- В таком случае, - заметил Бассомпьер, - я желал бы жить в Нантере. - Нантер, как известно, находится посередине между двумя этими городами.

    Граф, будучи большим дамским угодником, был при этом и весьма вежливым. Один из его лакеев, увидев однажды даму, шедшую по двору Лувра, которой никто не нес шлейф ее платья, подбежал сам, говоря себе: "Пусть никто не скажет, что лакей графа Бассомпьера, видя даму в затруднении, не явился к ней на помощь!" И он нес шлейф дамы до самого верха лестницы. Этой дамой была г-жа де ла Сюз; она рассказала эту историю графу, который немедленно пожаловал лакея в камер-лакеи.

    Думают, что Бассомпьер был женат на принцессе Конти. Во всяком случае он имел от нее сына по имени Латур-Бассомпьер, которого держал при себе. Этот сынок был весь в отца; будучи секундантом на одной дуэли, он имел своим противником человека, лишившегося некогда правой руки и действовавшего левой; Латур-Бассомпьер привязал себе правую руку, хотя ему и говорили, что его противник имел время научиться владеть левой; действительно, оба дрались левыми руками, и Латур-Бассомпьер ранил своего противника.

    За некоторое время до заточения в Бастилию, Бассомпьер встретился с герцогом Ларошфуко, который выкрасил себе волосы и бороду.

    - Бассомпьер, - сказал герцог, давно не видевший графа, - как вы потолстели, поседели!

    - А вы, - сказал Бассомпьер, - вы также переменились - окрасились, вымазались, как будто помолодели!

    Входя арестантом в Бастилию, Бассомпьер дал обет не бриться до выхода на свободу, но, встретившись в тюрьме с г-жой де Гравель, изменил своему обещанию, которому в течение целого года оставался верен.

    Вместе с Бассомпьером в Бастилии находились и другие арестанты, которые, утешая себя надеждой, предсказывали время своего освобождения. Один говорил, меня выпустят тогда-то, другой тогда-то, Бассомпьер же говорил:

    - А я выйду тогда, когда выйдет дю Трамбле!

    Дю Трамбле был комендантом Бастилии. Он получил это место от Ришелье, и потому должен был, по всей вероятности, его лишиться, когда кардинал умрет или впадет в немилость. Так что, когда Ришелье опасно заболел, дю Трамбле навестил Бассомпьера.

    - Я пришел к вам, граф, - заявил он, - сказать, что его высокопреосвященство умирает, и, мне кажется, вам недолго здесь оставаться.

    - И вам также, г-н дю Трамбле! - отвечал Бассомпьер, верный самому себе.

    Однако, и после смерти кардинала дю Трамбле оставался комендантом Бастилии, а Бассомпьеру предложили свободу, но тогда он сам не захотел выйти из тюрьмы.

    - Я государственный человек, - говорил он, - верный слуга короля, а со мной так поступили! Я не выйду из Бастилии до тех пор, пока сам король не придет ко мне просить об этом. Притом мне нечем жить!

    - Ба! - сказал ему маркиз Сен-Люк. - Послушайте меня, выходите лучше отсюда! А со временем, если вам захочется, вы снова можете здесь поселиться.

    Получив свободу, Бассомпьер вступил в свою прежнюю должность полковника швейцарцев. Тогда стол его сделался таким же роскошным, как и прежде, и даваемые им обеды и ужины считались наилучшими после придворных.

    Хотя Бассомпьеру было уже 64 года, это был еще ловкий и приятный мужчина, все такой же, как и в дни молодости, умевший вовремя сказать острое словцо. Г-н Мареско, которого посылали в Рим выхлопотать кардинальскую шапку для милостыне-раздавателя королевы г-на Бове, не достигнув цели своего посольства, явился ко двору с сильным насморком.

    - Это неудивительно, - сказал Бассомпьер, - он приехал из Рима без шапки!

    Сохранив крепкое здоровье, он ел всегда много, даже неумеренно, но никогда не жаловался на расстройство желудка. Однажды, после роскошного обеда у г-на д'Эмери, он заболел, но, пролежав в постели десять дней, поправился, и тогда медик королевы Ивелен, его пользовавший, имея необходимость ехать в Париж, уговорил отправиться вместе. Прибыв в Провен, Бассомпьер остановился на ночлег в лучшей гостинице, и ночью, во время сна, умер без страданий. Тело его было перевезено в Шайо, в его дом, а потом предано земле.

