Стоя посреди сцены у стола, в тесном кругу друзей, он произносит за обрядом приготовления мятного напитка тот незабываемый, несколько несвязный и очень характерный монолог, который принес "Цветку магнолии" такую славу.

    Недвижный, но бледный от возмущения, майор Толбот сидел и слушал, как повторяют лучшие его истории, излагают и развивают его излюбленные суждения и взгляды, как выставляют на посмешище его заветную мечту - "Воспоминания и курьезы", нарочито ее исказив и огрубив. Не обошлось и без коронного его номера - рассказа о дуэли с Ратбоуном Калбертсоном, исполненного с таким пылом, смаком и самолюбованием, что куда там было майору!

    Монолог завершался своеобразным, восхитительно остроумным коротеньким наставлением в искусстве приготовлять мятный напиток, которое сопровождалось наглядной демонстрацией. Здесь тонкая, но не лишенная показного блеска наука майора Толбота воспроизведена была в мельчайших подробностях, с той минуты, когда он изящными движениями разминал благоуханную зелень - "чуть больше усилия, джентльмены, хотя бы на одну тысячную долю, и вместо аромата мы извлечем лишь горечь из этой самим небом ниспосланной нам травки", - и до той, когда придирчиво отбирал самые лучшие овсяные соломинки.

    Действие кончилось, и зрители разразились восторженным ревом. Собирательный образ был представлен так точно, убедительно, достоверно, что заслонил собой главных героев пьесы. Вызовы не смолкали, и когда Харгрейвз вышел на авансцену кланяться, его пылающее мальчишеское лицо сияло, так очевиден был успех.

    Только тут, наконец, мисс Лидия решилась повернуть голову и взглянуть на отца. Узкие ноздри его раздувались, словно жабры у рыбы. Он оперся дрожащими руками на ручки кресла, собираясь встать.

    - Мы уходим, Лидия, - сказал он прерывающимся голосом. - Здесь совершается гнусное надругательство.

    Но он не успел подняться - дочь потянула его обратно.

    - Мы остаемся, - объявила она. - Или ты желаешь подтвердить достоинства сюртука-копии, представив на всеобщее обозрение сюртук-оригинал?

    И они досидели до конца.

    Очевидно, празднуя свой успех, Харгрейвз засиделся допоздна - во всяком случае, наутро он не вышел к завтраку, а потом и к обеду.

    Часа в три дня он постучался в кабинет к майору Толботу. Майор открыл, и Харгрейвз с ворохом газет вошел, переполненный торжеством, не замечая, что майор держится как-то необычно.

    - Ну, я вчера их ублажил, майор, - возбужденно начал он. - Дождался своей подачи и, похоже, выиграл очко. Только послушайте, что пишет "Пост". "Задуманный и созданный им портрет старозаветного полковника-южанина с его смехотворной напыщенностью, нелепой манерой одеваться, самобытными присловьями и оборотами речи, с его траченной молью фамильной гордостью и в то же время истинно добрым сердцем, высокими понятиями о чести и подкупающим простодушием - бесспорно, лучшее воплощение характерной роли на сегодняшней сцене. Уже один сюртук на плечах полковника Кэлхуна не назовешь иначе, как плодом подлинного вдохновения. Мистер Харгрейвз совершенно пленил зрителей". Недурно звучит для начала, а, майор?

    - Я имел честь, сударь, - холодность в голосе майора не предвещала ничего хорошего, - быть вчера вечером свидетелем вашего более чем оригинального выступления.

    Харгрейвз на мгновение смешался.

    - Вы тоже были? Я не предполагал, что вы бываете на… то есть, что вы любите театр… Послушайте, майор Толбот, - вскричал он горячо, - не обижайтесь, пожалуйста! Готов признаться, я много почерпнул от вас, и это необыкновенно помогло мне сыграть роль. Но поймите, это собирательный образ - не конкретное лицо. Судите хотя бы по тому, как его приняла публика. Ведь половина завсегдатаев нашего театра - южане. И они это поняли.

