- Нет, ваша светлость, - ответил Рошшуар, - мы их наняли, но они еще не пришли.
- Тем хуже, - заявил герцог, - ибо я пришел с намерением заставить вас потанцевать! - С этими словами Бофор подошел к столу ближе и, схватив рукой за край скатерти, так сильно ее дернул, что все, бывшее на столе, упало на пол и на сидевших.
Мазаринисты вскочили в бешенстве и потребовали свои шпаги. Герцог Кандаль первый подбежал к одному из своих пажей, выхватил у него шпагу и бросился обратно, громко вызывая на дуэль герцога де Бофора, своего двоюродного брата, напоминая, что он имеет на это право как внук Анри IV. Однако герцог де Бофор отвечал, что желает драться с Жарзе, чтобы научить его быть впредь осторожнее в своих речах. Минута была напряженной; Жарзе, как человек храбрый, конечно, ответил бы на вызов, если бы у де Бофора была шпага, а поскольку ее у него не было, то Жарзе решил, что де Бофор хочет только нанести ему оскорбление, и по настоятельным просьбам своих друзей удалился.
Поле сражения осталось за де Бофором, но Кандаль не довольствовался объяснениями своего двоюродного брата и настаивал на дуэли, предлагая встретиться утром следующего дня. Де Бофор же продолжал отказываться, говоря, что желает драться именно с маркизом Жарзе.
Инцидент, казалось, должен был расстроить брак герцога Меркера с Викторией Манчини. Досадуя на поражение своих приверженцев, которым пришлось оставить Париж, кардинал объявил, что не выдаст племянницу за брата человека, питающего к нему ненависть. Пожалуй, это было странно, что при заключении брачного союза между домом Мазарини и домом Вандома, то есть между родственниками слуги кардинала Бентиволио и потомками соперника Анри IV. Мазарини грозил взять свое слово назад!
Между тем, королева, несмотря на особенное отвращение к принцу Конде, поняла, что не может пока обойтись без него, и написала в Бургундию очень ласковое письмо. Принц поехал в Компьен, и королева с нетерпением ожидала его приезда, чтобы договориться относительно своего возвращения в Париж.
Коадъютор решил присвоить себе заслугу этого возвращения, необходимость которого он сам ясно видел. Он приехал в Компьен, вышел из кареты у подъезда дворца и поднялся по лестнице. На последней ее ступени, как он сам рассказывает, встретил какого-то маленького человека, одетого в черное платье, который всунул ему в руку записку. Коадъютор взглянул на текст - "Если Вы представитесь королю, Вам не миновать беды." - положил записку в карман и вошел во дворец.
Королева приняла прелата очень ласково и убедительно просила его согласиться на свидание с кардиналом, но коадъютор, желая сохранить всю свою популярность у парижан, отказался. Королева несколько рассердилась; коадъютор дал ей время высказать неудовольствие и вежливо заметил, что если он примирится с кардиналом, то лишится своего влияния и не будет в состоянии сделать для нее что-либо.
Через несколько дней после этого посещения герцогине де Шеврез было позволено представиться королеве. Герцогиня со своими связями все еще была важной приятельницей и тайным врагом королевы, однако она боялась, как бы с ней не случилось какой-либо неприятности в дороге, и решилась ехать только тогда, когда первый президент клятвенно заверил, что с ней ничего плохого не случится. Действительно, она вернулась потом в Париж в целости и сохранности. Королева приняла ее, хотя не обняла, как это бывало раньше.
На другой день была очередь принца Конти. Он приехал в Компьен под предлогом повидаться со своим братом. Кардинал, словно нечаянно, встретился с ним у последнего и пригласил к себе на обед.
Вдруг пришло известие, что герцог д'Аркур перешел Шельду между Бушеном и Валансьеном и обратил в бегство неприятельскую кавалерию в количестве 8000 всадников. Хотя эта победа вовсе не могла сравниться с победами при Рокруа и Лане, это все-таки была победа, и королева решила ею воспользоваться и возвратиться в Париж. Приезд королевы в Париж после шестимесячного отсутствия состоялся 18 числа.
"Возвращение короля в столицу, - пишет г-жа Моттвиль, - было истинным чудом для парижан и великой победой для министра. Никогда народ не сопровождал такими густыми толпами карету короля, и казалось, по этой всеобщей радости, что прошедшее забыто. Мазарини, к которому многие питали ненависть, был с принцем у дверей кареты, и все встречавшие королевский поезд так внимательно на него смотрели, что можно было подумать, будто бы они его никогда раньше не видели. Все показывали на кардинала пальцами и говорили друг другу: „Вот Мазарин!“ Народ, столпившийся до такой степени, что остановил королевский поезд, благословлял короля и королеву, высказывался благосклонно по отношению к кардиналу. Одни говорили, что он хорош собой, другие протягивали ему руки и уверяли, что очень его любят и уважают, что будут пить за его здоровье. Наконец, после того как королева приехала во дворец, народ в знак благодарности зажег по всему городу огни и благословлял Мазарини, который возвратил ему короля".
