Понятно, что чем более было благорасположение короля к Вильруа, тем большим нападкам тот подвергался. Всякого рода происки против Вильруа совершались так открыто, что Луи XIV посчитал необходимым это прекратить, заявив придворным:
- Вильруа преследуют, как мне кажется, только потому, что он - мой любимец!
Это замечание всех изумило, поскольку король впервые за 64 года признал, что у него есть фаворит.
Однако итальянская армия не могла долго оставаться без командования и туда послали герцога Вандомского. Луи-Жозеф герцог Вандомский был правнуком Анри IV, сыном герцога Меркера, женившегося на Лауре Манчини. Среднего роста, несколько толстый, но, впрочем, крепкого сложения, проворный и ловкий, с лицом до изуродовавшей его болезни благородным, герцог при всей вельможности был приятен и легок в разговоре, умен и вполне самоуверен, со временем стал выказывать дерзость. Сохраняя беспечный вид, он скрывал особую заботу о собственной выгоде и как придворный умел извлекать пользу из пороков короля. Соединяя вежливость с искусством, будучи весьма разборчив в изъявлении учтивости, Вандом мог быть бесконечно надменным, коль скоро не видел особой цели. Простой, даже фамильярный с солдатами и незнатными людьми, он скрывал под простотой необузданную гордость, и по мере возвышения в нем развивались высокомерие, своенравие и чванливость; наконец, герцог перестал кого-либо слушать, окружил себя исключительно слугами, поскольку не мог терпеть ни равных, ни высших.
Главным пороком герцога Вандомского - мы не говорим о постыдном пороке, который к удивлению Сен-Симона Луи XIV ему прощал - балы леность. Много раз он едва не попал в плен только потому, что несмотря на предостережения, советы или просьбы, он никак не мог расстаться с удобной квартирой. Герцог проигрывал сражения и упускал из рук преимущества только потому, что не хотел покидать удобный для него лагерь. Редко герцог вставал ранее 4 часов пополудни, и поскольку ему лень было заниматься туалетом, то он даже тщеславился собственной крайней неопрятностью. На его постели, в которой он ничем не стеснялся, валялись собаки, которые подобно хозяину пользовались полной свободой. Любимой темой рассуждений Вандома было то, что весь свет также неопрятен и что только ложный стыд препятствует людям сознаться в своей естественной склонности жить как нечистые животные. Однажды Луи XIV посетил Вандома в то время как он доказывал это принцессе Конти, даме очень чистоплотной и весьма взыскательной.
Герцог Вандомский, поднявшись с постели, обыкновенно отправлялся в свою уборную, где, как у правнука Анри IV, у него стояли два "известных кресла", сообразно обычаю французских королей иметь два престола. Там герцог диктовал или писал письма, принимал генералов, иногда даже завтракал. По этому поводу герцогиня Орлеанская говаривала, что ежели сирены были полуженщины, полурыбы, то герцог Вандомский - полумужчина, полусудно. В "Истории регентства" мы расскажем, какое влияние на судьбы мира оказало судно герцога Вандомского.
Окончив все это, что занимало, очевидно, большую часть его времени, герцог одевался, играл в пике или ломбер и если нужно было непременно, то садился на лошадь и ехал.
В это время герцогу Вандомскому было около 40; как военный он был известен тем, что командовал Каталонской армией после маршала Ноайля. В этом походе он взял Осталрик, разбил кавалерийский корпус и, вступив в Барселону, которая сдалась на почетную капитуляцию, был принят с большим почетом как вице-король. К сожалению, это вице-королевство не принесло герцогу счастья, и, едва в нем устроившись, он с расстроенным здоровьем вынужден был ехать в Париж. Там герцог попал в руки хирургов, из которых вырвался с потерей половины носа и восьми зубов. Будучи изуродован, герцог пугал своей особой знакомых, почему он попросил куда-нибудь его назначить и отправился в Италию вместе со своим братом, великим приором. Якоб Фитцджеймс, побочный сын Якоба II и Арабеллы Черчилль, известный под именем герцога Бервика, заменил Вандома в Испании.
