- Говорю вам, - молвил Калиостро пророческим, одному ему присущим и не допускавшим возражений тоном, - говорю вам, что Мирабо, гениальный человек, государственный муж, великий оратор, попусту истратит свои дни и сойдет в могилу, так и не став тем, чем были все: министром. Да, дорогой Жильбер! Посредственность - прекрасная поддержка!

    - Значит, король все-таки будет против?

    - Дьявольщина! Да он поостережется возражать, ведь пришлось бы спорить с королевой, а он почти дал ей слово. Вы же знаете, что политика, проводимая королем, заключается в слове "почти": он почти конституционный монарх, почти философ, почти популярен и даже почти хитер, когда ему начинает давать советы его высочество. Подите завтра в Национальное собрание, дорогой доктор, и вы увидите, что там произойдет.

    - А почему вы не хотите сообщить мне об этом заранее?

    - Я не хотел бы лишать вас приятной неожиданности.

    - До завтра слишком долго ждать!

    - В таком случае не ждите. Сейчас пять часов. Через час откроется Клуб якобинцев… Знаете, господа якобинцы - ночные пташки. Вы являетесь членом общества?

    - Нет, Камилл Демулен и Дантон брали меня с собой к францисканцам.

    - Итак, как я вам уже сказал. Клуб якобинцев откроется через час. Это избранное общество, в котором вы не будете чувствовать никакой неловкости, можете быть совершенно спокойны. Мы вместе поужинаем, возьмем фиакр, отправимся на улицу Сент-Оноре, и, выйдя из стен старого монастыря, вы почувствуете себя обновленным.

    Кстати сказать, будучи предупреждены за двенадцать часов до некоего события, вы, возможно, успеете отразить удар.

    - То есть как, ужин в пять часов? - спросил Жильбер.

    - Ровно в пять. Я во всем опережаю других. Через десять лет во Франции будут есть только два раза в день: завтракать в десять утра и ужинать в шесть вечера.

    - Что же заставит французов изменить свои привычки?

    - Голод, мой дорогой!

    - Вы и в самом деле вестник несчастья!

    - Нет, ибо я вам предсказываю прекрасный ужин.

    - Так у вас будут гости?

    - Нет, я в полном одиночестве. Однако вы же помните, как говорил один античный любитель хорошо поесть:

    "Лукулл обедает у Лукулла".

    - Кушать подано, - объявил лакей, распахнув настежь двери, выходившие в ярко освещенную и пышно обставленную столовую.

    - Прошу вас, господин Пифагореец, - молвил Калиостро, взяв Жильбера под руку. - Ах, оставьте; один раз не в счет.

    Жильбер последовал за волшебником, очарованный его словами, а также, возможно, надеясь на то, что из беседы с ним он узнает нечто такое, что поможет ему избрать правильный путь.

    Два часа спустя после описанного нами разговора какой-то экипаж без гербов остановился у паперти церкви Сен-Рок, фасад которой еще не был в то время изуродован картечью 13 вандемьера.

    Из экипажа вышли два одетых в черное господина, что в те времена свидетельствовало о принадлежности к третьему сословию. В желтом свете фонарей, пронизывавших мглу, царившую на улице Сент-Оноре, два господина влились в людской поток и дошли по правой стороне улицы до небольшой двери монастыря якобинцев.

    Как, очевидно, уже догадались наши читатели, это были доктор Жильбер и граф Калиостро или банкир Дзаноне, как его звали в то время; нам нет нужды объяснять, почему они остановились около этой двери: она-то и была целью их поездки.

    Как мы уже сказали, новоприбывшие лишь последовали за толпой, потому что народу на улице было очень много.

    - Угодно ли вам пройти в неф или вы готовы довольствоваться местом на трибунах? - обратился Калиостро к Жильберу.

    - Я полагал, что в нефе могут находиться только члены общества, - отвечал Жильбер.

    - Это так. Однако разве я не являюсь членом сразу всех обществ? - со смехом возразил Калиостро. - А раз я вхожу в общество, значит, и мои друзья - вместе со мной, не правда ли? Вот вам приглашение, если хотите; я же и так пройду, стоит мне только шепнуть словечко.

    - В нас признают чужаков и выставят вон, - заметил Жильбер.

    - Насколько я могу судить, дорогой доктор, вам не известно следующее: общество якобинцев, основанное всего три месяца тому назад, насчитывает уже около шестидесяти тысяч членов в одной Франции, а меньше чем через год в ее рядах будет четыреста тысяч человек. Кроме того, мой милый, именно здесь - настоящий Великий Восток, центр всех тайных обществ, - с улыбкой прибавил Калиостро, - а вовсе не у этого глупца Фоше, как полагают некоторые. И если вы не имеете права войти сюда как якобинец, то можете занять место под сводами в качестве тайного члена.

    - Пусть так, - отвечал Жильбер, - я предпочитаю трибуны. С высоты трибуны мы сможем обозревать все собрание, и если там будет какая-нибудь настоящая или не известная мне пока будущая знаменитость, вы обратите на нее мое внимание.

