Но и тут он обманулся в своих ожиданиях - ни дождь, ни солнце ему не помогли: молодая женщина не снимала маску в его присутствии.

    Все расспросы, все попытки подкупить Реми были тщетны: всякий раз слуга заявлял, что такова воля госпожи его.

    - Скажите, эти предосторожности относятся только ко мне? - допытывался Орильи.

    - Нет, ко всем.

    - Но ведь герцог Анжуйский видел ее! Тогда она не прятала лица?

    - То была случайность, чистейшая случайность, - неизменно отвечал Реми. - Именно потому, что герцог Анжуйский увидел мою госпожу вопреки ее воле, она теперь принимает все меры к тому, чтобы ее никто не видал.

    Меж тем дни шли за днями, путники приближались к цели, но, благодаря предусмотрительности Реми и его госпожи, любопытство Орильи оставалось неудовлетворенным.

    Впереди уже лежала Пикардия.

    Орильи, за последние три-четыре дня испробовавший все средства - добродушие, притворную обидчивость, предупредительность и чуть ли не насилие, - терял терпение, и его дурные наклонности брали верх над притворством.

    Казалось, он чувствовал, что под маской молодой женщины скрыта роковая тайна.

    Однажды он возобновил попытку подкупить верного слугу; Реми, как всегда, ответил отказом.

    - Но ведь должен же я когда-нибудь увидеть лицо твоей госпожи, - твердил Орильи.

    - Несомненно, - ответил Реми, - но это будет в тот день, когда пожелает она, а не тогда, когда пожелаете вы.

    - А что, если я прибегну к силе? - дерзко спросил Орильи.

    Помимо воли Реми, глаза его стали метать молнии.

    - Попробуйте! - сказал он.

    Орильи уловил этот огненный взгляд и понял, какая" неукротимая энергия живет в том, кого он принимал за старика.

    Он рассмеялся и сказал:

    - Да что я, рехнулся? Какое мне, в конце концов, дело, кто она такая? Ведь это та же особа, которую видел герцог Анжуйский?

    - Разумеется!

    - И которую он приказал мне доставить к нему в Шато-Тьерри?

    - Да.

    - Ну вот, это все, что мне нужно. Не я в нее влюблен, а монсеньер; но если вы попытаетесь бежать от меня…

    - Мы настолько далеки от такой мысли, что, не будь вас с нами, мы все равно продолжали бы свой путь в Шато-Тьерри; если герцог хочет видеть нас, то и мы хотим его видеть.

    - В таком случае, - заключил Орильи, - все обстоит прекрасно. Поезжайте дальше, я вас догоню.

    - Что он тебе говорил? - спросила молодая женщина, когда Реми поравнялся с ней.

    - Выражал всегдашнее свое желание.

    - Увидеть мое лицо?

    - Да.

    Диана улыбнулась под маской.

    - Берегитесь, - предостерег ее Реми, - он вне себя от злости.

    - Он меня не увидит. Я этого не хочу - стало быть, он ничего не добьется.

    - Но когда вы будете в Шато-Тьерри, разве он не увидит вас с открытым лицом?

    - Это неважно: когда они увидят мое лицо, для них будет уже поздно. К тому же хозяин меня не узнал.

    - Да, но слуга узнает!

    - Ты сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни моя походка ровно ничего ему не напомнили.

    Внезапное появление Орильи прервало их разговор; он, видимо, проехал другим путем и нагнал путников, надеясь уловить хоть несколько слов из их разговора.

    Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством того, что Орильи им мешает.

    С этой минуты музыкант установил точный план действий и притворился, будто совершенно отказался от своего желания.

    Реми не без тревоги заметил эту перемену.

    В полдень остановились, чтобы дать передохнуть лошадям.

    В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.

    Вдали синел густой лес - Лаферский.

    Реми и Диана обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в этом лесу совершится событие, грозившее им с минуты отъезда.

    Трое всадников въехали в лес.

    Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.

    Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд. Проливной дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья; Орильи ехал по правую сторону от нее, Реми - по левую.

    Нигде не было видно ни одной живой души. Если б издалека не доносился хриплый вой волков, разбуженных приближением ночи, Лаферский лес можно было бы принять за один из заколдованных лесов, под сенью которых не могут жить ни люди, ни животные.

    Вдруг Диана почувствовала, что ее седло - в тот день, как обычно, лошадь седлал Орильи - сползает набок.

    Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.

    Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав к Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживающий маску.

    Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и приблизил к Диане лицо. Они впились глазами друг в друга, и никто не мог бы сказать, кто из них был более бледен, кто более грозен.

    Орильи почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот; он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:

    - О небо! Графиня де Монсоро!

    - Этого имени ты никогда уже не произнесешь! - вскричал Реми; схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба они скатились на дорогу.

    Орильи протянул было руку, чтобы подобрать кинжал.

    - Нет, тысячу раз нет, Орильи, - сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, - ты навсегда останешься здесь!

    Последняя пелена спала с глаз Орильи.

    - Годуен! - вскричал он. - Я погиб!

    - Еще нет, - ответил Реми, зажимая рот негодяю, отчаянно отбивавшемуся, - но гибель твоя предрешена. - Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он сказал: - Вот теперь, Орильи, твои слова сбылись!

    Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип…

    Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая пощады, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.

    И однако, когда кровь заструилась по клинку, она рухнула, словно мертвая, наземь.

    В эту страшную минуту Реми было не до нее; он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с червонцами и, привязав к шее убитого увесистый камень, бросил труп в воду.

    Дождь все еще лил как из ведра.

    Вымыв руки в мрачных, дремотных водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу.

    Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.

    Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри.

    На другой день, после того как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.

    Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахеров и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.

    Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что нынче у него разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более существенный, чем его обычный крепкий бульон. Тут к его величеству явился за приказаниями полковник французской гвардии Крильон.

    - Право, любезный мой Крильон, - сказал ему король, - не заставляйте меня изображать сегодня коронованную особу! Я проснулся таким бодрым, таким веселым! Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?

    - Тем более понятно, ваше величество, - ответил полковник, - что я и сам очень голоден.

    - Ты всегда голоден, Крильон, - смеясь, сказал король.

    - Не всегда - ваше величество изволите преувеличивать! Всего три раза в день; а вы, государь?

    - Я? Раз в год, и то лишь когда получаю добрые вести.

    - Стало быть, сегодня вы получили добрые вести, государь?

    - Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу…

    - "Нет вестей - добрые вести"? Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой - в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?

    - Ничего. Это доказывает, что там спят.

    - А из Фландрии?

    - Ничего. Это доказывает, что там дерутся.

    - А из Парижа?

    - Ничего. Это доказывает, что там готовят заговоры. Ну, теперь ступай, мой славный Крильон, ступай!

    - Клянусь честью, - снова начал Крильон, - раз ужваше величество так голодны, следовало бы пригласить меня к завтраку.

    - Почему так, Крильон?

    - Потому что ходят слухи, будто ваше величество питается только воздухом, и я был бы в восторге, получи я возможность сказать: это сущая клевета, король кушает с таким же аппетитом, как и все.

    - Нет, Крильон, нет, я краснел бы от стыда, если бы на глазах у своих подданных ел с аппетитом, словно простой смертный. Пойми же, Крильон, король должен всегда быть поэтичным, величественным. Сейчас дам тебе пример. Ты помнишь царя Александра?

    - Какого Александра?

    - Древнего - Alexander Magnus.^[71] Да, верно, ты ведь не знаешь латынь. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, отлично сложен и в меру упитан, недаром его сравнивали с Аполлоном.

    - Вы совершили бы великую ошибку, государь, если б вздумали подражать ему и купаться на виду у своих подданных. Уж очень вы тощи, ваше величество.

    - Ты все-таки славный парень, Крильон, - заявил Генрих, хлопнув вояку по плечу, - ты хорош своей грубостью - ты мне не льстишь; ты, старый друг, не таков, как мои придворные.

    - Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, - отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил приглашение к завтраку.

    Как только Крильон ушел, королю подали кушать.

    Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, привлек особое внимание короля, начавшего трапезу с отменных устриц.

    Он подносил ко рту четвертую ложку, когда позади него послышались легкие шаги, и хорошо знакомый голос сердито приказал:

    - Эй! Прибор!

    - Шико! - воскликнул король, обернувшись.

    - Я, собственной персоной.

    И Шико, во всем верный себе, развалился на стуле и стал брать с блюда самых жирных устриц; он уплетал их, обильно поливая лимонным соком и не говоря ни слова.

    - Ты здесь, Шико! Ты вернулся! - повторял Генрих.

    Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, придвинул к себе похлебку из куропаток.

    - Стой, Шико, это блюдо только для меня! - вскричал Генрих.

