- Замолчите вы там, наверху! - раздраженно крикнул Анри. - Серенаду вы, черт возьми, получили - говорить больше не о чем, сидите спокойно.

    - Я бы все-таки хотел знать, кому предназначалась эта серенада? - ответил Шико с самым любопытным видом.

    - Вашей дочери, болван.

    - Простите, сударь, но дочери у меня нет.

    - Значит, жене.

    - Я, слава тебе господи, не женат!

    - Тогда лично вам, и если вы не зайдете обратно в дом…

    И Жуаез, переходя от слов к делу, направил своего коня прямо к балкону Шико.

    - Оставь ты беднягу, брат, - сказал дю Бушаж. - Влолне естественно, что все это показалось ему странным..

    - Нечему тут удивляться, черт побери! Вдобавок, учинив потасовку, мы привлечем кого-нибудь к окнам того дома. Давай поколотим буржуа, подожжем его жилище, но будем действовать!

    - Молю тебя, брат, - произнес Анри, - не надо привлекать внимание этой женщины. Мы побеждены и должны покориться.

    Врике не упустил ни одного слова из этого разговора, который ярким светом озарил его еще смутные догадки. Зная нрав того, кто на него разгневался, он мысленно подготовился к обороне.

    Но Жуаез не стал настаивать на своем. Он отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.

    Затем, отведя брата в сторону, сказал:

    - Я просто в отчаянии. Все против нас.

    - Что ты хочешь сказать?

    - У меня нет времени помочь тебе.

    - Да, вижу, ты в дорожном платье, сперва я этого не заметил.

    - Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.

    - Боже мой!

    - Поедем вместе, умоляю тебя.

    - Ты велишь мне ехать, брат? - спросил он, бледнея.

    - Я только прошу, дю Бушаж.

    - Спасибо, брат.

    Жуаез пожал плечами.

    - Пожимай плечами сколько хочешь, Жуаез. Но пойми: если бы у меня отняли возможность проводить ночи на этой улице, если бы я не мог смотреть на это окно…

    - Ну?

    - Я бы умер.

    - Безумец!

    - Пойми, брат: там мое сердце, - сказал Анри, протягивая руку к дому, - там моя жизнь. Как ты можешь требовать, чтобы я остался в живых, когда вырываешь из груди моей сердце!

    Герцог, покусывая свой тонкий ус, скрестил руки на груди с гневом, к которому примешивалась жалость. Подумав немного, он сказал:

    - А если отец попросит тебя, Анри, принять Мирона - он не просто врач, он мыслитель…

    - Я отвечу отцу, что вовсе не болен, что голова у меня в порядке, что Мирон не излечивает от любви.

    - Остается принять твою точку зрения. Но зачем я, в сущности, тревожусь? Эта дама - всего-навсего женщина, ты настойчив. Когда я возвращусь, ты уже будешь напевать радостнее и веселее, чем когда-либо!

    - Да, да, милый брат, - ответил юноша, пожимая ему руки. - Я излечусь, буду счастлив, весел. Спасибо тебе за дружбу, спасибо! Это мое лучшее сокровище.

    Несмотря на свое кажущееся легкомыслие, Жуаез был глубоко тронут.

    - Пойдем, - сказал он.

    Факелы погасли, музыканты взвалили на спину инструменты, пажи двинулись в путь.

    - Ступай, ступай, я следую за тобой, - сказал дю Бушаж: ему жаль было расставаться с этой улицей.

    - Понимаю, - сказал Жуаез, - последнее прости окну. Ну так простись и со мной; Анри!

    Анри обхватил брата за шею, нагнувшегося, чтобы поцеловать его.

    - Нет, - возразил он, - я провожу тебя до городских ворот.

    Анн подъехал к музыкантам и слугам, которые остановились шагах в ста от них.

    - Вы нам больше не нужны, - сказал он. - Ждите новых приказаний.

    Болтовня музыкантов и смех пажей замерли в отдалении. Замерли и последние жалобные звуки, исторгнутые у лютен и виол рукой, случайно задевшей струны.

    Анри бросил последний взгляд на дом и, медленно, беспрестанно оборачиваясь, последовал за братом, который ехал, предшествуемый двумя слугами.

    Увидев, что оба молодых человека и музыканты удалились, Робер Брике решил, что если эта сцена должна иметь развязку, развязка эта скоро наступит.