    - Мистер Харгрейвз, - сказал майор, который выслушал его стоя, - вы нанесли мне непростительное оскорбление. Вы подвергли меня осмеянию, низко обманули мое доверие, употребили во зло мое гостеприимство. Если бы я верил, сударь, что вы хотя бы отдаленно представляете себе, что входит в понятие "джентльмен" и чем это звание подтверждается, я даже в свои годы стрелялся бы с вами. Я попрошу вас, сударь, покинуть эту комнату.

    На лице актера изобразилась некоторая озадаченность - казалось, до него не вполне дошел смысл сказанных майором слов.

    - Мне правда очень жаль, что вы обиделись, - виновато сказал он. - У нас тут принято несколько иначе смотреть на вещи. Я знаю, что многие готовы были бы скупить ползала, если бы их согласились изобразить на сцене так, чтобы публика сразу узнала, кто это.

    - Они рождены не в Алабаме, сударь, - надменно сказал майор.

    - Возможно. У меня, майор, очень неплохая память, позвольте, я приведу несколько строчек из вашей книги. На одном банкете, в Миллиджвилле, если не ошибаюсь, вы в ответ на чей-то тост произнесли - а теперь намерены и опубликовать - следующее: "Северянин - это человек, начисто лишенный чувствительности и сердечного тепла, кроме, разве что, случаев, когда из них можно извлечь для себя материальную выгоду. Он преспокойно снесет любое поругание своей чести или чести своих близких, если оно не повлечет за собою денежного ущерба. Он щедрой рукой жертвует на добрые дела, однако ему надобно, чтобы о том раззвонили во все колокола и начертали на каменных скрижалях". Это, по-вашему, менее пристрастный портрет, чем тот, что был выведен вчера в образе полковника Кэлхуна?

    - Для подобной аттестации есть основания, - насупясь, сказал майор. - А некоторые преуве… некоторая свобода в выборе выражений при публичном выступлении дозволительна.

    - И в том числе - при выступлении на театральных подмостках, - живо подхватил Харгрейвз.

    - Не в этом дело, - неумолимо настаивал майор. - Здесь мы имеем пасквиль на вполне определенное лицо. Я положительно не склонен забывать об этом, сударь.

    - Ну отчего вы не хотите меня понять, майор Толбот? - с обезоруживающей улыбкой сказал Харгрейвз. - Знайте, что у меня и в мыслях не было оскорбить вас. Просто, когда речь идет о моей профессии, что только не встретится в жизни - все мое. Я беру что хочу - что могу, - а потом возвращаю в зрительный зал. Впрочем, извольте, будь по-вашему. Я не с этим к вам шел. Мы с вами не один месяц были добрыми друзьями, и потому я решился, хотя рискую вновь навлечь на себя вашу немилость. Я знаю - неважно откуда, в пансионе такое не утаишь, - что вы стеснены в средствах, и хочу, чтобы вы разрешили мне помочь вам в трудную минуту. Я ведь и сам сколько раз попадал в трудное положение. Ну а тут весь сезон приличное жалованье, удалось скопить кое-что. Могу от чистого сердца предложить вам сотни две - даже больше, - пока вы не получите…

    - Довольно! - повелительно вскричал майор, вскинув руку. - Видно, все-таки правда сказана в моей книжке. В ваших глазах деньги - панацея, способная врачевать даже попранную честь. Ни при каких обстоятельствах я не согласился бы одолжиться у случайного знакомого, что же до вашего, сударь, оскорбительного предложения уладить с помощью денег обстоятельства, о которых тут говорилось, я скорей умер бы с голоду, чем допустил самую мысль о подобной возможности. Позвольте же повторить вам мою просьбу в части того, чтобы вы немедля покинули эту комнату.

    На сей раз Харгрейвз удалился без единого слова. В тот же день он оставил и пансион, переехав, как объяснила за ужином миссис Вардман, поближе к театру в центре города, где неделю должен был идти "Цветок магнолии".

    Положение у майора Толбота и мисс Лидии было отчаянное. В Вашингтоне майору, при его щепетильности, попросить денег взаймы было не у кого. Мисс Лидия написала письмо дяде Ральфу, однако представлялось сомнительным, чтобы тот при крайнем расстройстве собственных дел мог оказать им существенную помощь. Майор вынужден был обратиться с извинениями к миссис Вардман, довольно сбивчиво объясняя задержку с платой за пансион "необязательностью арендаторов" и "недоставлением в срок почтовых переводов".