Оставим Бервика в Испании, Вандома - в Италии и Вильяра - в борьбе с Англией и империей, следствием чего были победы при Фридлингене, Гохштете, Кассане и Альманзасе, разрушение городов Бленгейм, Рамильи и Мальплаке, а сами возвратимся в Версаль.
Еще до отъезда к Фландрской армии Вильяр почти усмирил область Севенн. Один из главных предводителей севеннцев Жан Кавалье заключил с маршалом мирный договор, основанием которого стало обещание Вильяра, что Кавалье получит в командование какой-нибудь кавалерийский полк. Кавалье был красивым молодым человеком, был известен в обществе и отличался, как говорили, замечательным изяществом. Во время поездки в Версаль Кавалье принимали хорошо, и в Маконе, где он остановился на короткое время, к нему от Шамильяра прибыл курьер, который и должен был сопроводить бывшего предводителя повстанцев в Версаль. Прием у министра подтвердил честолюбивые мечты будущего полкового командира; Шамильяр обещал совершенное свое благоволение, сказал, что вся версальская знать также весьма к нему расположена, более того, сам король желает видеть Кавалье и, следовательно, ему нужно приготовиться к этому на послезавтра.
Кавалье нарядился в лучшее свое платье, и его умное лицо, длинные белокурые волосы, приятное выражение глаз, некоторая воинственность, приобретенная им за два года, делали его едва ли не красавцем. Придворные смотрели на молодого севеннца с большим любопытством, но поскольку никто не знал, как он будет принят королем, никто не осмелился с ним говорить. Что касается самого Кавалье, то, стоя на указанном ему месте на лестнице, после минутного смущения от устремленных на него взглядов, он оперся на перила, скрестил ноги и принялся играть пером своей шляпы.
Вскоре послышался шум, и Кавалье обернулся, впервые увидев Луи XIV; он почувствовал робость, кровь бросилась ему в лицо. Дойдя до того места, где стоял Кавалье, король остановился будто для того, чтобы обратить внимание Шамильяра на новый плафон, только что оконченный Лебреном, но в сущности для того, чтобы повнимательнее рассмотреть необыкновенного человека, который боролся с двумя маршалами, а с третьим заключил мирный договор как равный с равным. Рассмотрев молодого человека, король спросил у Шамильяра:
- Что это за молодой человек?
- Ваше величество, - министр сделал шаг вперед, - это полковник Жан Кавалье!
- Ах, да, - сказал король несколько презрительно, - бывший андюзский булочник! - И, пожав плечами, двинулся дальше.
Кавалье, который со своей стороны также сделал было шаг вперед, полагая, что король к нему обратится, был совершенно смущен. С минуту Кавалье оставался неподвижен, страшно побледнев, потом инстинктивно схватился за шпагу, по, сообразив, что погибнет, если задержится среди людей, которые делали вид, что слишком его презирают, чтобы им заниматься, но не выпускают из вида ни одного его движения, поспешно сошел с лестницы, бросился в сад и прибежал в свою квартиру, проклиная час, когда он поверил обещаниям Вильяра и оставил свои горы, где был таким же королем, как Луи XIV в своем Версале.
В тот же вечер Кавалье получил приказ выехать вместе со своим полком из Парижа, что и сделал, не повидавшись более с Шамильяром. Он нашел своих товарищей в Маконе, и, не говоря им ничего о приеме, ему королем оказанном, дал понять, что боится не только того, что обещания Вильяра исполнены не будут, но и того, как бы с ними не сыграли какой-нибудь злой шутки. В общем, Кавалье предложил друзьям перебраться через границу и следовать за ним. Люди, долгое время ему подчинявшиеся и для которых он по-прежнему оставался оракулом, пустились в дорогу, вполне доверяя предводителю. Прибыв в Динан, друзья отдохнули, помолились и, оставив родину-мачеху, направились в Лозанну.
