- Поверьте, любезный доктор, я вижу все, что делалось, и слышу все, что говорилось, словно я сам там был.

    - Ну и что же, господин ясновидящий, что делалось и что говорилось?

    - Сегодня в час дня вы явились в Тюильри; вы испросили разрешения поговорить с королевой; вы с ней поговорили; вы сказали ей, что состояние мое ухудшается и она сделает верный шаг как королева и как женщина, если пошлет справиться о моем здоровье, если не из беспокойства, то хотя бы из расчета. Она стала с вами спорить, а потом как будто согласилась с вашими доводами; она спровадила вас, пообещав, что пошлет ко мне; вас это очень обрадовало и успокоило, потому что вы доверились королевскому слову, а она и не подумала отказаться от своей надменности и язвительности; она посмеялась над вашим легковерием, не допускающим мысли, что королевское слово ни к чему не обязывает… Ну, начистоту, - сказал Мирабо, в упор глядя на Жильбера, - так все и было, доктор?

    - Правду сказать, - признался Жильбер, - будь вы там, вы и то не могли бы все увидеть и услышать точнее, чем теперь.

    - Неповоротливые! - с горечь проговорил Мирабо. - Я же говорил вам, что они ничего не умеют делать вовремя… Сегодня человек в королевской ливрее, входящий в мой дом, посреди всей этой толпы, кричащей: "Да здравствует Мирабо! - перед моей дверью и под моими окнами, прибавил бы им популярности на год вперед.

    И Мирабо, покачав головой, проворно поднес руку к глазам.

    Жильбер с удивлением увидел, что он утирает слезу.

    - Да что с вами, граф? - спросил он.

    - Со мной? Ничего! - отвечал Мирабо. - Знаете ли вы, что новенького в Национальном собрании, у кордельеров и якобинцев? Не источил ли Робеспьер новую речь? Не вытошнило ли Марата очередным памфлетом?

    - Как давно вы ели? - спросил Жильбер.

    - Не ел с двух часов дня.

    - В таком случае отправляйтесь-ка в ванну, дорогой граф.

    - И в самом деле, право, вы подали мне превосходную мысль, доктор.

    Жан, ванну.

    - Сюда, ваше сиятельство?

    - Нет, нет, рядом, в туалетную комнату.

    Через десять минут Мирабо принимал ванну, а Тайч, как обычно, пошел проводить Жильбера.

    Мирабо приподнялся в ванне и проводил доктора взглядом; потом, потеряв его из виду, он прислушался к его шагам; потом замер и дождался, пока не услышал, как открылась и вновь закрылась дверь особняка.

    Затем он яростно позвонил.

    - Жан, - сказал он, - велите накрыть стол у меня в спальне и ступайте к Оливе, спросите, не соблаговолит ли она отужинать вместе со мной.

    Когда лакей уже выходил, Мирабо крикнул ему вслед:

    - А главное, цветы, цветы! Я обожаю цветы.

    В четыре часа утра доктора Жильбера разбудил неистовый звон колокольчика.

    - Ох, - проговорил он, соскочив с кровати, - чует мое сердце, что господину де Мирабо стало хуже!

    Доктор не ошибся. Приказав накрыть ужин и украсить стол цветами, Мирабо отослал Жана и приказал Тайчу идти спать.

    Потом он затворил все двери, кроме той, что вела к незнакомке, которую старый слуга назвал его злым гением.

    Но оба слуги и не думали ложиться; Жан, правда, хоть и был помоложе, прикорнул в кресле в передней.

    Тайч не сомкнул глаз.

    Без четверти четыре неистово зазвонил колокольчик. Оба кинулись в спальню к Мирабо.

    Двери в нее были закрыты.

    Тогда они догадались пойти в обход через покои незнакомки и проникли в спальню.

    Мирабо, упав навзничь и почти без сознания, крепко сжимал в объятиях эту женщину, несомненно с умыслом, чтобы она не могла позвать на помощь, а она, не помня себя от ужаса, звонила в колокольчик на столе, потому что не могла добраться до другого колокольчика, стоявшего на камине.

    Заметив обоих слуг, она стала взывать о помощи, не только для Мирабо, но и для себя: Мирабо в своих конвульсиях душил ее.

    Казалось, переодетая смерть хочет увлечь ее за собой в могилу.

    Соединив усилия, оба слуги разжали руки умирающего, Мирабо простерся в кресле, а женщина в слезах вернулась в свои покои.

