Она вошла в комнату, а рождественский дед вышел на свежий воздух.

    В комнате направо она нашла одного Мэдисона.

    - Где же мой подарок? Дед сказал, что оставил его здесь для меня, - сказала Розита.

    - Я не видел ничего похожего на подарок, - смеясь, сказал ей муж, - разве только, что он меня назвал подарком?

    На следующий день Габриэль Родд, старший на ранчо Хо, вошел в почтовую контору в Лома-Альта.

    - Ну, вот, Малыш из Фрио получил наконец свою порцию свинца, - сказал он почтмейстеру.

    - Да неужели? Каким образом?

    - Отличился один из мексиканцев-овчаров старого Санхеса. Подумайте только: Малыш из Фрио убит овчаром! Пастух увидел около полуночи, что он едет мимо лагеря, и так перепугался, что схватил свой винчестер и выпустил заряд. Но всего забавнее то, что Малыш оказался наряженным в полное одеяние рождественского деда, с ног до головы. Подумайте только, Малыш из Фрио вздумал разыгрывать Санта-Клауса.

    Как-то в разговоре с Ривингтоном я упомянул, что мне нужны характерные для Нью-Йорка сцены или эпизоды, ну, что-то типичное, без расставленных точек над "i".

    - В вашем писательском бизнесе, - ответил Ривингтон, - это очень нужно, и вы обратились по адресу. Я знаю о Нью-Йорке практически все, ну а то, что не знаю, едва уместится в сонете из шести строк или в старомодной женской шляпке. Я вам покажу такой местный колорит, что вы не поймете, что это - яркая обложка журнала или палата для пациентов с рожистым воспалением. Ну, когда начнем?

    Ривингтон - молодой повеса, коренной ньюйоркец по рождению, по своим предпочтениям, по своей верности городу.

    Я сказал ему, что буду рад взять его в свои провожатые и ангелом-хранителем, чтобы с его помощью сделать необходимые записи о великих, мрачных, особо характерных чертах Манхэттена. А когда начать - это его дело, когда ему будет удобно.

    - Что ж, тогда начнем сегодня же вечером, - сказал Ривингтон, видимо, тоже заинтересовавшись моим предложением, как и любой добропорядочный парень. - Давайте вместе пообедаем часов в семь, после я поведу вас и покажу такое разнообразие метрополии, что вам придется вооружиться кинетоскопом, чтобы успеть все разглядеть.

    Мы с Ривингтоном приятно пообедали в его клубе, на Пятьдесят первой улице, затем отправились на поиски вечно ускользающих колоритных впечатлений.

    Когда мы выходили из клуба, то увидели двух мужчин. Они стояли на тротуаре и вели о чем-то серьезную беседу.

    - И с помощью какого рационального процесса, - говорил один из них, - вы пришли к выводу, что разделение общества на класс производителей и на класс неимущих обречено на провал по сравнению с системой конкуренции, которая имеет тенденцию к монополизации и неблагоприятно сказывается на промышленном развитии?

    - Да спорхните вы со своей жердочки! - сказал второй, в очках. - Все ваши выкладки похожи на карточный домик. Ваши болтуны, которые увязывают свои хромающие на обе ноги теории с конкретными силлогизмами и логическими заключениями, несут несусветную чепуху. Вам не обмануть меня своим старым софизмом с поседевшими от времени усиками. Вы цитируете Маркса, Хиндлана и Каутского, а кто они? Тьфу! А Толстой? Да у него давно чердак с крысами поехал! Сколько можно вбивать вам в голову, что идея кооперативного благоденствия и отмена конкурентоспособной системы только усиливает мою болевую чувствительность. По вам плачет дурдом!

    Я, остановившись в нескольких ярдах от спорящих, вытащил свою маленькую записную книжку.

    - Бросьте, пошли дальше, - довольно нервно сказал Ривингтон, - для чего вам слушать весь этот вздор?

    - Ну, что вы, - зашептал ему я, - это как раз то, что мне нужно. Ведь эти типы, разговаривающие на чудовищном сленге, - самая выдающаяся характеристика вашего города. Это, наверное, сленг с улицы Бауэри? Мне хотелось бы побольше его услышать.

    - Если я правильно вас понял, - продолжал тот, который начал первым, - вы не верите в возможность реорганизовать общество на основе общих для всех интересов?

    - Машите хвостом на своей территории! - парировал человек в очках. - Из моего горна, оповещающего о туманах, не вылетала такая музыка. Я только говорил и говорю сейчас, что она непрактична. Ребята под полицейским надзором не полезут в драку, а пьяницу с жестяной канистрой в заднем кармане не затащишь на урок по Закону Божьему. Можете держать пари на ваши дырявые носочки, что ситуация повсюду поганая - от района Бэттери до вашего завтрака на столе! Сейчас стране нужен мерзавец, личности типа старика Кобдена или мудрый малый типа старика Бена Франклина, которые выйдут на первый план и дадут по мозгам ниггерам бейсбольной битой. Врубаетесь в то, что я вам говорю? Нет?