Г-жа Моттвиль прибавляет, что в этот день Мазарини велел раздать деньги простому народу, а некоторые писатели утверждают, что министр, несмотря на скупость, истратил 100 000 ливров, чтобы достойно оформить этот торжественный въезд.
Было ли это выражение народной радости истинным или притворным, но прискорбно то, что королева приняла радостные восклицания, которыми приветствовали ее возвращение, за одобрение того, что она сделала.
Вечером у королевы состоялся большой съезд. Когда кардинал ушел, чтобы, как он сам сказал, немного отдохнуть, герцог Орлеанский ввел через малые комнаты герцога де Бофора. Бофор всячески постарался доказать, что он всегда останется верным слугой ее величества, королева уверяла, что она все забыла, и они расстались, нисколько не поверив друг другу. Свидание состоялось в той самой комнате, в которой семь лет назад герцог де Бофор был арестован.
На другой день можно было думать, что королева не уезжала из Парижа. Однако, очевидно, все эти примирения были весьма поверхностны, оставаясь глубоко отравленными. Конде же более чем когда-либо обнаруживал свое неудовольствие; он полагал, что за все расплатился, доставив, согласно обещанию, короля в Париж, и постоянно грезил отъездом. Более всего ему представлялось неприятным предстоящее бракосочетание герцога Меркера с Викторией Манчини; он также знал, что королева секретно принимала де Бофора, видел, что министр готов осыпать всеми милостями Вандомов, к которым сам питал ненависть, между тем как, несмотря на его просьбы, мужу его сестры, герцогу Лонгвилю, не давали обещанного договором губернаторства Пон-де-л'Арш. Наконец, однажды вечером, когда он с особой настойчивостью упрашивал кардинала исполнить просьбу его сестры, последний, против своего обыкновения, отвечал довольно грубо.
- Вы, ваше высокопреосвященство, желаете, как видно, войны? - с гневом спросил принц.
- Я ее не желаю, - ответил министр, - но если вы, принц, ее мне объявите, то я постараюсь ее выдержать.
Конде взял свою шляпу и со свойственной ему насмешливой улыбкой уронил:
- Прощайте, Марс! - И почтительно поклонившись, вышел.
Слово было сказано, его услышали, и на другой день кардинала называли не Мазарини, но "бог Марс".
Все полагали, что на сей раз принц окончательно поссорился с министром, и наиболее ревностные приверженцы Фронды стали записываться у принца Конде, но герцог Орлеанский, который не прекращал своих ходатайств о возведении аббата ла Ривьера в кардинальское звание, по-видимому, помирил их. Одним из главных условий примирения было дарование принцессе Марсильяк и г-же де Пон с, и раза табурета". Принц не мог удержаться, чтобы не сделать смешную гримасу, когда узнал, что Мазарини согласился оказать подруге герцогини Лонгвиль и супруге ее любезника столь великую милость. В значении этой гримасы никто не сомневался.
Однако, это право было делом чрезвычайно важным. Хотя читателю оно может показаться и не заслуживающим особого внимания, оно, тем не менее, стало причиной маленькой революции при дворе. Правила этикета требовали, чтобы правом пользоваться табуретом королевы могли только жены и дочери герцогов или пэров, имеющих на свое звание диплом. Сестре герцога де Рогана Анри IV предоставил это право более потому, что она была его родственницей, и по этому поводу много гневались и роптали. Со своей стороны Луи XIII дал это право дочерям Буйонского дома, поскольку они происходили от владетельных принцев. Анна Австрийская в начале своего регентства дала "право табурета" графине Флейкс, дочери маркизы Сенессей потому, что графиня Флейкс приходилась ей родней. Но жена принца Марсильяка и г-жа де Пон, вдова Франсуа-Александра д'Альбера не могли иметь никакого права на это. Дворянство восстало против таких домогательств, произошло несколько собраний, одно из которых - у маркиза Монгла, гардеробмейстера ее величества - торжественно подписало свою протестацию. Все это стало для принца Конде новым поводом к недовольству королевой, ибо она, желая показать, что действует по принуждению, позволила самым приверженным к себе лицам принять участие в оппозиции, которая вскоре приобрела столь важное значение, что королева объявила принцу о необходимости уступить перед всеобщим неудовольствием. Четыре маршала были посланы объявить собранию дворянства, что королева лишает принцессу Марсильяк и г-жу де Пон этой милости. Случай отомстить не замедлил представиться, и принц Конде с радостью им воспользовался. Герцог Ришелье, сын племянника великого Ришелье, влюбился в г-жу де Пон, которую королева так легко лишила "права табурета". На эту любовь при дворе смотрели неблагосклонно, так как связь герцога Ришелье, бывшего тогда губернатором в Гавре, с г-жой де Пон стала важным политическим обстоятельством: г-жа де Пон была искренней приятельницей герцогини Лонгвиль, а герцогиня Лонгвиль имела через своего мужа очень большое влияние в Нормандии. Принц Конде желал как можно скорее соединить влюбленных узами брака, хотя все смотрели на это как на дело невозможное. Конде отвез вдову де Пон и ее обожателя в дом герцогини Лонгвиль в Три, где они и были обвенчаны, а после обряда Конде уговорил герцога Ришелье немедленно ехать в Гавр, чтобы тотчас же принять вверенный ему город. Потом принц Конде возвратился ко двору и стал перед всеми хвастать, что герцог Лонгвиль владеет теперь в Нормандии еще одной крепостью.