    Тогда Жан бросился за доктором Жильбером, а Тайч попытался подать своему господину первую помощь.

    Жильбер не стал тратить время на то, чтобы запрячь лошадей или подогнать карету. От улицы Сент-Оноре до Шоссе-д'Антен было недалеко, он поспешил вслед за Жаном и за десять минут добрался до особняка Мирабо.

    Тайч ждал внизу, в вестибюле.

    - Ну, друг мой, что у вас стряслось? - спросил Жильбер.

    - Ах, сударь, - сказал старый слуга, - все эта женщина, опять эта женщина, да еще проклятые цветы; вот увидите, вот увидите!

    В этот миг послышалось рыдание. Жильбер стремительно взбежал по лестнице; когда он уже был на верхней ступеньке, дверь, соседняя с дверью Мирабо, отворилась, показалась женщина в белом пеньюаре и бросилась в ноги врачу.

    - Жильбер, Жильбер, - простонала она, цепляясь обеими руками за его грудь, - во имя неба, спасите его!

    - Николь! - вскричал Жильбер. - Николь! Так это были вы, несчастная!

    - Спасите его! Спасите его! - взывала Николь.

    На мгновение Жильбер застыл, пронзенный ужасной мыслью.

    - Вот как! - прошептал он, - Босир торговал памфлетами, направленными против него, Николь - его любовница! Да, он и в самом деле погиб, потому что за всем этим стоит Калиостро.

    И он поспешил в покои Мирабо, хорошо понимая, что нельзя терять ни минуты.

    Мирабо лежал в постели: он пришел в сознание. Здесь же были остатки ужина, тарелки, цветы - улики не менее красноречивые, чем остатки яда на дне бокала у постели самоубийцы.

    Жильбер быстро подошел к нему и, видя его, вздохнул с облегчением.

    - А, - выговорил он, - дело все же не так плохо, как я опасался.

    Мирабо улыбнулся.

    - Вы полагаете, доктор? - произнес он.

    И покачал головой с видом человека, знающего о своем состоянии не меньше врача, который подчас хочет обмануться сам, чтобы лучше обманывать других.

    На сей раз Жильбер не обратил внимания на внешние симптомы болезни.

    Он пощупал пульс: пульс был быстрый и возбужденный. Он посмотрел язык: язык был обложенный и желтый; он осведомился об ощущениях в голове больного: голова была тяжелая и болела.

    По нижним конечностям начинал распространяться холод.

    Внезапно начались такие же спазмы, как два дня назад; они сводили Мирабо лопатки, ключицы и диафрагму. Пульс, и раньше быстрый и возбужденный, стал перемежающимся и судорожным.

    Жильбер прописал те же отвлекающие средства, что вызвали облегчение в прошлый раз.

    К несчастью, больной или не в силах был терпеть это мучительное лечение, или не желал исцеляться, но спустя четверть часа он стал жаловаться на такие невыносимые боли в местах припарок, что пришлось их снять.

    И начавшееся было улучшение сразу сошло на нет.

    Мы не собираемся прослеживать во всех подробностях все фазы этого страшного недуга; скажем лишь, что наутро по городу распространился слух о нем, и на сей раз вести были более тревожные, чем накануне.

    Болезнь вернулась, говорили люди, и грозит свести больного в могилу.

    Вот тут-то и появился случай оценить ту огромную роль, которую может играть один человек в жизни нации.

    Весь Париж взволновался, как в те дни, когда жизням отдельных людей и всего населения в целом угрожает тяжкое общественное бедствие. Весь день, как и накануне, улица оставалась перегорожена, и на ней стояли на часах простые люди, чтобы стук карет не беспокоил больного. Кучки людей, собираясь под окнами, постоянно требовали известий; сводки о состоянии больного тут же распространялись с улицы Шоссе-д'Антен по всему Парижу.

    Дверь осаждала толпа граждан всех сословий, всех политических убеждений, словно все партии, в какой бы вражде они ни состояли одна с другой, несли в лице Мирабо значительную утрату.

    Тем временем друзья, родственники и знакомые великого оратора заполнили дворы, вестибюли и помещения нижнего этажа, хотя сам Мирабо понятия не имел об этом наплыве народа.

    Мирабо и доктор Жильбер почти не разговаривали.

    - Значит, вы решительно хотите умереть? - спросил врач.

    - А что толку жить? - возразил Мирабо.

