчика:
он упал замертво, когда узнал, что его сын смошенничал в игре.
Родной отец пожурил бы его и отправил в Бельгию или Америку дожидаться отмены наказания за давностью лет.
Броканта проявила поистине величие души, узнав эту весть.