    Ривингтон нетерпеливо теребил меня за руку.

    - Да пошли отсюда, прошу вас. Пойдемте куда-нибудь в другое место. Для чего вам все это?

    - Что вы, мне как раз это и нужно. Крутой разговор, то, что нужно! В языке низших слоев общества есть нечто такое живописное, что на самом деле просто уникально. Так по вашему мнению, это сленг с улицы Бауэри?

    - Ну ладно, - смирился Ривингтон. - Не буду больше скрывать. Один из спорщиков - профессор колледжа. Он проторчал пару дней в клубе. У него в последнее время появилась своя причуда - говорить на диком сленге. Он думает, что сленг только украшает речь. А второй - один из известных нью-йоркских экономистов. Ну, теперь пошли? Для чего он вам, это сленг, все равно вы не станете им пользоваться.

    - Не стану, конечно, - согласился я с ним. - Но разве это не типично для Нью-Йорка? Что скажете?

    - Совсем нет, - сказал Ривингтон, вздохнув с облегчением. - Я рад, что вы учуяли разницу. Но если вы хотите услыхать настоящий крутой сленг с улицы Бауэри, то я отведу вас туда, насладитесь, мало не покажется!

    - Мне бы очень хотелось, - сказал я, - если это на самом деле то, что мне нужно. Как вы думаете, а небезопасно ли идти на встречу с такими характерными типами безоружными?

    - Да нет, - уверил меня Ривингтон, - только не в это время. По правде говоря, я давненько не был на Бауэри-стрит, но все равно знаю ее не хуже Бродвея. Найдем там нескольких колоритных местных типов, и вы с ними поговорите. Не пожалеете. Они говорят на особом диалекте, его вы нигде больше не услышите, это точно.

    Мы с Ривингтоном сели на трамвай на Сорок второй улице и поехали на юг третьим маршрутом по Третьей авеню.

    На Хьюстон-стрит мы вышли и пошли пешком.

    - Вот мы и на знаменитой Бауэри, - сказал Ривингтон, - той самой Бауэри-стрит, которая прославлена в песнях и прозе.

    Мы проходили квартал за кварталом, мимо магазинов со всем необходимым для мужчин, мимо выставленных в витринах рубашек с манжетами и продетыми в них запонками, с прицепленными к ним ценниками. В других витринах мы видели только мужские галстуки и никаких рубашек. Люди разгуливали по тротуарам вверх и вниз по улице.

    - В каком-то роде, - сказал я, - это мне напоминает Кокомойно, штат Индиана, когда наступает сезон сбора персиков.

    Мое замечание почему-то рассердило Ривингтона.

    - Войдите в один из этих салунов или "шоу" с водевилем имея пачку денег потолще, и за несколько мгновений увидите, как Баэури-стрит поддержит свою звонкую репутацию.

    - Вы ставите какие-то просто невыполнимые условия, - холодно ответил я.

    Время от времени Ривингтон останавливался и сообщал мне, что мы находимся в самом сердце Бауэри. На углу стоял знакомый Ривингтону полицейский.

    - Хэлло, Донахью! - сказал мой гид. - Ну, как дела? Мы с приятелем пришли сюда к вам, чтобы увидеть местный колорит. Моему другу не терпится увидать ваших живописных типов. Не покажешь ли чего-нибудь попроще в этом плане? Ну что-то, имеющее свой особый колорит?

    Полисмен Донахью развернул к нам свое грузное тело, его красная физиономия излучала доброжелательность. Он махнул своей дубинкой в сторону улицы.

    - О чем разговор! - хрипло сказал он. - Вот идет один малый, который родился здесь, на Бауэри-стрит. Он-то знает ее всю назубок, каждый ее дюйм. Но за ней, далее Бликер-стрит, он уже ни черта не знает.

    Нам навстречу, припрыгивая, шел молодой человек лет двадцати восьми - двадцати девяти, с гладким лицом, засунув руки в карманы пальто. Полицейский Донахью остановил его грациозным взмахом своей дубинки.

    - Добрый вечер, Керри, - поприветствовал его коп. - Вот тут парочка чуваков, мои друзья, хотят кое-что узнать о Бауэри, потрепать с кем-нибудь языком. Не проводишь ли их пару ярдов?

    - Чего ж не проводить, Донахью, - любезно согласился молодой человек.

    Донахью пошел дальше по своему участку.

    - Ну и рожа! - прошептал мне Ривингтон, подталкивая локтем. - Вы только посмотрите на его челюсть!