Кавалье случилось побывать в Голландии, потом в Англии, где королева Анна приняла его на английскую службу, дав составленный из эмигрантов полк. С этим полком Кавалье принял участие в сражении при Альманзасе, где его солдаты, сражаясь против французского же полка, почти полностью его истребили, хотя и сами почти все полегли. Кавалье уцелел в побоище и был за него пожалован корпусным генералом и губернатором острова Уайта. Жан Кавалье прожил до 1740 года и умер в Челси в возрасте 60 лет.
27 мая 1707 года в 3 часа ночи скончалась маркиза де Монтеспан. Мы уже говорили, что изгнанная с помощью своего сына, герцога Мэнского, бывшая любовница короля удалилась в монастырь Сен-Жозеф, однако, не умея привыкнуть к монастырской жизни, она часто странствовала, угрызаясь сожалениями и тешась надеждами, что будучи моложе де Ментенон и сохранив все еще свою красоту, она в конце концов вернется ко двору и вернет себе прежнюю власть над королем. Итак, переезжая из Бурбо-л Аршамбо в поместья Антен, из Антена в Фонтевро, де Монтеспан приобрела некоторые добродетели. Став набожной, милосердной и трудолюбивой, она, однако, осталась гордой, властолюбивой и решительной. Щедрость ее дошла до того, что она роздала бедным почти треть своего имения, и, не довольствуясь пожертвованиями материальными, жертвовала и временем, занимаясь по 8 часов в день рукодельем для госпиталей.
Стол де Монтеспан - надо сказать, что она любила хороший стол - стал прост и умерен; избегая разговоров и всяких развлечений, она часто уходила молиться в свою молельню. Белье де Монтеспан было из довольно грубого полотна, а браслеты, подвязки и пояс имели железные пряжки, и между тем как принятые ею строгости должны были, по ее мнению, приблизить ее к Небу, она так боялась смерти, что нанимала женщин, обязанных ночью бодрствовать около постели госпожи. Ложась в постель, де Монтеспан поднимала все занавески, окружала себя сиделками и освещала спальню. Она требовала, чтобы сиделки спали днем, а ночью, когда она проснется, они должны были разговаривать, смеяться. Однако странно, что так боясь случайной смерти, де Монтеспан никогда не имела при себе врача.
В то же время бывшая любовница короля сохранила этикет, ту видимость величия, к которой она привыкла, когда занимала при короле высокое положение. Ее кресло стояло спинкой у ее постели, и только оно и было в ее комнате, не было даже кресел для ее детей - герцогини Орлеанской и герцогини Бурбонской; брат короля, очень любивший де Монтеспан, как и принцесса де Монпансье (она умерла в 1693 году), получали для себя кресла. Однако, как говорит Сен-Симон, по странной привычке к ней приезжало множество посетителей.
Духовник де Монтеспан, отец Латур, сумел все-таки склонить ее к самому тягостному для нее подвигу покаяния - просить прощения у мужа и предаться на его волю. Решившись, гордая экс-любовница короля написала маркизу письмо в самых смиренных выражениях, предлагая возвратиться к нему, если он удостоит ее принять, или поселиться там, где ему будет угодно назначить. Маркиз же велел ответить, что он не желает ни принять жену к себе, ни что-нибудь ей приказывать, ни даже слышать о ней. И, действительно, де Монтеспан умер не простив жену, хотя она тогда надела по нему вдовий траур. С другой стороны, маркиза никогда не употребляла герба мужа, вернувшись к своему фамильному.
Сохраняя до последней минуты красоту и свежесть, де Монтеспан полагала себя близкой к смерти и именно это заставляло ее постоянно путешествовать. В этих путешествиях ее сопровождало более или менее постоянное общество из 7 - 8 человек; эти люди, напитавшись ее обществом подобно тому, как камень Саади впитал аромат розы, не бывшие ею, но ею жившие, распространили в свете тот стиль разговора, обмена мыслями, который и теперь называется "умом Мортемаров".