Этот удар жестоко поразил королеву и кардинала, которые уже давно с трудом переносили проделки принца. Они окончательно расстроились, когда 1 января 1650 года герцогиня де Шеврез, которая, казалось, снова входила в милость, приехала поздравить королеву с Новым годом. Кардинал был у королевы, а когда герцогиня собралась уходить, он подошел к ней, и, подводя к окну, спросил:
- Сударыня, я вас сейчас слушал, вы всеми силами старались доказать ее величеству свою преданность?
- Да, г-н кардинал, - ответила де Шеврез, - я действительно ей предана.
- Если это так, - вопрошал Мазарини, - то почему же вы не представляете ей своих друзей?
- Отчего я не представляю своих друзей? - удивилась де Шеврез. - Потому, что она теперь более не королева!
- А кто же она? - спросил с видом некоторого удивления кардинал.
- Всепокорнейшая слуга принца Конде! - заявила герцогиня.
- Ах, Боже мой, сударыня! - ответил кардинал. - Королева делает то, что может! Если бы удалось положиться на некоторых известных людей, то многое можно было бы сделать, но вам, я думаю, известно, что герцог де Бофор находится в руках герцогини де Монбазон, герцогиня де Монбазон - в руках Альфреда Виньоля, а коадъютор…
- В руках моей дочери, не так ли? - прервала его де Шеврез.
Мазарини засмеялся.
- Хорошо, - продолжала герцогиня де Шеврез, - я вам отвечу и за нее, и за него.
- В таком случае, - подытожил кардинал, - не передавайте никому нашего разговора и сегодня же вечером приезжайте сюда опять.
Разумеется, вечером г-жа де Шеврез была во дворце. Читателю уже известна страсть этой женщины к интригам, а живя в уединении, она долгое время вынуждена была отдыхать и если занималась интригами, то ничтожными и недостойными ее искусства. Поэтому она очень обрадовалась, когда королева открыла ей свое желание арестовать одновременно принцев Конде и Конти и герцога Лонгвиля. Королеву, как потом говорила сама де Шеврез, удерживало только то, что она не знала, намерен ли коадъютор противодействовать этому аресту и захочет ли герцог Орлеанский - без которого ничего нельзя было сделать - умолчать об этом не перед принцем, но перед своим приятелем аббатом ла Ривьерой, который постоянно старался поддерживать хорошие отношения между принцем Конде и герцогом Орлеанским. Герцогиня де Шеврез, подумав немного, поручилась королеве за все.
Однако уговорить коадъютора содействовать готовящемуся аресту было делом весьма трудным и следовало заняться этим в первую очередь. Королева дала герцогине письмо следующего содержания:
"Я не могу думать, несмотря на прошедшее и настоящее, что г-н коадъютор мне не предан. Я прошу его приехать ко мне по одному делу, но чтобы об этом никто не знал, кроме герцогини де Шеврез и ее дочери. Эти женщины будут порукой в его безопасности.
Анна".