    Поэтому он шумно ушел с балкона и закрыл окно.

    Несколько любопытных еще оставались на улицах. Но минут через десять разошлись и они.

    За это время Робер Брике успел вылезти на крышу своего жилища, обнесенную на фламандский манер зубчатой оградой, и, спрятавшись за одним из этих зубцов, вперил взор в окна противоположного дома.

    Как только прекратился шум, затихли инструменты, голоса, шаги и все вошло в обычную колею, одно из верхних окон этого странного дома отворилось, и чья-то голова осторожно высунулась наружу.

    - Никого больше нет, - прошептал мужской голос, - опасность миновала. Верно, какая-нибудь мистификация по адресу нашего соседа. Можете выйти из своего укрытия, сударыня, и вернуться к себе.

    Говоривший закрыл окно, выбил из кремня искру, зажег лампу и кому-то протянул ее.

    Шико изо всех сил напряг зрение. Но, увидев бледное, благородное лицо женщины, принявшей лампу, и уловив ласковые, грустные взгляды, которыми обменялись слуга и госпожа, он побледнел и ледяная дрожь пробежала по его телу.

    Молодая женщина - ей было не больше двадцати четырех лет - спустилась по лестнице в сопровождении слуги.

    - Граф дю Бушаж, смелый, красивый юноша, влюбленный безумец, передай же свой девиз брату! - прошептал Шико, проводя рукой по лбу, словно для того, чтобы отогнать какое-то страшное видение. - Ты никогда больше не произнесешь слова "hilariter", хотя и обещал стать радостным, веселым, петь песни.

    Шико вернулся к себе с омраченным челом и сел в темном углу спальни, поддавшись наваждению скорби, которая исходила от соседнего дома; можно было подумать, что он вспомнил нечто ужасное, погрузился в какую-то кровавую бездну.

    Шико провел ночь, грезя в кресле.

    Он именно грезил, ибо осаждали его не столько мысли, сколько видения.

    Он жил в мире, оставленном далеко позади и населенном тенями знаменитых людей и прелестных женщин. Как бы озаренные взором бледной обитательницы таинственного дома, проходили они одна за другой - и за ними тянулась цепь воспоминаний, радостных или ужасных.

    Возвращаясь из Лувра, Шико сетовал, что ему не придется уснуть, но теперь он даже и не подумал лечь.

    Когда же рассвет заглянул к нему в окно, он мысленно произнес:

    "Время призраков миновало - пора подумать о живых".

    Он встал, опоясался своей длинной шпагой, набросил на плечи темно-красный плащ из плотной шерстяной ткани и со стоической твердостью мудреца обследовал свою казну и подошвы своих башмаков.

    Последние показались Шико вполне пригодными для путешествия. Что касается казны, то ей следовало уделить особое внимание.

    Поэтому мы сделаем небольшое отступление и расскажем читателю о казне Шико.

    Человек, как известно, весьма изобретательный, Шико выдолбил часть главной балки, проходившей через весь его дом: она содействовала и украшению жилища, ибо была пестро раскрашена, и его прочности, ибо имела не менее восемнадцати дюймов в диаметре.

    Устроив в этой балке тайник в полтора фута длиной и шириной в шесть дюймов, он сложил туда свою казну - тысячу экю золотом.

    Вот какой расчет произвел при этом Шико.

    "Я трачу ежедневно, - сказал он себе, - двадцатую часть одного экю: значит, денег мне хватит на двадцать тысяч дней. Надо, однако, учесть, что к старости расходы увеличиваются, ибо недостаток жизненных сил приходится восполнять жизненными удобствами. В общем, здесь на двадцать пять - тридцать лет жизни, этого, слава богу, вполне достаточно!"

    Произведя вместе с Шико этот расчет, мы убедимся, что он был одним из состоятельнейших рантье города Парижа. Уверенность в будущем наполняла его некоторой гордостью.

    Шико вовсе не был скуп и долгое время даже отличался мотовством, но к нищете он испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой тяжестью давит на плечи и сгибает даже самых сильных.

    И потому, заглянув в это утро в свое казнохранилище, он подумал:

    "Клянусь честью, время сейчас суровое и не располагает к щедрости! С Генрихом мне стесняться не приходится. Даже эта тысяча экю досталась мне не от него, а от дядюшки, обещавшего оставить мне в шесть раз больше. Если бы сейчас была еще ночь, я пошел бы к королю и взял у него сотню золотых монет. Но уже рассвело, и я вынужден рассчитывать только на себя… и на Горанфло".