    И, вспомнив о том, какие обязательства принял на себя Мирабо по отношению к королеве и какой неблагодарностью она ему отплатила, Жильбер не стал его переубеждать; он пообещал сам себе, что до конца исполнит свой врачебный долг, но понимал заранее, что он не бог и не в силах совершить невозможное.

    В первый же день обострения болезни, вечером, Клуб якобинцев прислал депутацию во главе с Барнавом, чтобы справиться о здоровье своего бывшего председателя. Вместе с Барнавом хотели отрядить обоих Ламетов, но те отказались.

    Когда Мирабо сообщили об этом обстоятельстве, он сказал:

    - А, я прекрасно знал, что они трусы, но я не знал, что они еще и глупцы!

    В течение суток Жильбер ни на миг не отлучался от Мирабо. В среду вечером, около одиннадцати, больной был в относительно спокойном состоянии, так что Жильбер согласился выйти в соседнюю комнату и несколько часов передохнуть.

    Перед тем как лечь, доктор распорядился, чтобы его немедля уведомили о малейших угрожающих симптомах, если они появятся.

    На рассвете он проснулся. Никто не потревожил сна, но все же ему стало тревожно: трудно было поверить, что улучшение держится столько времени без малейших настораживающих проявлений.

    В самом деле, когда спустился Тайч, он со слезами на глазах и со слезами в голосе сообщил, что Мирабо совсем худо, но, какие бы терзания он ни испытывал, он запретил будить доктора Жильбера.

    А между тем больной, должно быть, жестоко страдал: пульс был угрожающий, боли усиливались и свирепо терзали его и, наконец, возобновились приступы удушья и спазмы.

    Много раз - Тайч полагал, что это начинался бред, - много раз больной произнес имя королевы.

    - Неблагодарные! - твердил он. - Даже не прислали справиться о моем здоровье!

    А потом добавлял, словно рассуждая сам с собой:

    - Как странно! Что же она скажет завтра или послезавтра, когда узнает, что я умер?

    Жильбер подумал, что все решит кризис, который должен наступить уже скоро; и, собираясь вступить с недугом в яростную схватку, он велел поставить пациенту пиявки на грудь, но пиявки, словно сговорившись с умирающим, не желали присасываться к коже, и их пришлось заменить новым кровопусканием из ноги и мускусными пилюлями.

    Припадок длился восемь часов. В течение восьми часов Жильбер, как опытный дуэлянт, давал, так сказать, бой смерти, парируя каждый наносимый ею удар, опережая иные ее выпады, а иногда и не успевая отразить ее натиск. Наконец на исходе восьми часов лихорадка успокоилась и смерть отступила; но, подобно тигру, который удирает, чтобы вернуться, она оставила отпечаток своих когтей на лице больного.

    Жильбер застыл, скрестив руки, над постелью, которая недавно была полем жестокой битвы. Он был слишком искушен в секретах своего искусства, чтобы еще на что-то надеяться или хотя бы сомневаться.

    Мирабо был обречен, и в этом трупе, простертом перед ним, Жильбер, несмотря на теплившиеся в нем остатки жизни, не в силах был видеть живого Мирабо.

    И странное дело! Начиная с этой минуты больной и Жильбер, словно сговорившись и словно пронзенные одною и той же мыслью, говорили о Мирабо как о человеке, который был, но которого больше нет.

    Кроме того, начиная с этой минуты на лице Мирабо запечатлелось выражение торжественности, часто сопутствующее агонии великого человека: голос его сделался медленным, важным, почти пророческим; в речах появилось больше суровости, широты, глубины; в чувствах - больше доброты, самоотречения и возвышенности.

    Ему объявили, что какой-то молодой человек, видевший его всего один раз и не желающий назваться, настойчиво просит допустить его к больному.

    Мирабо оглянулся на Жильбера, словно испрашивая у него позволения принять этого молодого человека.

    Жильбер понял.

    - Впустите его, - сказал он Тайчу.

    Тайч отворил дверь. На пороге возник молодой человек лет девятнадцати или двадцати. Он медленно приблизился, опустился перед постелью Мирабо на колени, взял его руку, поцеловал ее и разрыдался.

    Мирабо, казалось, пытался поймать ускользавшее от него воспомнание.

    - А, - внезапно сказал он, - я вас узнал: вы молодой человек из Аржантея.

    - Вы мой бог, будьте же благословенны! - сказал молодой человек. Вот и все, о чем я просил.

    Он встал, прижал руки к глазам и вышел.

    Спустя несколько секунд вошел Тайч с запиской, которую молодой человек написал в передней.

