- Надо, чтобы смерть имела естественное и простое объяснение. Студенческая ссора - самая заурядная вещь и не внушит никаких подозрений.

    Студенты все еще как будто бы колебались.

    - Помните, - добавил человек в маске, - что сегодня первое июня, и что через десять дней состоится общее собрание, перед которым мы должны будем испрашивать для вас либо награды, либо наказания.

    - Я повинуюсь, - сказали один за другим Франц Риттер и Отто Дормаген.

    - Хорошо. Желаю вам доброго успеха. Вооружитесь мужеством. Можете теперь удалиться.

    Франц и Отто вышли с тем же самым человеком, который ввел их. Семеро в масках сидели, не говоря ни слова. Через пять минут тот человек вернулся и доложил, что студенты удалились.

    - Введите двух других ратоборцев, - сказал тот же человек, который раньше говорил от имени семерых. Пристав совещания пошел в ту сторону, где ждали Юлиус и Самуил.

    - Пойдемте, - сказал он им.

    Самуил и Юлиус в свою очередь очутились в этой странной зале заседаний перед семью замаскированными.

    Тот же самый замаскированный человек, который говорил с Францем и Отто, обратился теперь к нашим друзьям:

    - Вас зовут Юлиус Гермелинфельд? - обратился он к Юлиусу. - Да.

    - А вы Самуил Гельб? - Да.

    - Вы принадлежите к Тугендбунду, и, будучи его членами, вы обязаны нам повиноваться.

    - Так.

    - Вы видели сейчас двух студентов, которые только что вышли отсюда и слышали их имена? Вы знаете, какое обещание дали они на завтрашний день?

    - Они обещали шкуру с медведя, которого завтра убьют, ответил Самуил, не упускавший случая позубоскалить.

    - Они вас вызовут. Вы будете биться с ними. Вы лучшие Дуэлянты во всем гейдельбергском университете. Убивать их не следует, достаточно тяжело ранить. Согласны ли вы повиноваться?

    - Я согласен, - отвечал Юлиус.

    - Хорошо, - произнес голос таинственного незнакомца. - Ну а вы, Самуил Гельб, вы колеблетесь?

    - Я? Да, - отвечал Самуил. - Я раздумываю о том, что в сию минуту обращаетесь к нам двоим точь-в-точь с таким же требованием, с каким только что обращались к тем двум, и я тщетно стараюсь уяснить себе, зачем вы натравливаете двух своих на двух своих же. До сих пор я думал, что Тугендбунд был основан не для того, чтобы устраивать петушиные бои, а для чего-то другого, более серьезного.

    - Дело идет не о том, чтобы шутить и развлекаться, - возразил на это замаскированный, - а о том, чтобы покарать виновных. Мы не обязаны давать вам никаких объяснений. Но будет небесполезно, если вы поймете причины нашего постановления. Дело идет о том, чтобы избавить союз от двух ложных братьев, которые предают нас. Союз оказывает вам честь, отдавая вам в руки свою мстительную шпагу.

    - Но, позвольте, кому она вручается, эта шпага, нам или им? - спросил Самуил. - Кто поручится нам за то, что вы от них, а не от нас желаете избавиться?

    - Ваша совесть. Мы хотим нанести удар двум предателям, и вы сами лучше, чем кто-либо другой должны знать, вы или не вы эти предатели.

    - А разве вы не можете по ошибке считать нас предателями, хотя бы на самом деле мы вовсе ими не были?

    - О, легковерный брат. Если бы мы против вас устраивали эту дуэль, с какой стати мы поставили бы вас лицом к лицу с вашими противниками? С какой стати мы сделали бы вас тайными свидетелями переговоров с ними? Мы отдали бы им наш приказ в строгой тайне, они бы вас оскорбили и вызвали, вы люди храбрые, вы приняли бы вызов, вы дрались бы с ними, и вам осталось бы совершенно неизвестным наше участие во всем этом деле. Но ведь мы поступили совсем наоборот. Мы предупредили вас обо всем за десять дней. Вы были в отпуске у себя на родине во Франкфурте, когда наш курьер вызвал вас на двадцатое мая, внушив вам при этом, чтобы вы хорошенько поупражнялись в обращении со шпагой, так как двадцатого мая вам предстоит бой на смерть. Согласитесь сами, что такой образ действий никак нельзя считать ловушкой.