    - Ну что же, на трибуны так на трибуны, - согласился Калиостро.

    Он свернул вправо и стал подниматься по дощатой лестнице, ведущей на импровизированные трибуны.

    Там было полным-полно народу, но едва Калиостро остановился, подал кому-то условный знак и шепнул одно слово, как два сидевших в первом ряду человека поднялись и сейчас же удалились, словно ждали его появления и пришли сюда только затем, чтобы занять им с доктором Жильбером места.

    Вновь прибывшие зрители сели.

    Заседание еще не начиналось: члены собрания разбрелись по темному нефу; одни группами беседовали; другие прогуливались в небольшом пространстве, которое им оставили коллеги; третьи в задумчивости сидели где-нибудь в темном уголке или стояли, привалившись к мощной колонне.

    Редкие огни проливали слабый свет на собравшихся, время от времени выхватывая из толпы то или иное лицо, случайно оказавшееся в неясном свете.

    Но несмотря на сумерки, нетрудно было заметить, что это было аристократическое общество. Расшитые камзолы, мундиры сухопутных и морских офицеров то и дело мелькали внизу, сверкая золотом и серебром.

    И действительно, в то время ни один мастеровой, ни один простолюдин и даже ни один буржуа не был вхож в это изысканное общество.

    Для простых людей существовал другой зал, он находился как раз под тем, в котором собиралась знать. Заседания там начинались в другое время, чтобы чернь и аристократия не соприкасались друг с другом. Для образования народа и создали то братство.

    А члены этого общества ставили перед собой задачу растолковывать членам братства Конституцию и доступно объяснять права человека.

    Что же до якобинцев, то, как мы уже сказали, это было в те времена общество военных, аристократов, мыслителей и в особенности литераторов и людей искусства.

    Этих последних и в самом деле большинство.

    Среди литераторов в общество входят: Лагарп, автор "Мелани"; Шенье, автор "Карла IX"; Андрие, автор "Вертопрахов", который подает уже в тридцатилетнем возрасте такие же надежды, как в семьдесят лет, и умрет с обещаниями, которых так и не сдержит; Седен, бывший каменотес, которому покровительствует сама королева, - он в душе роялист, как и большинство находящихся в зале людей; Шамфор, поэт-лауреат, бывший секретарь принца Конде, чтец ее высочества Елизаветы; Лакло, преданный герцогу Орлеанскому, автор "Опасных связей", занимающий место своего покровителя и, если того требуют обстоятельства, напоминает о нем друзьям герцога или помогает забыть о нем его недругам.

    Из людей искусства членами общества состоят: Тальма, итальянец, которому суждено исполнением роли Тита произвести настоящую революцию; благодаря ему будут обрезать волосы в ожидании того времени, когда под влиянием его собрата Колло д'Эрбуа начнут рубить и головы; Давид, вынашивающий в мечтах "Леонида" и "Сабинянок", тот самый Давид, который делает наброски к огромному полотну "Клятва в Зале для игры в мяч" и который, может быть, только что купил кисть, коей ему предстоит написать самую отвратительную картину: "Смерть Марата в ванне"; здесь же - Верне, избранный в Академию два года тому назад за картину "Триумф Поля-Эмиля"; он любит рисовать лошадей и даже и не подозревает, что всего в нескольких шагах от него, стоя под руку с Тальма, на этом же собрании находится юный корсиканский лейтенант, с гладко зачесанными ненапудренными волосами, который, сам того еще не зная, послужит прообразом для пяти его лучших полотен: "Бонапарт на перевале Сен-Бернар", "Сражение под Риволи", "Маренго", "Аустерлицем", "Ваграмом"; Ларив, последователь декламационной школы, еще не замечающий в Тальма будущего соперника, отдающий предпочтение Вольтеру перед Корнелем, а Дю Белле - перед Расином; Лаис, певец, услаждающий своим пением посетителей Оперы в ролях Торговца из "Каравана", Консула из "Траяна" и Цинны из "Весталки"; а также Лафайет, Ламетт, Дюпор, Сиейес, Type, Шапелье, Рабо-Сент-Этьен, Ланжюине, Монлозье, и среди них всех - депутат из Гренобля Барнав, похожий на провокатора, вынюхивающий и высматривающий; люди ограниченные считают его соперником Мирабо, а Мирабо смешивает его с грязью всякий раз, как до него снисходит.

    Жильбер долго изучал блестящее собрание, узнал всех присутствовавших, взвешивая про себя, на что способны эти люди, каждый в отдельности, и остался своим исследованием не удовлетворен.

    Однако видя всех роялистов вместе, он немного приободрился.

    - Кого из этих людей вы считаете наиболее враждебно настроенным по отношению к монархии? - задал он Калиостро неожиданный вопрос.

