- Хорошо, я дам тебе письмо. Это вполне соответствует моему замыслу.

    - Как все замечательно получается! Давай же мне письмо.

    И Шико протянул руку.

    - Не воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг. Его надо сочинить, обдумать, взвесить!

    - Отлично: взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра рано утром я заеду за ним или пришлю кого-нибудь.

    - А почему бы тебе не провести здесь ночь?

    - Здесь?

    - Да, в своем кресле.

    - Ну нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение - и вдруг спит в кресле. Это же чистейшая нелепость!

    - Но ведь должен же ты знать мои намерения в отношении Марго и ее мужа! - вскричал король. - Ты гасконец. При Наваррском дворе мое письмо наделает шуму. Тебя станут расспрашивать - надо, чтобы ты мог отвечать. Черт побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя был глупый вид.

    - Боже мой, - произнес Шико, пожимая плечами, - до чего ты несообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу какое-то письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен, черт возьми! За первым углом, под первым же деревом я вскрою твое письмо. Лет десять ты шлешь послов во все концы света и совсем их не знаешь. Отдохни душой и телом, а я возвращаюсь в свое убежище.

    - А где твое убежище?

    - На кладбище невинных мучеников, великий государь.

    Генрих взглянул на Шико с удивлением, не покидавшим его в течение двух часов, что они беседовали.

    - Ты этого не ожидал, правда? - сказал Шико, беря свой плащ и шляпу. - Вот что значит вступить в сношения с существом из загробного мира! Договорились: завтра жди меня самого или моего посланца.

    - Но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь пароль.

    - Отлично: если я сам приду, все будет в порядке, если придет мой посланец, то от имени Тени.

    И с этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих остался в недоумении: а может быть, и вправду не живой человек, а бесплотная тень выскользнула за дверь опочивальни?

    Да не посетуют на нас те из читателей, которые по своей склонности к чудесному поверили бы, что мы возымели дерзость ввести в это повествование призрак, - Шико был поистине существом из плоти и крови. Высказав под видом насмешек и шуток всю ту правду, которую ему хотелось довести до сведения короля, он покинул дворец.

    Вот как сложилась его судьба.

    Храбрый и беспечный, он тем не менее весьма дорожил жизнью, которая забавляла его, как забавляет она все избранные натуры. В этом мире одни дураки скучают и ждут развлечений на том свете.

    Однако после забавы, о которой нами было упомянуто, он решил, что покровительство короля вряд ли спасет от мщения со стороны господина де Майена. Со свойственным ему философическим практицизмом он полагал, что, если уж в этой мире что-то свершилось, возврата к прежнему быть не может, а потому никакие трибуналы короля Франции не зачинят ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом господина де Майена.

    Итак, Шико принял решение, как человек, которому к тому же надоела роль шута, ибо он стремится играть вполне серьезную роль, надоело то фамильярное обращение короля, грозившее по тем временам верной гибелью.

    Он начал с того, что постарался, насколько возможно, увеличить расстояние между своей шкурой и шпагой господина де Майена и отправился в Бон с тройной целью: покинуть Париж, обнять своего друга Горанфло и попробовать прославленного вина разлива 1550 года.

    Осушив несколько сот бутылок этого вина и поглотив двадцать два тома, составлявших монастырскую библиотеку, откуда приор и почерпнул латинское изречение: "Bonum vinum laetificat cor homini",^[27] Шико почувствовал великую тяжесть на желудке и великую пустоту в голове.

    "Можно, конечно, постричься в монахи, - подумал он. - Ряса навсегда скроет меня от глаз господина де Майена, но, клянусь всеми чертями, есть же, кроме этого способа, и другие. Поразмыслим. В некоей латинской книжке - правда, не из библиотеки Горанфло - я прочитал: "Quaere et invenies".^[28]

    Шико стал размышлять, и вот что пришло ему на ум.

    Для того времени мысль эта была довольно новая.

    Он доверился Горанфло и попросил его написать королю; письмо продиктовал он сам.

    Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, написал, что Шико нашел приют у него в монастыре, что, вынужденный расстаться со своим повелителем, когда тот помирился с господином де Майеном, он с горя захворал, попытался бороться с болезнью, но горе оказалось сильнее и в конце концов несчастный скончался.

    Со своей стороны и Шико послал королю письмо.

    Письмо это, датированное 1580 годом, было разделено на пять абзацев.

    Предполагалось, что между первым и последним абзацем протекло по меньшей мере пять дней и что каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.

    Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой.

    Во втором почерк был неуверенный и подпись неразборчива.

    Под третьим стояло "Шик"…

    Под четвертым - "Ши"…

    И, наконец, под пятым - "III" и клякса.

    Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное впечатление.

    В ответ на послание Горанфло и на прощальные строки Шико король собственноручно написал:

    Легко представить себе, как расширились от изумления глаза приора при получении этого послания, целиком написанного королевской рукой, как восхитился он изобретательностью Шико и как стремительно бросился навстречу ожидающим его почестям.

    Все свершилось согласно желанию короля, как и Шико.

    Вязанка терновника, аллегорически представлявшая тело умершего, была погребена в некоем солнечном уголке, среди цветов, под пышной виноградной лозой. Затем символически погребенный Шико помог Горанфло перебраться в Париж.

    Дон Модест Горанфло с великой пышностью водворился в монастыре Святого Иакова.

    Шико под покровом ночи пробрался в Париж.

    У ворот Бюсси он за триста экю приобрел домик. Когда ему хотелось проведать Горанфло, он пользовался одной из трех дорог: самой короткой - через город, самой поэтической - по берегу реки и, наконец, той, что шла вдоль крепостных стен Парижа и была наиболее безопасной.

    Но мечтатель Шико почти всегда выбирал прибрежную дорогу. В то время Сена еще не была закована в камень, волны, как говорит поэт, лобзали ее пологие берега, и жители Ситэ не раз могли видеть при лунном свете высокий силуэт Шико.

    Устроившись на новом месте и переменив имя, Шико позаботился также об изменении внешности. Звался он, как мы уже знаем, Робером Брике и при ходьбе стал горбиться. Вдобавок прошло лет пять-шесть, для него довольно тревожных, и он почти облысел, так что его прежняя черная курчавая шевелюра отступила, словно море во время отлива, от лба к затылку.

    Ко всему этому, как мы уже говорили, он изощрился в свойственном древним мимам искусстве изменять выражение лица.

    Вот почему Шико даже при ярком свете становился, если ему не лень было потрудиться, настоящим Робером Брике, то есть человеком, у которого рот растянут до ушей, нос доходит до подбородка, а глаза ужасающим образом косят.

    Кроме того, он прибегал еще к одной предосторожности - ни с кем не завязывал близкого знакомства.

    Итак, Робер Брике зажил отшельником, и такая жизнь пришлась ему по вкусу. Единственным его развлечением было ходить в гости к Горанфло и попивать с ним вдвоем знаменитое вино 1550 года, которое достойный приор позаботился вывезти из бонских погребов.

    Однако переменам подвержены не только выдающиеся личности, но и существа заурядные: изменился также Горанфло, хотя и не физически.

    Он понял, что человек, раньше управлявший его судьбами, зависит теперь от того, насколько ему, Горанфло, заблагорассудится держать язык за зубами.

    Шико, приходивший обедать в аббатство, показался ему пешкой, и с этой минуты Горанфло возымел чрезмерно высокое мнение о себе и недостаточно высокое о Шико.

    Шико не оскорбился этой переменой в приятеле. Король Генрих приучил его ко всему, и Шико приобрел философический взгляд на вещи.

    Он стал внимательно следить за своим поведением - вот и все.

    Вместо того чтобы появляться в аббатстве каждые два дня, он стал приходить сперва раз в неделю, потом раз в две недели и, наконец, раз в месяц.

    Горанфло был так полон собой, что этого даже не заметил.