    Смерть этого человека, как говорит г-жа Моттвиль, занимавшего столь важное место в начале этого столетия, не произвела большого впечатления при дворе. Его ум и манеры устарели, то есть так как все прежние важные лица уже сошли с политической сцены, то этот важный вельможа, остававшийся еще в живых, мешал новому поколению знатных дворян, представителем и образцом которых был тогда герцог Энгиенский. Впрочем, вот что говорит г-жа Моттвиль о Бассомпьере.

    "Об этом вельможе, которого так любил Анри IV, которому так покровительствовала Мария Медичи, которому все так удивлялись и так хвалили в юности, в наше время не жалели. Он сохранил еще некоторые остатки своей красоты, был утонченно вежлив, обязателен и щедр. Но молодые люди не могли его терпеть. Они говорили, что он более не в моде, что он слишком часто рассказывает басни, что он всегда говорит о себе и своем времени. Некоторые из них были к нему так несправедливы, что насмехались даже над тем, что он давал им роскошные обеды, когда ему самому не на что было иной раз пообедать. Кроме недостатков, которые не без оснований ему приписывали, ему вменяли как порок и то, что он любил нравиться, что он щегольски одевался и что, принадлежа ко двору, при котором господствовала вежливость и уважение к дамам он продолжал жить при дворе, где мужчины как бы стыдным считали быть вежливыми с дамами и при котором честолюбие и скупость сходили за лучшие добродетели важных особ и благороднейших людей века. А между тем, несмотря на то, что Бассомпьер был стар, старость его стоила больше молодости самых отличных и вежливых людей нашего времени".

    Около этого времени скончался принц Конде, про которого можно сказать только то, что он был отцом герцога Энгиенского, называемого с этого времени, в свою очередь, принцем Конде или просто принцем.

    Между тем время шло, война продолжалась за границей, а вражда между регентшей и парламентом все более усиливалась. Голландские Соединенные провинции, подстрекаемые Испанией, отделились от Франции. Принц Конде занял в Испании место графа д'Аркура, но несмотря на храбрость солдат, которых он повел на приступ Лериды, он был отражен неприятелем; маршал Гассион был ранен при Лане и умер от ран; наконец, Неаполь взбунтовался по призывам Мазаньело, рыбака из Амальфи, который 25 лет был лаццарони, три дня королем, 24 часа сумасшедшим и, наконец, убит теми, кто был его сотоварищами в рыболовстве, королевской власти и сумасбродстве, Тотчас все мелкие принцы Италии стали домогаться короны, упавшей с головы лаццарони; к ней протянул свою руку и наш старый знакомый герцог де Гиз, которого мы на время потеряли из виду, но о котором, с разрешения читателя, поговорим снова, чтобы увидеть его новые шалости, не менее любопытные, чем нам уже известные.

    Влюбившись сначала в настоятельницу монастыря в Авенэ, потом в ее сестру, принцессу Анну, женившись сначала на последней в Невере, а затем на графине Боссю в Брюсселе, обожая некоторое время герцогиню Монбазон, наш экс-архиепископ окончательно влюбился в м-ль де Пон.

    Прелестная и умная, м-ль де Пон принадлежала к свите королевы. У нее была хорошего рисунка стройная талия и приятное выражение лица, слишком, быть может, румяного, но то, что модницам того времени, сообщавшим свежесть своему лицу посредством румян, казалось недостатком, в глазах де Гиза было достоинством, и потому он не замедлил объясниться ей в любви. Честолюбивая девушка, видя в этом объяснении средство вступить в связь с последней ветвью владетельного дома, дала понять принцу, что она недолго останется равнодушной к его страсти, если эта страсть будет доказана на деле.

    Герцог де Гиз в своей жизни столько раз давал доказательства своей любви, что другой на его месте давно бы истощился в средствах к их изобретению, но воображение принца не могло в этом затрудняться. Прежде всего он обещал девице де Пон на ней жениться.

    - Извините, герцог, - заявила хорошенькая де Пон, - но носится слух, что у вас уже есть две жены.., а мне, признаюсь, вовсе не хочется попасть в сераль.

    - Относительно этого, - отвечал герцог, - вы напрасно беспокоитесь. Когда вы скажете мне, что вы меня любите, я тотчас поеду в Рим и получу от святого отца буллу об отмене моих прежних браков.

    - Дайте мне доказательство вашей любви, - повторила де Пон, - тогда я вам скажу, люблю ли вас.

    Первым доказательством любви, которое принц дал девице де Пон, было похищение шелкового чулка, снятого ею с ноги, который он вместо пера носил на своей шляпе. Эта новая мода произвела шум при дворе, и все сбегались к окнам, чтобы поглядеть на де Гиза, когда он проходил или проезжал мимо какого-нибудь дома. Но принц нимало этим не стеснялся и в продолжение восьми дней продолжал пресерьезно носить это странное украшение на своей шляпе.