    При мысли о том, что деньги нужно выудить у Горанфло, достойный друг приора улыбнулся.

    "Это не сделало бы чести метру Горанфло, обязанному мне своим благополучием, - продолжал свои размышления Шико, - если бы он отказал в золоте приятелю, уезжающему по делам короля. Правда, Горанфло изменился. Зато Робер Брике - по-прежнему Шико. Однако я еще под покровом ночи должен был явиться к королю за письмом, знаменитым письмом, которое должно зажечь пожар при Наваррском дворе. А сейчас уже светло. Но я придумал, как получить его. Итак, вперед!"

    Шико заложил тайник доской, прибил ее четырьмя гвоздями, закрыл плитой и сверху засыпал все пылью. Уже собираясь уходить, он еще раз оглядел комнату, в которой прожил много счастливых дней.

    Затем он окинул взглядом дом напротив.

    "Впрочем, - подумал он, - эти черти Жуаезы способны в одну прекрасную ночь поджечь мой особнячок, чтобы хоть на мгновение привлечь к окну незримую даму… Эге! Но если они сожгут дом, то моя тысяча экю превратится в золотой слиток! Благоразумнее всего было бы зарыть деньги в землю. Да не стоит: если Жуаезы сожгут мой дом, король возместит мне убытки".

    Шико запер входную дверь и тут заметил слугу неизвестной дамы, который сидел у окна, полагая, по-видимому, что так рано утром никто его не увидит.

    Как мы уже говорили, человек этот был совершенно изуродован раной, нанесенной ему в левый висок, причем шрам захватил даже часть щеки.

    Кроме того, одна бровь, сместившаяся благодаря силе удара, почти "овеем скрывала левый глаз, ушедший глубоко в орбиту.

    Но - странная вещь! - при облысевшем лбе и седеющей бороде у него был очень живой взгляд, а другая щека, неповрежденная, казалась юношески гладкой.

    При виде Робера Брике, спускавшегося со ступенек крыльца, он прикрыл голову капюшоном.

    - Сосед! - крикнул Шико. - Из-за вчерашнего шума дом мне опостылел. Я на несколько недель еду в свое поместье. Не будете ли вы так любезны время от времени поглядывать в эту сторону?

    - Хорошо, сударь, - ответил незнакомец, - охотно это сделаю.

    - А если обнаружите воров…

    - У меня есть хороший аркебуз, сударь, будьте покойны.

    - Благодарю. Однако, сосед, я хотел бы попросить еще об одной услуге.

    - Пожалуйста.

    Шико сделал вид, будто измеряет взглядом расстояние, отделяющее его от собеседника.

    - Кричать о таких вещах мне не хотелось бы, дорогой сосед, - сказал он.

    - Хорошо, я спущусь к вам, - ответил неизвестный.

    Шико подошел поближе к дому и услышал за дверью приближающиеся шаги, потом дверь отворилась, и он очутился лицом к лицу со своим соседом.

    На этот раз тот совсем закрыл лицо капюшоном.

    - Сегодня утром что-то холодно, - заметил он, желая объяснить принятую им предосторожность.

    - Ледяной ветер, сосед, - ответил Шико, нарочно стараясь не глядеть на своего собеседника, чтобы не смущать его.

    - Я вас слушаю, сударь.

    - Так вот, - сказал Шико, - я уезжаю.

    - Вы уже изволили мне это сообщить.

    - Помню, помню. Но дома я оставил деньги.

    - Напрасно, сударь, напрасно. Возьмите их с собой.

    - Ни в коем случае. Человеку недостает легкости и решимости, когда в дороге он пытается спасти не только свою жизнь, но и кошелек. Поэтому я и оставил деньги. Правда, они хорошо запрятаны, так хорошо, что за них можно опасаться только в случае пожара. Если это произойдет, прошу вас, как соседа, проследите, когда загорится толстая балка: видите, там, справа, конец ее выступает наружу в виде головы дракона. Проследите, прошу вас, и пошарьте в пепле.

    - Право же, сударь, - с явным неудовольствием ответил незнакомец, - ваша просьба довольно стеснительна. Делать такие признания подобает близкому другу, а не незнакомцу, которого вы и знать-то не можете.