    Шико потихоньку смеялся над неблагодарностью Горанфло и, по своему обыкновению, чесал себе нос и подбородок.

    "Вода и время, - думал он, - две могущественнейшие силы: одна точит камень, другая подтачивает самолюбие. Подождем".

    И он стал ждать.

    Пока длилось это ожидание, произошли рассказанные нами события, в которых он усмотрел предвестие великих политических бурь.

    Генриху III, которого он продолжал любить, даже будучи покойником, грозили, по его мнению, новые опасности. Он решил явиться к королю в виде призрака и предостеречь его от грядущих бед…

    Теперь, когда все, что в нашем повествовании могло показаться непонятным, разъяснилось, мы, если читатель не возражает, присоединимся к Шико, выходящему из Лувра, и последуем за ним до его домика у перекрестка Бюсси.

    От Лувра до перекрестка Бюсси было недалеко. Шико спустился на бугор и сел в ожидавшую его лодочку, в которой он был единственным рулевым и гребцом. "Как странно… - думал он, работая веслом и глядя на окно королевской спальни, где, несмотря на поздний час, еще горел свет. - Как странно, столько прошло лет, а Генрих не изменился: на лице у него и на сердце появилось несколько новых морщин - и только… Тот же ум, неустойчивый и благородный, своенравный и поэтический; та же себялюбивая душа, вечно требующая больше, чем ей могут дать. И при всем этом - несчастный, страждущий король, самый печальный человек в своем королевстве. Поистине никто лучше меня не познал это странное смешение развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как никто лучше не изучил Лувр с его коридорами, где прошло столько королевских любимцев на пути к могиле, изгнанию или забвению, и никто, кроме меня, не умеет играть этой короной без всякой опасности для себя".

    У Шико вырвался вздох, скорее философический, чем грустный, и он сильнее налег на весла.

    "Между прочим, король даже не упомянул о деньгах на дорогу, - подумал он, - такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что он по-прежнему считает меня другом".

    И Шико, по своему обыкновению, тихонько засмеялся. Потом он в последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась в песчаный берег.

    Шико привязал лодку ему одному известным способом, что в те патриархальные (по сравнению с нашими) времена обеспечивало ее сохранность, и направился к своему дому, расположенному на расстоянии двух мушкетных выстрелов от реки.

    Свернув на улицу Августинцев, он с крайним изумлением услышал звуки инструментов и голоса певцов.

    "Свадьба здесь, что ли? - подумал он. - Черт возьми! Мне осталось каких-нибудь пять часов сна, а теперь всю ночь глаз не сомкнешь!"

    Подойдя ближе, он увидел отблески пламени в окнах редких домов своей улицы: то пылали факелы в руках пажей и лакеев, тогда как двадцать четыре музыканта под управлением исступленно жестикулирующего итальянца с каким-то неистовством играли на виолах, псалтерионах, цитрах, трехструнных скрипках, трубах и барабанах.

    Вся эта армия нарушителей тишины расположилась в отменном порядке перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище.

    С минуту он недоуменно глядел на выстроившихся музыкантов и слушал весь этот грохот.

    Затем, хлопнув себя по ляжкам, Шико вскричал:

    - Здесь явно какая-то ошибка! Не может быть, чтобы такой шум подняли ради меня.

    Подойдя ближе, он смешался с любопытными и, внимательно осмотревшись, убедился, что никто из музыкантов и факелоносцев не занимался ни домом напротив, ни соседними домами.

    "Может быть, в меня влюбилась какая-нибудь принцесса?" - подумал Шико.

    Однако предположение это, сколь лестным оно ни было, видимо, не показалось ему убедительным.

    Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В окнах третьего этажа, не имевших ставен, порою отражались отсветы пламени, но оттуда не выглядывало ни одно человеческое лицо.

    - Ну и крепко же спят там, черт побери! - прошептал Шико. - От такой вакханалии пробудился бы даже мертвец!