    - Послушай, приятель, - сказал Ривингтон, сдвигая на затылок свою шляпу, - ты понял, что нам от тебя нужно? Мы с приятелем хотим прогуляться по этой старушке-улице. Коп сказал нам, что ты все знаешь здесь, на Бауэри, так?

    Я не мог без восхищения наблюдать за тем, как ловко Ривингтон умел приспосабливаться к новому окружению.

    - Донахью вам сказал правду, - откровенно признался молодой человек. - Я на самом деле вырос здесь, на Бауэри-стрит. Кем я только не был в своей жизни: разносчиком газет, водителем грузовика, боксером, членом организованной преступной банды громил, барменом и спортсменом в самом разнообразном значении этого слова. Такой мой большой опыт, несомненно, говорит, по крайней мере, о моем шапочном знакомстве с некоторыми областями бауэрской жизни. Буду рад предложить все свои знания, весь свой опыт к услугам друзей моего друга Донахью.

    Ривингтон, судя по всему, был чем-то недоволен.

    - Послушайте, - несколько робко начал он, - не водите ли вы нас за нос? Нам такой жаргон ни к чему. Мы ожидали другого. Вы даже ни разу не произнесли "Здорово! Чтоб мне провалиться!". Вы на самом деле с Бауэри-стрит?

    - Боюсь, - улыбнулся бауэрский парень, - что когда-то вы заглянули в винный погребок литераторов и там вам всучили фальшивую монету относительно Бауэри. То "арго", которое вы, несомненно, имеете в виду, стало изобретением некоторых ваших литературных первооткрывателей, которые обследовали необозримые глубины Третьей авеню и стали вкладывать в уста ее обитателей какие-то странные, нечленораздельные звуки. Доверчивые читатели в своих надежно укрытых домах далеко на Севере и на Западе были обмануты этим новым "диалектом", читали все это и верили. Это были пионеры, типа Марко Поло и Мунго Парка, но их тщеславные души были неспособны провести демаркационную линию между истинным открытием и собственным изобретением, от литературного праха этих исследователей разит отбросами подземки. Совершенно верно, что после опубликования этого мифического языка, приписываемого обитателям Бауэри-стрит, некоторые из любимых фраз и удачных метафор были в довольно ограниченном масштабе восприняты, их использовали на местном уровне, потому что у нас такой народ - он быстро ассимилирует все, что может дать коммерческое преимущество. Туристам, посещающим наш по новой открытый край и мечтающим на практике увидеть и услышать то, о чем они читали в своих литературных справочниках, давали всю нужную информацию - спрос рождает предложение. Рынок, никуда не денешься!

    Но, может, я ухожу в сторону от поставленного вопроса? Чем я могу быть вам, джентльмены, полезен? Можете мне поверить на слово, гостеприимство нашей улицы распространяется на всех без исключения. У нас здесь, думаю, немало злачных местечек для развлечений, но вряд ли они соблазнят вас.

    Я почувствовал, как Ривингтон всем телом прижался ко мне, видимо опасаясь упасть от удивления.

    - Послушайте, - сказал он весьма неуверенно, - не зайти ли нам куда, не пропустить ли по стаканчику?

    - Благодарю вас, но я не пью. Я считаю, что алкоголь, даже в самых незначительных количествах, не позволяет видеть все в истинном свете. А мне это совсем ни к чему, ведь я изучаю Бауэри. Я прожил на ней почти тридцать лет и только теперь начинаю ощущать биение ее истинного пульса. Она похожа на могучую реку, в которую втекают чуждые ей по природе ручейки. Каждый из них несет в своем течении странные семена, странный ил, водоросли и только весьма редко - дающий надежду цветочек.

    Чтобы сконструировать такую реку, нужен человек, умеющий возводить плотины против избытка воды, который являлся бы натуралистом, геологом, гуманитарием, хорошим пловцом, умеющий к тому же хорошо нырять. Я люблю свою Бауэри-стрит. Она была моей колыбелью и моим вдохновением. Я опубликовал одну книгу. Критики оказались ко мне весьма добры. Я вложил в свое сочинение всю свою душу. Теперь пишу вторую, в которую намерен, кроме души, вложить сердце и весь свой мозг. Можете, джентльмены, смело считать меня своим гидом. Куда вы хотите, чтобы я вас повел, какие места вам показать?

    Я посмотрел на Ривингтона только одним глазом, опасаясь глядеть сразу двумя.

    - Нет, спасибо, - сказал Ривингтон. - Мы искали… мы, то есть… мой друг… все перепутал, ничего подобного мы не предполагали… не было прецедента… но тем не менее весьма вам обязаны…

    - Ну, если вы хотите, - продолжал наш друг, - встретиться с некоторыми молодыми ребятами с Бауэри, то я с удовольствием отведу вас в штаб-квартиру нашего филологического общества Ист-Сайд-Каппа-Дельта.