    Избавление явилось внезапно, откуда его никто не ждал.

    Однажды под вечер к майору Толботу поднялась привратница и доложила, что его желает видеть какой-то старый негр. Майор попросил проводить посетителя в кабинет. Вскоре, вертя в руках шляпу, кланяясь и косолапо шаркая ногой, в дверях появился темнокожий старик в мешковато сшитом, но очень приличном черном костюме. Большие грубые башмаки его сияли металлическим глянцем, наводя на мысль о пасте для чистки плит. Курчавые волосы почти сплошь выбелила седина. Возраст негра, когда у него полжизни позади, определить трудно. Этот, вполне возможно, встречал не меньше весен, чем майор Толбот.

    - Не признали, видать, масса Пендлтон, - сказал он с порога.

    При этом сызмальства привычном обращении майор встал и шагнул ему навстречу. Перед ним, несомненно, стоял один из бывших рабов с родовой плантации, но всех их так давно раскидало по свету, что ни голоса, ни лица уж было не узнать.

    - Да, честно говоря, не припоминаю, - сказал он ласково. - Но, может быть, ты сам мне напомнишь?

    - Разве запамятовали, масса Пендлтон, как сразу после войны тетушка Синди проводила сына, Моузом звали?

    - Постой-постой, - сказал майор, потирая пальцами лоб. Он любил сам вспоминать все, что было связано с дорогой ему стариной. - Моуз, сын тетушки Синди, - задумчиво говорил он. - Ты состоял при лошадях, объезжал молодняк. Да, вспоминаю. После капитуляции взял фамилию… погоди, не подсказывай… фамилию Митчелл и уехал на Запад, в Небраску.

    - Во-во-во, - лицо старика расплылось в радостной улыбке. - Все так, все верно. В Небраску. Моуз Митчелл, он самый, - я, то есть. Теперь уж, правда, кличут дядя Моуз. Старый хозяин, папаша ваш, дали мне мулов, как я уезжал с плантации, двухлеток - на первое, значит, обзаведение. Помните мулов-то, масса Пендлтон?

    - Нет, мулов что-то не помню, - сказал майор. - Я ведь женился в первый год войны, ты знаешь, и жил на старой усадьбе Фоллинсби. Но что же ты стоишь, дядя Моуз, садись, сделай милость. Я рад тебя видеть. Надеюсь, у тебя все благополучно.

    Дядя Моуз сел на стул и бережно положил шляпу рядом на пол.

    - Грех жаловаться, хозяин, особенно если взять последнее время. Я когда приехал в Небраску - народ спервоначалу валом валил поглазеть на моих мулов. У них в Небраске таких отродясь не видывали. Взял я их и продал за триста долларов. За три сотни, хозяин, - вот оно дело какое. Сам открыл кузню, разжился малость и купил себе землицы. Семь человек ребятишек вырастили мы со старухой, всех поставили на ноги, только двух схоронили. А тому четвертый год - проложили к нам железную дорогу, и в аккурат на том месте, где мой участок, стали строить город, так что теперь, масса Пендлтон, у дяди Моуза в наличном капитале, а также движимом и недвижимом имуществе - ни много ни мало одиннадцать тысяч долларов.

    - Приятно это слышать, - сердечно сказал майор. - Весьма приятно.

    - Ну, а ваша-то маленькая, масса Пендлтон, которую вы окрестили мисс Лидди - вот такусенькая была - небось стала совсем большая, и не узнать.

    Майор подошел к двери и позвал:

    - Лидия, милая, ты не зайдешь на минутку?

    Из своей комнаты, совсем большая и изрядно к тому же озабоченная, пришла мисс Лидия.

    - Скажи на милость! Так и есть! Страсть до чего выросла, я так и знал. Что ж ты, деточка, - никак забыла дядю Моуза?

    - Это Моуз, Лидия, сын тетушки Синди, - объяснил майор. - Он уехал из Солнечной поляны на Запад, когда тебе было два года.