Когда де Монтеспан в последний раз ехала в Бурбон-л Аршамбо, она была совершенно здорова, но говорила, что почти уверена в своем невозвращении. Она выдала за два года вперед пенсионы, которых у нее было много - главным образом бедным благородного происхождения - и удвоила милостыню. По прибытии в Бурбон де Монтеспан вдруг почувствовала себя плохо ночью, и сиделки тотчас же подняли всех. Первой прибежала г-жа де Кевр, которая, увидев состояние де Монтеспан, дала ей на всякий случай рвотное, что привело маркизу в сознание, и она захотела исповедаться. Для начала де Монтеспан исповедалась открыто перед всеми, рассказав о всех своих грехах, ее тяготивших, потом исповедалась тайно и причастилась Святых Тайн. Надо сказать, что в последний момент преследовавший маркизу страх смерти исчез, словно холодная тень его растаяла при свете Небесном, уже созерцаемом.
Сын маркизы, д'Антен, никогда ею не любимый, но с которым она сблизилась, очевидно более из раскаяния, чем из материнской любви, подошел к изголовью. Узнав сына, де Монтеспан сказала ему:
- Ты видишь меня, сын мой, в состоянии, очень отличающемся от того, в котором я была, когда мы с тобой в последний раз виделись…
Минут через пять маркиза де Монтеспан скончалась. Д'Антен уехал немедленно, предоставив организацию похорон слугам. Де Монтеспан завещала похоронить себя в своей фамильной гробнице в Пуатье, сердце - в монастыре де ла Флеш, а внутренности - в приорстве Сен-Мену, находящемся неподалеку от Бурбон-л'Аршамбо. Вследствие этого хирург, освидетельствовав труп, вынул из него сердце и внутренности. Тело долго стояло в доме, пока каноники Сен-Шапель и приходские священники спорили о старшинстве. Заключенное в свинцовый ящик сердце было отправлено в де ла Флеш, а внутренности положены в сундук и отданы одному крестьянину, чтобы он отнес его в Сен-Мену. По дороге крестьянину вздумалось полюбопытствовать, что он такое несет, он открыл сундук, и не будучи предупрежден решил, что какой-нибудь злой шалун позволил себе эту шутку, и выбросил все в канаву. В это время мимо шло стадо свиней, и грязные животные сожрали внутренности одной из самых высокомерных женщин!
Со смертью де Монтеспан, тенью великой эпохи в жизни Луи XIV, многое изменилось. Даже Версаль, сообразуясь с новыми вкусами, переменил Грот Фетиды в часовню. Грот Фетиды, остатки которого можно и сегодня видеть в роще Аполлоновых ванн, был под конец любви короля к де Лавальер и в начале его любви к де Монтеспан любимым местом Луи XIV. Прославленные художники объединились, чтобы украсить это средоточие таинственных наслаждений - Перро создал архитектуру, Лебрен сочинил статуи и по его рисункам Жирардон высек из мрамора главную группу. С 1699 года Луи XIV невзлюбил грот за мирской дух и на его развалинах велел построить часовню. Однако покаяние, истреблявшее память о наслаждениях, не простиралось на гордость короля, который, как и де Монтеспан, может и дошел до раскаяния, но остался далек от смирения. Мансар, которому было поручено возведение часовни, воздвиг ее в честь Луи XIV, нежели во славу Богу: дарохранительница разместилась в подвале, а ложа короля - в главном зале.