    Вот что говорилось в записке:

    "Целуя руку господину де Мирабо, я сказал ему, что готов умереть за него.

    Я пришел сдержать слово.

    Вчера в одной английской газете я прочел, что в Лондоне в случае, сходном со случаем нашего прославленного больного, было успешно проделано переливание крови.

    Если окажется, что для спасения господина де Мирабо может быть полезно переливание крови, возьмите мою: она молодая и чистая.

    Марне"

    Читая эти несколько строк, Мирабо не удержался от слез.

    Он приказал, чтобы молодого человека вернули; но тот, явно желая уклониться от столь заслуженной признательности, уже уехал, оставив два своих адреса, парижский и аржантейский.

    Спустя несколько минут Мирабо согласился принять всех: своих друзей г-на де Ламарка и г-на Фрошо, свою сестру, г-жу де Сайан, и племянницу, г-жу д'Арагон.

    Он лишь отказался допустить к себе какого-либо другого врача, а в ответ на настояние Жильбера сказал:

    - Нет, доктор, на вас пали все тяготы моего недуга, и, если вы меня исцелите, пускай вся заслуга тоже достанется вам.

    Время от времени он осведомлялся о том, кто наводил справки о его здоровье, и, хотя он ни разу не спросил: "Не присылала ли кого королева из дворца?. - по тому, как вздыхал умирающий, до конца пробегая глазами список, Жильбер понимал, что в этом списке отсутствовало именно то единственное имя, которое ему хотелось там обнаружить.

    Тогда, не упоминая ни о короле, ни о королеве - для этого Мирабо был еще недостаточно близок к смерти, - он с изумительным красноречием углублялся в общие вопросы политики, и, в частности, толковал о том, как бы он повел себя по отношению к Англии, будь он министром.

    Он был бы особенно счастлив, если бы ему удалось померяться силами с Питтом.

    - О, этот Питт, - воскликнул он как-то раз, - это министр приготовлений: он управляет скорее посредством угроз, чем посредством истинных дел; будь я жив, я причинил бы ему немало огорчений.

    Время от времени под окнами вспыхивали крики - народ печально взывал:

    "Да здравствует Мирабо! - и в этих криках, похожих на молитву, звучала скорее жалоба, чем надежда.

    Мирабо прислушивался и просил отворить окно, чтобы этот шум, служивший ему наградой за столько перенесенных страданий, достигал его ушей.

    На несколько мгновений он застывал, напрягал слух и протягивал к окну руки, словно впитывая и вбирая в себя все эти крики.

    И Мирабо шептал:

    - О добрый народ! Народ, оклеветанный, проклинаемый, презираемый, так же как я! Они забыли меня, а ты меня вознаграждаешь, и это справедливо.

    Наступила ночь. Жильбер не желал покидать больного, он придвинул шезлонг к его постели и прикорнул.

    Мирабо не возражал; с тех пор как он уверился в том, что умирает, он, казалось, больше не опасался своего врача.

    Когда занялся рассвет, он попросил открыть окна.

    - Мой милый доктор, - обратился он к Жильберу, - сегодня я умру. Тому, кто находится в моем положении, ничего лучшего не остается, как умастить себя благовониями и увенчать цветами, чтобы самым приятным образом погрузиться в сон, от которого уже не очнешься… Разрешаете ли вы мне делать все, что я хочу?

    Жильбер дал ему понять, что он волен в своих поступках.

    Тогда он позвал обоих слуг.

    - Жан, - сказал он, - доставьте мне самые красивые цветы, какие найдете, а Тайч тем временем пускай приложит все усилия, чтобы навести на меня красоту.

    Жан посмотрел на Жильбера, словно спрашивая у него разрешения, и доктор утвердительно кивнул ему головой.

    Жан вышел.

    Тайч накануне был очень болен; теперь он принялся брить и завивать своего господина.

    - Между прочим, - сказал ему Мирабо, - ведь ты вчера прихворнул, мой бедный Тайч; как ты чувствуешь себя нынче?

    - О, превосходно, дорогой хозяин, - отвечал честный слуга, - желал бы я, чтобы вы были на моем месте.

    - Ну а я, - со смехом возразил Мирабо, - хоть ты и не слишком дорожишь жизнью, я не желал бы тебе быть на моем.

    В этот миг прогремел пушечный выстрел. Где стреляли? Это так и осталось неизвестным.

    Мирабо содрогнулся.

    - О, - произнес он, приподнявшись, - неужто уже начинается погребение Ахилла?