    - Но если Франц и Отто предатели, так почему же вы приказываете нам только ранить их, а не убить? - спросил Самуил, у которого кроме всех этих сомнений скрывалась еще какая-то мысль.

    Человек в маске только одну минуту оставался в нерешительности, потом, обменявшись какими-то таинственными жестами с другими замаскированными, он сказал:

    - Ну, слушайте. Мы хотим, чтобы вы избавились от всяких сомнений в ваших действиях и в наших намерениях. И, хотя уставы наши требуют от вас безответного повиновения, мы, тем не менее, соглашаемся разъяснить вам все дело до конца. Слушайте же. Семь месяцев тому назад был подписан Венский трактат. Франция торжествует. В настоящее время во всей Германии стоят друг против друга только две действительных силы: император Наполеон и Тугендбунд. Официальные правительства Австрии и Пруссии согнули шеи и подставили головы под сапог победителя. Тугендбунд же продолжает свое дело. Там, где шпага перестает действовать, начинает действовать нож, Фридрих Стапс пожертвовал собой, его кинжал едва не сделал из Шенбруна алтаря независимости. Он погиб, но кровь мучеников производит крещение идей и порождает преданность долгу. Наполеон это знает и не сводит глаз с нашего союза. Он распорядился шпионить за ним. Отто Дормаген и Франц Риттер продались ему. Мы имеем положительные доказательства этого. Пользуясь своими членскими правами, они рассчитывают присутствовать на нашем общем собрании первого июня для того, чтобы узнать те важные решения, которые будут приняты на этом собрании, и затем продать их Наполеону. Надо помешать им присутствовать на этом собрании. Но как это сделать? Убить их, скажете вы? Но наполеоновская полиция поспешит заменить их другими. А между тем в наших интересах знать шпионов для того, чтобы не доверяться им и, в случае надобности, сообщать через них врагу ложные известия. Поэтому-то нам нет никакой выгоды убивать их. Достаточно серьезной раны, которая на несколько дней удержит их в постели, а когда они выздоровят, день общего собрания уже минует. Ради пущей предосторожности мы дали им роль зачинщиков. Таким образом, они ничего не подозревают и будут сообщать французам то, что мы найдем полезным им доверить. Теперь вы понимаете, почему мы поручаем вам не убивать их, а только ранить.

    - Ну а если не мы их, а они нас ранят? - осведомился Самуил.

    - Тогда законы о дуэлях вынудят их в течение нескольких дней скрываться, а мы в то же время через наших влиятельных друзей постараемся натравить на них законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели.

    - Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на стороне… на стороне Тугендбунда, - заметил Самуил.

    Шестеро замаскированных сделали жесты нетерпения. Тот из них, который до сих пор говорил, снова начал речь на этот раз гораздо более суровым тоном:

    - Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя в действительности, вместо всяких объяснений могли отдать вам простой приказ. Больше разговаривать нечего. Будете ли вы повиноваться или нет?

    - Я не говорю, что я отказываюсь, - ответил Самуил. - Но, - прибавил он, решившись, наконец, обнаружить свою тайную мысль, - мне кажется несколько странным и даже слегка унизительным, что Тугендбунд делает нам такое ничтожное поручение. Можно было бы подумать, что нас не очень-то дорого ценят, и что нас не очень-то скупо расходуют. Я выскажусь совершенно откровенно: моя гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но готов охотно верить, что между вами есть люди лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед теми, кто говорил от вашего имени, и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но я решаюсь утверждать, что среди вас, стоящих на высших ступенях союза, найдется немало таких, с которыми я, по меньшей мере, могу считать себя равным. Поэтому мне и показалось, что вы могли бы найти для нас какое-нибудь дело посерьезнее, что вы пускаете в дело руку там, где надо было бы пользоваться головой. Я сказал, что хотел. Завтра я буду действовать.