    Между тем оркестр продолжал играть свои "симфонии", словно он исполнял их перед собранием королей и императоров.

    - Простите, друг мой, - обратился наконец Шико к одному из факельщиков, - не могли бы вы мне сказать, для кого предназначена вся эта музыка?

    - Вон для этого буржуа, - ответил слуга, указывая на дом Робера Брике.

    "Для меня, - подумал опять Шико, - действительно для меня".

    Он пробрался сквозь толпу, чтобы прочесть разгадку по гербу, изображенному на рукавах и груди пажей. Однако все они были одеты в какие-то серые балахоны.

    - Чей вы, друг мой? - спросил Шико у одного тамбуринщика.

    - Того буржуа, который тут живет, - ответил тамбуринщик, указывая своей палочкой на жилище Робера Брике.

    "Ого, - сказал про себя Шико, - они не только для меня играют, они даже мне принадлежат. Чем дальше, тем лучше".

    Изобразив на лице свою самую сложную гримасу, Шико принялся расталкивать пажей, лакеев и музыкантов, дабы пробраться к двери своего дома, что ему удалось не без труда. Хорошо видимый при ярком свете факелов, он вынул из кармана ключ, открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов.

    Затем он вынес на балкон стул с кожаным сиденьем, устроился поудобнее и сделал вид, что не замечает смеха, встретившего его появление.

    - Господа, вы не ошиблись, ваши трели, каденции и рулады в самом деле предназначены мне? - спросил он.

    - Вы метр Робер Брике? - обратился к нему дирижер оркестра.

    - Я, собственной персоной.

    - В таком случае, мы в вашем распоряжении, сударь, - ответил итальянец и поднял свою палочку, что вызвало новый шквал мелодий.

    "Решительно ничего не понимаю", - подумал Шико, пытливо разглядывая толпу и соседние дома. Их обитатели стояли у окон, на пороге или же высыпали на улицу.

    Окна и двери "Меча гордого рыцаря" были заняты метром Фурнишоном, его женой, а также чадами и домочадцами Сорока пяти.

    Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила.

    Шико все еще искал решения этой таинственной загадки, как вдруг ему почудилось, что под навесом своего дома он видит человека, закутанного в темный плащ, в черной шляпе с красным пером, с длинной шпагой на боку; человек этот, думая, что никто его не замечает, пожирал глазами дом напротив.

    Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому человеку и тихонько переговаривался с ним.

    Шико сразу догадался, что тут-то и заключена разгадка происходящего и что под этой черной шляпой скрыто лицо знатного человека.

    Внезапно на углу улицы показался всадник в сопровождении двух верховых слуг, которые принялись энергично разгонять ударами хлыста любопытных, обступивших оркестр.

    - Господин де Жуаез! - прошептал Шико, узнавший во всаднике главного адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться в сапоги со шпорами.

    Любопытные разбежались, оркестр смолк.

    Всадник подъехал к дворянину, прятавшемуся под навесом.

    - Ну как, Анри, - спросил он, - что нового?

    - Ничего, брат, ничего.

    - Она не появлялась?

    - Ни она, ни кто-либо из жильцов того дома.

    - А ведь задумано было очень тонко, - сказал уязвленный Жуаез. - Она могла, нисколько себя не компрометируя, поступить, как все эти люди, и послушать музыку, игравшую для ее соседа.

    Анри покачал головой.

    - Сразу видно, что ты не знаешь ее, брат.

    - Знаю, отлично знаю. То есть я вообще знаю женщин, и, так как она входит в их число, отчаиваться нечего. Надо только, чтобы этот буржуа каждый вечер получал серенаду.

    - Тогда она переберется в другое место!

    - Почему, если ты все время будешь оставаться в те ни? А буржуа что-нибудь говорил по поводу оказанной ему любезности?

    - Он обратился с расспросами к оркестру. Да вот, слышишь, брат, он опять начинает говорить.

    И действительно, Брике, решив во что бы то ни стало выяснить, в чем дело, снова обратился к дирижеру.