Герцогиня де Шеврез поспешно возвратилась домой вместе с дочерью, которая сопровождала ее в Пале Рояль. Дома ее дожидался коадъютор, и она тотчас приступила к исполнению возложенного на нее поручения, спросив, не намерен ли прелат помириться с кардиналом Мазарини. М-ль де Шеврез, нарочно уронив свой платок, пожала руку прелата, давая понять, что вопрос задан не так просто. Коадъютор немного подумал и сделал головой знак, что не согласен, поскольку подобного рода предложения делались ему и прежде, но он также отказывался, а однажды узнал из достоверных источников, что благорасположение к нему королевы не что иное, как западня, что в один прекрасный день в комнате королевы скрывался за ширмами маршал Граммон, чтобы донести принцу, как эти фрондеры, на которых он рассчитывает, отказываются от милостей двора как лисица в басне отказывается от винограда, который не может достать.
- Сударыня, - сказал коадъютор после минутного молчания, - я не откажусь исполнить то, что вы мне сейчас предложили, если вы мне принесете записку, писанную рукой королевы, и если вы мне поручитесь за все.
- Именно так! - ответила де Шеврез. - Я отвечаю за все и вот письмо от ее величества. - И она вручила коадъютору письмо.
Гонди прочитал его, взял перо и написал в ответ следующее:
"В моей жизни не было ни одной минуты, в которую я бы не желал быть преданнейшим слугой Вашего Величества. Я буду весьма счастлив, если умру, служа Вам, Государыня, и заботясь о Вашей безопасности. Я готов быть везде, где Вы мне прикажете
Гонди".
Коадъютор завернул письмо Анны Австрийской в свою записку, чтобы продемонстрировать свое доверие, и отдал герцогине, которая на другой же день отнесла ответ королеве. В этот же день коадъютор получил следующую маленькую записку от де Шеврез:
"Господин коадъютор!
Будьте сегодня в полночь у монастыря Сент-Оноре".
В означенное время коадъютор был на месте; через несколько минут к нему подошел человек, в котором он узнал пажа королевы Габури.
- Идите за мной, - сказал паж, - вас ожидают. Коадъютор последовал за своим проводником по тайной
Лестнице, приведшей его прямо в образную королевы, где обыкновенно проходили секретные совещания и решались важные политические вопросы, и хотя она была украшена образами, в ней, нужно сказать правду, молились мало. Королева приняла коадъютора как принимают человека, в котором очень нуждаются, и из нескольких произнесенных ею слов он мог понять, что она говорит откровенно и чистосердечно.
Они разговаривали более получаса, когда вошел Мазарини. Кардинал был еще любезнее - войдя в образную, он попросил у королевы позволения отступить от правил придворного этикета, чтобы обнять в ее присутствии человека, которого он столько же любит, сколько уважает, и с этими словами бросился в объятия коадъютора. Потом, сделав несколько шагов назад и приветливо глядя на прелата, сказал:
- Теперь я только об одном сожалею, зачем я не могу мою кардинальскую шапку возложить на вашу голову своими собственными руками!
- Милостивый государь, - отвечал Гонди, - для меня есть нечто важнее кардинальной скуфьи! Исполнение того, чего я бы хотел, доставило бы мне гораздо более удовольствия, скажу вам правду, даже если бы сама королева возложила на мою голову папскую корону.
- Что же это такое? - спросил Мазарини.
- Приобретение важного и значительного места, - сказал Гонди, - важного и значительного места одному из моих друзей, на которого я мог бы надеяться, который мог бы защитить меня, когда разгневанный принц выйдет из тюрьмы. Это, скажу откровенно, успокоило бы меня больше, чем если бы мне предложили десять кардинальских шапок!
- Ну, а это важное и значительное место, - спросил кардинал, - что же вы подумали о нем? Какое же оно?
- В начале регентства, - отвечал коадъютор, - ваше высокопреосвященство изволит, вероятно, помнить, глазное командование морскими силами Франции было обещано Вандомам - дайте это звание герцогу де Бофору, и я ваш покорный слуга.
- То есть, гм, гм! - забормотал Мазарини. - То есть, эта должность была обещана.., герцогу Вандому, а после него его старшему сыну, герцогу Меркеру.
- Милостивый государь! - сказал Гонди, - или я ошибаюсь, или действительно в настоящее время имеется в виду родственный союз, который будет для него лучше всех интендантств на свете.
Кардинал улыбнулся и посмотрел на королеву.
- Хорошо, - подытожил он, - мы посмотрим и, если вам угодно, при вторичном свидании обсудим дело еще раз.
В итоге второго и третьего совещаний было решено, что герцог Вандом останется главным начальником на флоте, а де Бофор, второй его сын, займет после его смерти эту должность; что маркиз Нуаомутье получит в управление Шарльвиль и Монт-Олимп; что герцог де Бриссак будет сделан губернатором Анжу; что маркиз Лег станет начальником конвоя герцога Орлеанского; наконец, кавалер де Севинье получит в награду 22 000 ливров.