    Тут один из семи, тот, который сидел повыше других и который до сих пор не сказал ни слова и не сделал ни одного движения, важным голосом медленно произнес:

    - Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Тугендбунд после надлежащих испытаний. Почем ты знаешь? Быть может, то, что теперь готовится, является новым необходимым испытанием? Мы знаем твой высокий ум и знаем твою крепкую волю. Ты можешь, и ты хочешь. Но тебе достает сердца, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты внушаешь мне страх тем, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой общей свободы, а своей личной гордостью, что ты стремишься служить не общей нашей цели, а хочешь только воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за личных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение отдается только мученикам. Тебе отдают преимущество, потому что тебя предназначают на гибельное дело. Мы указываем тебе службу, ты же говоришь на это: зачем, почему? А ты должен был бы сказать: благодарю. Ты во всем сомневаешься, только в самом себе не сомневаешься. Мы нисколько не сомневаемся в твоей отваге, но сомневаемся в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в "Союзе добродетели" (т. е. в Tugendbund).

    Самуил с глубоким вниманием слушал эту важную речь. Она, видимо, поразила его, потому что после непродолжительного молчания он ответил на нее, но уже далеко не прежним тоном:

    - Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе перед вами надлежащую оценку, то это было сделано в интересах дела, а не в интересах деятеля. Отныне я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду простым вашим воином, и ничем более.

    - Хорошо, - сказал президент. - Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на бога.

    По знаку председательствующего человек, который ввел Самуила и Юлиуса, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, перебрались через развалины, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в глубоко спящий Город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице Лебедя.

    Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды, как влюбленные, утопали в мягком и тихом лунном сиянии.

    Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впечатлением той таинственной сцены, при которой они присутствовали. У Юлиуса с этим впечатлением была неразрывно связана мысль об отце и о Христине. Самуил же думал только о самом себе.

    Казалось, трудно было смутить надменного ученого, но, несомненно, глава этого верховного клуба почти произвел на него впечатление. Самуил думал: кто бы такой мог быть этот человек, говорящий так необычайно властно, начальник над начальниками, глава целого, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу мерещился чуть не император.

    О, стать со временем самому главой этой верховной ассоциации - вот цель, к которой надо стремиться. Держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов - какая завидная участь!

    Так думал Самуил, вот почему строгое предупреждение незнакомого главаря так глубоко поразило его.

    К ужасу и стыду своему Самуил сделал следующее открытие: он думал, что у него есть все выдающиеся пороки, на проверку оказалось, что у него одного из них не хватало, и даже довольно крупного: лицемерия. Неужели он является только полусилой? Как? Он позволил себе поступить неосторожно, гордо обнаружив свои надежды и свое значение перед людьми, которые, обладая сами властью, очевидно, не особенно желали принять в свое общество алчное и властолюбивое лицо. Какое ребячество, какая глупость!

    - Решительно, - думал Самуил, - Яго - великий человек. Черт возьми! Когда играешь в карты, дело идет только о выигрыше во что бы то ни стало!

    Он быстро вскочил с кресла, на котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами.

    - Нет, ни за что, - говорил он сам с собой, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, - нет: лучше неудача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще несколько лет, пока решусь сделаться Тартюфом. Останусь себе Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим образом.

    Он остановился перед Юлиусом, который, закрыв лицо руками, казалось, был погружен в глубокую думу.

    - Что ж ты не спишь? - спросил Самуил, кладя руку ему на плечо. Юлиус очнулся.

    - Нет, нет, - заговорил он, - мне надо сначала написать письмо.

    - Кому же? Христине, что ли?

    - О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву стал бы я писать ей? Нет, я собираюсь писать отцу,

    - Но ведь ты страшно теперь утомлен. Ты ему напишешь и завтра.