    Уже это было очевидным доказательством сумасбродства, но взыскательная м-ль де Пон не удовольствовалась этим и потребовала нового. Де Гиз, разумеется, счел для себя долгом представить новые доказательства.

    Двор находился в Фонтенбло, и герцог де Гиз, чтобы не разлучаться с м-ль де Пон, тоже отправился в Фонтенбло. К сожалению, де Пон захворала и не выходила из своей комнаты. Герцог почти безвыходно стоял на лестнице и поручал всем, кто имел право войти в комнату красавицы, сказать ей, что он ее покорный слуга.

    В числе поднимавшихся по лестнице по направлению к дверям м-ль де Пон де Гиз увидел одного аптекарского ученика. Он подошел к юному аптекарю и поинтересовался, что тот несет под своим передником. Мальчик показал склянку с какой-то темной жидкостью и отвечал, что это лекарство для г-жи де Пон.

    Принц вынул пистоль, дал его мальчику и забрал лекарство.

    - А ты, любезный, - сказал он, - ступай назад в аптеку и попроси приготовить еще точно такую же микстуру.

    - Но, - удивился мальчик, - что же я скажу теперь г-же де Пон? Она давно уже ждет лекарство!

    - Скажи ей, мой милый, - отвечал де Гиз, выпив зараз всю микстуру, - что так как она нездорова, то и я чувствую себя больным, ибо, если половина меня самого больна, то и другая не может быть здоровой!

    С этими словами принц ушел в свою комнату, где от сильных колик должен был просидеть целый день, но при каждом приступе он громко, во всеуслышание, поздравлял себя с тем, что терпит ту же боль, какую должна терпеть его возлюбленная.

    М-ль де Пон была очень тронута, но не побеждена, и потребовала третьего доказательства.

    Однажды она изъявила желание иметь белого попугая. Не успела она выразить свое желание, как герцог де Гиз пустился бегать по Парижу, чтобы достать требуемую птицу, но это оказалось нелегким делом. Тогда при звуке труб он объявил на всех перекрестках, что даст 100 пистолей тому, кто доставит ему птицу. В продолжение недели герцог бегал по всем птичьим рядам, по всем фиглярам и содержателям зверинцев, но напрасно - после всех трудов он смог достать попугая белого, но с желтой головой.

    - Сударыня, - сказал он м-ль де Пон, - я в отчаянии, так как плохо исполнил ваше желание, но не угодно ли вам будет прогуляться в Кур-ла-Рен - вы увидите там зрелище, которое, надеюсь, вас позабавит.

    М-ль де Пон села в карету с м-ль де Сен-Мегрен, своей подругой, и герцогом де Гизом. Приехав в Кур-ла-Рен, де Пон увидела по обеим сторонам несметное число ученых собак. Де Гиз собрал в этом месте ученых четвероногих со всех концов столицы и все они плясали исключительно для одной м-ль де Пон, обязавшись в этот день не плясать даже для великих монархов Европы! Их было около 2000!

    М-ль де Пон не могла устоять против такого доказательства любви, она протянула принцу свою руку и произнесла давно им ожидаемое: "Я вас люблю". Герцог едва не умер от радости. Не сказав никому ни слова о том, что желает просить у папы разводную, он отправился на другой же день в Рим, взяв с м-ль де Пон торжественную клятву в вечной любви.

    Герцог де Гиз приехал в Рим случайно в то время, когда Мазаньело был свергнут с престола и Неаполитанский трон остался вакантным. Он подумал, что приобретение короны стало бы важным дополнением к тем доказательствам, которые он уже представил своей возлюбленной. Припомнив, что Иоланта Анжуйская, дочь неаполитанского короля Ренэ, была замужем за одним из его предков, он, со свойственной его характеру смелой решительностью, немедленно написал предводителям бунтовщиков:

    "Герцог де Гиз, в жилах которого течет неаполитанская кровь, находится в Риме и предлагает вам свои услуги".

    В то же время он послал ко двору Франции курьера с письмами на имя короля, королевы, герцога Орлеанского и кардинала Мазарини. Он извещал всех, что поскольку вице королевство Неаполитанское вакантно, то он намерен овладеть его престолом и нанести тем самым урон политике Испании, с которой Франция вела в то время войну. В депеше к брату он объяснял подробнее свои намерения и давал ему наставления относительно условий, какие брат от его имени должен заключить с французским двором.