    Шико братски поделился со своим повелителем - уступил ему половину.

    Затем он налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от тунца - к фаршированным ракам, для очистки совести запил все это королевским бульоном - и, глубоко вздохнув, сказал:

    - Теперь я не голоден!

    - Черт возьми! Надо надеяться, Шико!

    - Ну здравствуй, возлюбленный мой король. Как поживаешь? Сегодня у тебя очень бодрый вид.

    - В самом деле, сегодня утром я превосходно себя чувствую.

    - Тем лучше, король мой, тем лучше. Но… тысяча чертей! Не может быть, чтобы завтрак на этом кончился, - у тебя, наверно, есть сласти?

    - Вот вишневое варенье, сваренное монмартрскими монахинями.

    - Оно слишком сладко.

    - Орехи, начиненные изюмом.

    - Фи! Из ягод не вынули косточки.

    - Ты всем недоволен, брюзга!

    - Честное слово! Все мельчает, даже кулинарное искусство, и при дворе живут все хуже и хуже.

    - Неужто при Наваррском дворе лучше? - спросил, смеясь, Генрих.

    - Эхе-хе! Может статься!

    - В таком случае, там, наверно, произошли большие перемены!

    - Вот уж что верно, то верно, Анрике.

    - Расскажи мне наконец о твоем путешествии - это меня развлечет!

    - С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?

    - С самого начала. Как ты доехал?

    - Это была чудесная прогулка.

    - И никаких неприятностей?

    - У меня-то? Путешествие было сказочное!

    - Никаких опасных встреч?

    - Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его всехристианнейшего величества? Ты, сын мой, клевещешь на своих подданных.

    - Я задал этот вопрос, - пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, - так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.

    - Повторяю, Анрике, у тебя самое очаровательное государство в мире: путешествующих там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему и путь их усыпан цветами.

    - Да, Да, полиция у меня хорошо работает.

    - Великолепно! В этом ей нужно отдать справедливость!

    - А дорога безопасна?

    - Так же, как та, что ведет в рай: встречаешь одних только херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.

    - Видно, Шико, мы возвращаемся к Виргилию.

    - К какому из его сочинений?

    - К "Буколикам".^[72]

    - А почему пахарям такое предпочтение, сын мой?

    - Потому что в городах - увы! - дело обстоит иначе.

    - Ты прав, Генрих, города - средоточие разврата.

    - Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…

    - Говорю тебе: все шло как по маслу…

    - А я отправился всего-навсего в Венсен и не успел проехать одного лье, как вдруг…

    - Как вдруг…

    - Меня чуть не убили на дороге.

    - Правда? Где же это произошло?

    - Около Бель-Эба.

    - Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?

    - Совершенно верно.

    - И как наш друг вел себя в этих обстоятельствах?

    - Как всегда, превосходно, Шико: стоя на своем балконе, он благословил меня.

    - А его монахи?

    - Они во всю глотку кричали: "Да здравствует король!"

    - И ты больше ничего не заметил?

    - Что еще я мог заметить?

    - Было ли у них под рясами оружие?

    - Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля; этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на другой день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: "За спасение короля, ваше величество!"

    - Да, на это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.

    - Изволь, Шико, не насмехаться над доном Модестом: он один из великих людей, которые прославят мое правление, и знай, при первом благоприятном случае я пожалую ему епископство.

    - Прекрасно сделаешь!

    - Заметь, Шико, - изрек король с глубокомысленным видом, - когда способные люди выходят из народа, они достигают порой совершенства; видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества. А вот если природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину, поэтому твой Горанфло - совершенство.

    - Ты находишь?

    - Да. Он умен, скромен, хитер, отважен; из него может выйти министр, полководец, папа римский.

    - Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, - заявил Шико. - Если б этот достойный человек услыхал вас, он лопнул бы от гордости: ведь дон Модест весьма кичлив.

    - Ты ревнуешь, Шико?

    - Я справедлив, только и всего!.. Стало быть, тебя, король мой, чуть не убили?

    - Да.

    - Кто же на тебя покусился?

    - Лига, черт возьми!

    - Выходит, что она раздается вширь, Анрике.

    - Эх, Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают недолговечны; они как те дети, которые слишком рано толстеют.

    - Выходит, ты доволен, сын мой?

    - Да, Шико; для меня большая радость, что ты вернулся. Ты привез мне добрые вести, не так ли?

    - Еще бы!