В 1709 году, во время, когда оканчивалась постройка часовни, страну поразил страшный голод. Масличные деревья, этот источник богатства южных провинций, все без исключения пропали; большая часть фруктовых деревьев не дала весной даже листьев. В то время во Франции не существовало запасных магазинов, а когда решили доставить хлеб из Леванта, то он был перехвачен вражеским флотом. Французская армия, как пишет г-жа де Моттвиль, умирала с голоду, а голландцы снабжали вражеские войска всяческими припасами по прежним ценам.
Луи XIV отправил свою столовую посуду на Монетный двор, хотя канцлер и генерал-контролер указывали, что такое средство не принесет большой пользы, но обнаружит перед врагами бедственное положение государства. В самом деле, народ терпел голод, а так как голод не способствует уважению, то Луи XIV впервые увидел обидные пасквили на перекрестках улиц и даже на подножиях своих статуй. Дофин, любимый народом и вполне чуждый всем происшествиям, которые довели государство до разорения, не смел приезжать в Париж по той причине, что его карету узнавали, и народ толпами следовал за ней, горькими воплями требуя хлеба.
В это время придумали "десятинный налог", то есть налог, составляющий десятую часть дохода каждого. Такой налог был бы весьма тягостен, почему король долго сопротивлялся и не утверждал налога. Тогда новый духовник Луи XIV, иезуит ле Телье (отец ла Шез умер после 32-летнего управления совестью короля), взялся поднять дух монарха. Луи XIV говорил, что необходимость десятинного налога, как хорошо ее ни оправдывают, не может победить его сомнений; иезуит отвечал, что сомнения короля происходят в виду крайней чувствительности его совести, что он их понимает и поэтому посоветуется с просвещеннейшими богословами своего ордена. После трехдневного отсутствия ле Телье возвратился и уверил короля в отсутствии причин для сомнений, поскольку он - единственный истинный владетель всех имений в своем королевстве и, следовательно, он налагает налог на самого себя.
- Ах! - заметил король в ответ. - Вы очень помогли мне, отец мой! Теперь я спокоен.
И через неделю указ о налоге был подписан.
Отец ла Шез умер после непродолжительной болезни, имея от роду более 80 лет. Много раз хотел он удалиться от света, но это ему не удавалось. Истинно добрый человек и мудрый советник, ла Шез чувствовал приближающееся расслабление тела и души; орден, внимательно следивший за духовником короля, указал, что пора бы подумать об отставке, и отец ла Шез обратился к государю с просьбой, дать ему подумать о собственном спасении, поскольку он чувствует себя уже неспособным помогать спасению других. Но король Луи XIV не хотел ничего слушать - ни дрожащие ноги доброго старца, ни угасание памяти, ни слабеющий рассудок - ничто не могло склонить короля уступить желанию духовника, и полумертвец продолжал приезжать к королю в назначенные дни и часы, чтобы разбирать дела, касающиеся совести. Наконец, однажды, по возвращении из Версаля отец ла Шез так ослаб, что причастился Святых Тайн, а потом потребовал перо и чернила и написал собственноручно длинное письмо королю, на которое король немедленно написал ответ. После этого ла Шез думал только о Боге.
При умирающем находились два иезуита: смотритель всех иезуитских монастырей Франции отец ле Телье и патер Дома иезуитов в Париже отец Даниель. Они предложили ему два вопроса - делал ли он все по законам совести и думал ли в последние дни влияния своего на короля о благе и чести своего ордена. Отец ла Шез ответил, что по первому пункту он совершенно спокоен, да и по второму ему не в чем себя упрекнуть. Отец ла Шез мирно почил в 5 часов утра.
При своем пробуждении Луи XIV увидел у себя двух названных иезуитов, пришедших с ключами от кабинета его духовника, в котором среди множества бумаг могли быть и секретные. Король принял иезуитов в присутствии прочих и очень хвалил доброту отца ла Шеза.
- Он был так добр, - говорил король, - что я даже упрекал его в этом, и тогда он отвечал мне, что не он добр, а я порочен.
Такие слова показались в устах Луи XIV очень странными, и все опустили глаза, не зная, что и думать.