    Однако во Франции все считали герцога де Гиза сумасбродом и намерения его глупостью. Герцог де Гиз имел в качестве денежного обеспечения лишь 4000 экю золотом и армию, состоящую из шести дворян, приверженцев его дома, но он владел шпагой своего предка Франсуа, а в груди носил сердце своего деда Анри. 11 ноября он выехал из Рима на рыбачьей лодке и через восемь дней писал кардиналу Мазарини:

    "Ваше высокопреосвященство!

    Я успешно окончил мои дела, теперь я герцог Неаполитанской республики, но я нашел здесь во всем такой беспорядок и неурядицу, что без посторонней помощи мне будет трудно удержаться".

    Мазарини оставил письмо без внимания, а через два месяца де Гиз был уже испанским пленником в Капуе.

    В это время парижские жители дали двору занятие, и столь неожиданное, что кардинал Рец написал в своих исторических записках:

    "Тот, кто в это время сказал бы, что может случиться какое-нибудь возмущение в государстве, был бы сочтен за сумасшедшего не только в простом народе, но и такими людьми как д'Эстре, Сенектер, то есть умнейшими людьми королевства".

    Генерал-адвокат Талон был такого же мнения, ибо он также писал:

    "Потому ли, что устали говорить о публичных делах или слышать противоречия в суждениях о них, или умы ослабели от размышлений о выгодах, но только во всем господствует у нас величайшее спокойствие".

    Событием, на которое двор обратил тогда все свое внимание, стала болезнь короля Луи XIV и его брата, герцога Анжуйского, захворавших оспой в Фонтенбло.

    Г-жа Моттвиль, правда, пишет, что один из умнейших людей, хорошо знакомый с придворными делами, говорил ей тогда, что он предвидит большие возмущения в государстве, но этого человека утверждает кардинал Рец без сомнения, считали сумасшедшим, и никто не обращал ни малейшего внимания на его предсказания.

    Напротив, все, по-видимому, так хорошо уладилось, что Мазарини, видя себя утвердившимся во Франции, решился даже вызвать из Италии свою фамилию. У Мазарини было тогда семь племянниц и два племянника, и он рассчитывал соединить их родством с самыми знатными домами королевства. Назовем этих родственников: во-первых Лаура и Анна-Мария Мартиноцци, дочери его сестры Маргариты, бывшей замужем за графом Джеронимо Мартиноцци, потом Лаура-Виттория, Олимпия, Мария, Гортензия и Мария-Анна Манчини; два племянника - молодой Манчини, которого Луи XIV, будучи еще ребенком, ненавидел так, что не мог терпеть, как мы видели, чтобы Лапорт подавал ему подсвечник, и Филипп-Джулиано Манчини, который впоследствии наследовал часть имений кардинала и, между прочим, герцогство Неверское с условием принять кроме своего имени имя Мазарини.

    Все Манчини были детьми Джеронимы Мазарини, второй сестры кардинала, которая была замужем за Михаэлем-Лоренцо Манчини, римским бароном. У этого барона, правда, было девять человек детей, но мы будем говорить только о тех, кто сыграл более или менее значительную роль в нашей истории.

    Итак, 11 сентября 1647 года три из этих молодых девушек и один из племянников приехали в Париж в сопровождении г-жи Ножан, которая по распоряжению кардинала поехала встретить их в Фонтенбло. В тот же день вечером королева захотела их видеть, и они прибыли в Пале Рояль. Мазарини, притворно выказывая совершенное равнодушие, ушел к себе, выходя в одну дверь, в то время как они входили в другую, однако все догадывались, что кардинал не без цели выписал их из Италии, и приверженцы кардинала, а их было много, так засуетились около замечательных родственников, что герцог Орлеанский, подойдя к разговаривавшим г-же Моттвиль и аббату ла Ривьеру, сказал свойственным ему насмешливым тоном:

    - Вот сколько собралось около этих маленьких барышень! Я не ручаюсь за из жизни, их могут, право, раздавить или задушить одними взглядами!

    Маршал Вильруа, подойдя к ним и не зная, что сказал герцог Орлеанский, в свою очередь заметил:

    - Гм! Эти девочки в настоящее время небогаты, но у них скоро будут великолепные замки, хорошие ежегодные доходы, много драгоценных камней, роскошной серебряной посуды и, быть может, великие почести. Что касается мальчика, то ему еще расти и расти, и он, быть может, увидит роскошь и богатство только в живописи.

    Маршал Вильруа никогда не считался колдуном, а между тем случилось именно то, что он предсказал.

    Виттория Манчини вышла замуж за герцога Вандома, внука Анри IV, Олимпия стала супругой графа Суассона, Мария, едва не ставшая королевой Франции, сочеталась с неаполитанским коннетаблем Лоренцо Колонна, а молодой человек, как известно, был убит в сражении у заставы Сент-Антуан.