    - Нам ужасно жаль, - сказал Ривингтон, - мой друг просто изводит меня, когда начинает требовать - подавай ему местный колорит, и баста! Просто ужас! Так что мы с удовольствием зашли бы в филологическое общество "Каппа Дельта"… но только в другой раз!

    Мы попрощались и сели на трамвай, чтобы вернуться домой. На Верхнем Бродвее мы с Ривингтоном немного поссорились и попрощались на углу.

    - Но в любом случае, - сказал он, взяв себя в руки и немного успокоившись, - такое могло случиться только в нашем маленьком, старом Нью-Йорке.

    Это было типично для Ривингтона, если говорить скромно.

    Если вам случится побывать в Главном Земельном Управлении, зайдите в комнату чертежника и попросите его показать вам карту графства Саладо. Медлительный немец - возможно, сам Кемпфер! - принесет вам ее. Эта карта будет четырех футов в квадрате, на толстой кальке. Надписи и чертеж выполнены художественно, ясно и четко. Заголовок написан великолепным неразборчивым немецким текстом и украшен классически-тевтонским орнаментом - вероятно, Церерой или Помоной, прислоненной к заглавным буквам и держащей рог изобилия, откуда сыплются виноград и венские колбаски. Вам следует сказать ему, что вы желали бы видеть не эту карту и что вы просите принести вам предыдущую, официальную. Он ответит вам "Ach so!" - и принесет карту вполовину меньше первой - тусклую, старую, рваную и вылинявшую.

    Посмотрев внимательно ее северо-западный угол, вы сейчас же найдете стертые контуры реки Чиквито и, может быть (если у вас хорошее зрение!), различите безмолвного свидетеля этого рассказа.

    Начальник Земельного Управления был человек старого стиля; его старинная вежливость была слишком церемонна даже для его современников. Он одевался в тонкое черное сукно, и в длинных фалдах его сюртука был намек на римскую тогу. Воротнички у него были не пристегнутые; галстук представлял собою узкую, траурную ленточку, которая завязывалась таким же узлом, как и шнурки его башмаков. Его седые волосы были сзади немного длинноваты, но лежали гладко и аккуратно. Лицо его, гладко выбритое, походило на лицо государственного деятеля былых времен. Большинство людей находило это лицо суровым, но когда с него сходило официальное выражение, некоторым случалось видеть его совершенно иным. Особенно милым и нежным оно казалось тем, кто был при нем во время последней болезни его единственного ребенка.

    Управляющий давно овдовел, и жизнь его, вне официальных обязанностей, до такой степени была посвящена малютке Джорджии, что об этом говорили, как о чем-то замечательном и трогательном. Он был человек сдержанный, корректный почти до суровости, но девочка все это переделала и так забралась в самое его сердце, что едва ли чувствовала отсутствие матери, любви которой была лишена. Между ними установились удивительные, чисто товарищеские отношения, так как вдумчивая и серьезная не по годам девочка во многом была похожа на отца.

    Однажды, когда она лежала в постели и щеки ее горели от лихорадочного жара, она вдруг сказала:

    - Папа, мне хотелось бы сделать что-нибудь доброе для массы, массы детей!

    - А что бы ты хотела сделать, дорогая? - спросил управляющий. - Устроить пикник?

    - О, я не об этом говорю. Я думала о бедных детях, у которых нет дома, которых не любят и не балуют, как меня. Я тебе сейчас скажу, папочка, что я хочу!

    - Что, моя детка?

    - Если я не поправлюсь, я оставляю им тебя. Не совсем отдам тебя, а только на время, потому что ты ведь должен прийти к маме и ко мне, когда тоже умрешь. Но, если у тебя будет время, не поможешь ли ты им как-нибудь, если я очень попрошу тебя об этом?

    - Что ты, дорогая, ненаглядная детка, что ты? - сказал управляющий, держа ее горячую ручонку у своей щеки. - Ты скоро поправишься, и тогда посмотрим, что бы нам вместе сделать для них.

    Но управляющему не суждено было работать совместно с любимым ребенком. В ту же ночь маленькое, хрупкое тельце внезапно устало бороться, и Джорджия сошла с большой сцены, едва начав при свете рампы играть свою роль. Но, очевидно, где-то был режиссер, знающий свое дело. Она успела подать реплику тому, кто должен был говорить после нее.

    Через неделю после ее похорон управляющий снова появился в конторе, немного еще более церемонный, немного еще более бледный и серьезный, чем всегда, но в том же черном сюртуке, еще свободнее висевшем на его высокой фигуре.