    - Нет, Самуил, мне нельзя откладывать этого, я сейчас же сажусь писать.

    - Хорошо, - сказал Самуил. - В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку по тому же самому поводу. И напишу свое письмо, - прошипел он сквозь зубы, - теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли.

    И он продолжал уже вслух:

    - Но сперва, Юлиус, мы должны условиться с тобой насчет одного важного пункта.

    - Какого?

    - Завтра мы деремся с Францем и Отто. Хотя решено, что они должны нас задеть, но мы можем, однако, заранее сами избрать себе противника - тем, что каждый из нас сам попадется своему избраннику, или будет избегать чужого. Самый сильный из них, безусловно, Отто Дормаген.

    - Дальше?

    - С нашей же стороны - твоя скромность может тебя в этом убедить - если кто из нас увереннее в своей шпаге, так это я.

    - Возможно. А затем?

    - Затем, мой дорогой, я думаю, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном, и я беру его себе. Следовательно, тебе остается Риттер.

    - Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо!

    - Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда, если не в твоих личных, я желаю, чтобы все выгоды были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген обладает одним, очень опасным приемом борьбы.

    - Тем более! Я, во всяком случае, отказываюсь от неравномерного дележа опасности.

    - Ах! Так ты еще и спесив? На здоровье! - сказал Самуил. - Но, разумеется, и я завтра также покажу свой гонор. Выйдет, что мы оба будем считать себя обязанными столкнуться именно с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого и произойдет неловкая поспешность в вызове на ссору Отто. Окажется, что зачинщиками-то будем мы, роли перепутаются, и мы явимся ослушниками Союза…

    - В таком случае, бери Франца и оставь мне Отто.

    - Право, ты точно ребенок, - сказал Самуил. - Слушай, давай лучше кинем жребий.

    - На это я согласен.

    - Слава богу!

    Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.

    - Честное слово, то, что ты заставляешь меня делать, просто дико, - говорил он, скатывая в трубочку билетики и мешая их в фуражке. - Как хочешь, но я все-таки не могу понять, чтобы человек ставил свою разумную и свободную волю в зависимости от какого-то слепого и глупого случая. Бери свой билетик. Если только ты вынешь Дормагена, то, вероятно, это твой смертный приговор. Ты сам, что называется, прешь на рожон, как баран под нож мясника, нечего сказать: славный первый шаг!

    Юлиус уже начал было развертывать взятый им билетик, как вдруг остановился.

    - Нет, - сказал он, - лучше я прочту его после того, как напишу отцу.

    И он вложил билетик в библию.

    - И я, пожалуй, сделаю то же самое, но только просто из равнодушия.

    И Самуил опустил свой билетик в карман.

    Потом оба сели друг против друга за письменный стол и при свете лампы стали писать.

    Письмо часто служит характеристикой писавшего его. Прочтем же оба письма.

    Вот письмо Юлиуса:

    "Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый батюшка. Я прекрасно сознаю и искренне чувствую все то, чем обязан вам. Не только знаменитым именем величайшего современного химика, не только значительным состоянием, приобретенным со славой работами, известными по всей Европе, но еще, и это главное, той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили печальное мое существование, никогда не ведавшее материнской ласки. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше обо мне попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им, я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне: как отца и как мать.

    У меня появилась потребность высказать Вам все это в ту минуту, когда мой внезапный отъезд из Франкфурта, несмотря на Ваши распоряжения, как бы обвиняет меня перед Вами в равнодушии и неблагодарности. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Иенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, Вы будете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием, чтобы уехать сюда. Но сначала выслушайте меня, мой добрый батюшка, и тогда Вы меня, быть может, простите.

    Сказать Вам, что меня снова привело в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность или желание ускользнуть, но неотступный долг. В чем именно он состоит, я не могу Вам этого открыть. Ответственность занимаемого Вами положения в обществе, и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить, оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам и молчать.