    - Следует ли мне взглянуть на это с общечеловеческой точки зрения, с вашей, с точки зрения господина Неккера, аббата Маури или с моей?

    - Меня интересует ваше мнение, - отвечал Жильбер, - давайте условимся, что вы взглянете на это, как колдун.

    - Ну что же, в этом случае таких людей - двое.

    - Немного для четырехсот собравшихся!

    - Вполне довольно, если принять во внимание, что один из них должен стать убийцей Людовика Шестнадцатого, а другой - его наследником!

    Жильбер вздрогнул.

    - Ого! - прошептал он. - Неужели среди нас здесь есть будущий Брут и будущий Цезарь?

    - Ни больше ни меньше, дорогой доктор.

    - Вы мне их покажете, граф? - спросил Жильбер с улыбкой сомнения на губах.

    - О апостол с глазами, закрытыми чешуей! - пробормотал Калиостро. - Да я еще не то готов сделать! Если хочешь, я даже могу устроить так, что ты их потрогаешь собственными руками. С кого начнем?

    - Думаю, с того, кто будет ниспровергать. Я питаю уважение к хронологии. Начнем с Брута!

    - Как ты знаешь, - начал Калиостро, словно охваченный вдохновением, - люди никогда не используют одни и те же способы для свершения подобных дел! Наш Брут ни в чем не будет похож на Брута античного.

    - Тем любопытнее было бы на него взглянуть.

    - Ну что же, смотри: вот он!

    Он указал рукой на человека, привалившегося к кафедре; в ту минуту была освещена только его голова, а все остальное тонуло в полумраке.

    У него было мертвенно-бледное лицо - головы с такими лицами в дни античных проскрипций отрубали и прибивали к трибуне во время торжественных речей в Афинах.

    Живыми казались только глаза, выражавшие жгучую ненависть; человек был похож на гадюку, которая знает, что в зубах у нее смертельный яд; постоянно меняя свое выражение, глаза неотступно следили за шумным и многословным Барнавом.

    Жильбер почувствовал, как все его тело охватила дрожь.

    - Вы были правы, когда предупреждали меня, - молвил он, - этот человек не похож ни на Брута, ни даже на Кромвеля.

    - Нет, - отвечал Калиостро, - однако эта голова принадлежит, возможно, Кассию. Вы, конечно, помните, дорогой мой, что говорил Цезарь: "Я не боюсь всех этих тучных людей, проводящих дни за столом, а ночи - в оргиях; нет, я боюсь худых бледнолицых мечтателей".

    - Тот, кого вы мне показали, вполне отвечает описанию Цезаря.

    - Вы его не знаете? - спросил Калиостро.

    - Отчего же нет! - проговорил Жильбер, пристально всматриваясь. - Я его знаю, вернее, узнаю в нем члена Национального собрания.

    - Совершенно верно!

    - Это один из самых косноязычных ораторов левого крыла.

    - Именно так!

    - Когда он берет слово, его никто не слушает.

    - И это верно!

    - Это адвокатишка из Арраса, не правда ли? Его зовут Максимилиан Робеспьер.

    - Абсолютно точно! Ну что же, внимательно вглядитесь в это лицо.

    - Я и так не свожу с него глаз.

    - Что вы видите?

    - Граф! Я же не Лафатер.

    - Нет, но вы - его ученик.

    - Я угадываю в нем ненависть посредственности перед лицом гения.

    - Значит, вы тоже судите его, как все… Да, верно, у него слабый, несколько резкий голос; у него худое, печальное, будто пергаментное лицо; в его остекленевших глазах загорается иногда зеленоватый огонек, который почти тотчас же гаснет; в его теле, как и в его голосе, чувствуется постоянное напряжение; его тяжелое лицо утомляет своей неподвижностью; этот неизменный оливковый сюртук, по-видимому, единственный, всегда тщательно вычищен; да, все это, как я понимаю, не может произвести впечатления в собрании, которое изобилует прекрасными ораторами и имеет право быть придирчивым, потому что уже привыкло к внушительной внешности Мирабо, к самонадеянной напористости Барнава, к едким репликам аббата Маури, к пылким речам Казалеса и к логике Сиейеса. Однако его не будут упрекать, как Мирабо, в безнравственности, ведь он - человек порядочный; он не изменяет своим принципам и если когда-нибудь и выйдет из рамок законности, то только для того, чтобы покончить со старой конституцией и учредить новый закон!

    - Что же все-таки за человек этот Робеспьер?

    - Ты спрашиваешь, как аристократ прошлого века! "Что за человек этот Кромвель? - вопрошал граф Стрэффорд, которому протектор должен был отрубить голову. - Продавец пива, кажется?" - Уж не хотите ли вы сказать, что моей голове грозит то же, что голове сэра Томаса Уэнтуорта? - спросил Жильбер, безуспешно пытаясь улыбнуться.

    - Как знать! - отвечал Калиостро.

    - Это лишний раз доказывает, что мне необходимо навести справки, - заметил доктор.