    При этих словах он пристально вглядывался в лицо Шико, расплывшееся в приторно любезной улыбке.

    - Что правда, то правда, - ответил тот, - я вас не знаю, но я доверяю впечатлению, которое вы на меня произвели: по-моему, у вас лицо честного человека.

    - Однако же, сударь, поймите, какую вы возлагаете на меня ответственность. Вполне возможно, что музыка, которой нас угощали вчера вечером, надоест и моей госпоже и мы отсюда выедем.

    - Ну что ж, - ответил Шико, - тут уж ничего не поделаешь, и я не буду на вас в претензии, сосед.

    - Спасибо за доверие, проявленное к незнакомому вам бедняку, - сказал с поклоном слуга. - Постараюсь оправдать его.

    И, попрощавшись с Шико, он возвратился к себе.

    Шико, со своей стороны, любезно раскланялся. Когда дверь за незнакомцем закрылась, он прошептал:

    - Бедный молодой человек! Вот кто настоящий призрак. А ведь я знал его таким веселым, жизнерадостным, красивым!

    Аббатство, которое король пожаловал Горанфло в награду за верную службу, было расположено по ту сторону Сент-Антуанских ворот, в расстоянии каких-нибудь двух мушкетных выстрелов.

    В те времена часть города, примыкавшая к Сент-Антуанским воротам, усиленно посещалась знатью, ибо король часто ездил в Венсенский замок, тогда еще называвшийся Венсецским лесом. Придворные вечно сновали по этой дороге, и она до известной степени соответствовала тому, чем в настоящее время являются Елисейские поля.

    Читатель согласится, что аббатство, гордо возвышавшееся справа от Венсенской дороги, было отлично расположено.

    Оно состояло из четырехугольного здания, огромного, обсаженного деревьями внутреннего двора, сада, огорода, жилых домов и многочисленных служебных построек, придававших монастырю вид небольшого селения.

    Двести монахов ордена Святого Иакова жили в кельях, расположенных в глубине двора.

    Подобно городу, которому вечно грозит осада, аббатство обеспечивалось всем необходимым благодаря приписанным к нему угодьям.

    На тучных пастбищах монастыря паслось стадо, неизменно состоящее из пятидесяти быков и девяноста девяти баранов: то ли по традиции, то ли по писаному канону, монашеские ордена не могли иметь собственности, исчисляющейся сотнями.

    В особом строении, целом дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным, вернее, самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный самим доном Модестом.

    О кухнях, погребе и говорить не приходится.

    Фруктовый сад аббатства давал несравненные персики, абрикосы и виноград; кроме того, из этих плодов вырабатывались прекрасные консервы и сухое варенье.

    Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив все погреба Бургони. Ибо он сам был подлинным знатоком, а знатоки утверждают, что единственное настоящее вино - это бургундское.

    В этом аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, видим мы Горанфло, приобретшего достоинство и важность, которые привычка к благоденствию придает даже самым заурядным лицам.

    В своей белоснежной рясе, в черной накидке, наброшенной на мощные плечи, он не так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен.

    Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, лежит на томе in quarto,^[29] совершенно скрывая его; две толстые ноги покоятся на грелке, а руки уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.

    Утро. Только что пробило половина восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина.

    Обстановка комнаты, где отдыхает достойный аббат, более напоминает обиталище богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой скатертью, прекрасные картины на религиозные сюжеты, драгоценные сосуды для богослужения и для стола, пышные занавеси венецианской парчи, более великолепные, нежели самые дорогие новые ткани, - вот некоторые черты той роскоши, обладателем которой дон Модест Горанфло стал по милости бога, короля и в особенности Шико.

    Итак, настоятель дремал в кресле, и солнечный свет, проникший, как обычно, в опочивальню, серебрил алые и перламутровые краски на лице Спящего.

    Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошли два монаха.

    Первый был человек тридцати - тридцати пяти лет, нервный, худой, бледный, с гордой посадкой головы. Его соколиные глаза метали повелительные взгляды, а когда он опускал веки, под ними отчетливо выступали темные круги.

    Монаха этого звали брат Борроме. Он уже три недели являлся казначеем монастыря.

    Второй монах был юноша лет семнадцати-восемнадцати, с живыми черными глазами, смелым выражением лица и острым подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо сложен.