    - Хм, - сказала мисс Лидия. - Как же мне было вас запомнить, дядя Моуз, с таких малых лет. Тем более что я, как вы говорите, "страсть до чего выросла", и произошло это уже ох как давно. Но неважно, что я вас не помню, - я все равно вам рада.

    И точно, она была рада. Радовался и майор. Что-то живое, осязаемое явилось к ним и связало их вновь с далеким и счастливым прошлым. Они посидели втроем, толкуя о былых временах, майор и дядя Моуз перебирали в памяти дела и дни прежних плантаций, поправляя друг друга, подсказывая друг другу…

    Майор спросил, как занесло старика в такую даль от дома.

    - Здесь, в городе, большой съезд баптистов, - объяснил тот. - И дядю Моуза выбрали делегатом. Я хоть и не проповедовал никогда, но как я есть бессменный церковный староста и будучи в состоянии оплатить дорожные расходы, то меня и послали.

    - Но как вы узнали, что мы в Вашингтоне? - спросила мисс Лидия.

    - В той гостинице, где я квартирую, работает один негр, он родом из Мобиля. Вот он и сказал, что будто бы видел один раз утречком, как из этого дома выходит масса Пендлтон. А зачем я пришел, - продолжал дядя Моуз, запуская руку в карман, - земляков навестить, это одно дело, а другое - отдать должок массе Пендлтону.

    - Должок? - в недоумении переспросил майор.

    - Как же - три сотни долларов. - Он протянул майору пачку денег. - Я когда уезжал, мне старый хозяин и говорит: "Бери, говорит, ты, Моуз, этих мулов, а будет у тебя такая возможность, отдашь за них". Да, так и сказал - слово в слово. Ведь он и сам обеднял после войны. А раз старый хозяин давно помер, стало быть, долг причитается массе Пендлтону. Триста долларов. Теперь-то у дяди Моуза она есть, такая возможность. Как сторговала у меня землю железная дорога, я первым делом отложил, что надо отдать. Вы сочтите деньги, масса Пендлтон. Здесь ровно столько, за сколько я продал мулов. Вот оно как, хозяин.

    На глазах у майора Толбота выступили слезы. Одной рукой он стиснул ладонь дяди Моуза, другую положил ему на плечо.

    - Милый, верный старый слуга, - сказал он нетвердым голосом. - Не скрою от тебя, что неделю назад масса Пендлтон истратил последний доллар, какой у него оставался за душой. Мы принимаем эти деньги, дядя Моуз, отчасти в уплату долга, отчасти же как символ постоянства и преданности, какими славен был старый порядок. Лидия, душа моя, возьми деньги. Ты сумеешь распорядиться ими лучше меня.

    - Бери, детка, бери, - сказал дядя Моуз. - Ваши это деньги, Толботовы.

    Когда дядя Моуз ушел, мисс Лидия на радостях всплакнула, майор же отвернулся к стене и задымил своей глиняной трубкой, как хороший вулкан.

    В ближайшие дни покой и благоденствие вновь воцарились в семействе Толботов. С лица мисс Лидии исчезло озабоченное выражение. У майора появился новый сюртук, в котором он выглядел живым, хоть и вполне музейным олицетворением своего золотого века. Мало того, нашелся издатель, который, ознакомясь с "Воспоминаниями и курьезами", заключил, что, если рукопись чуточку подправить и сгладить излишне острые углы, получится презанимательная книжица, которую раскупят нарасхват. Короче говоря, дела пошли на лад, а главное - появилась надежда, которая порой нам слаще всех уже обретенных благ.

    Однажды, когда с того счастливого дня прошло около недели, горничная принесла мисс Лидии в комнату письмо. Судя по штемпелю, оно было из Нью-Йорка. Мисс Лидия, которая не знала в этом городе ни души, слегка всполошилась от неожиданности и, сев к столу, тотчас вскрыла ножницами конверт. Вот что она прочла:

    "Дорогая мисс Толбот!

    Я подумал, что Вам приятно будет узнать, как мне повезло. Я получил и принял предложение играть в составе постоянной нью-йоркской труппы полковника Кэлхуна в "Цветке магнолии". Жалованье - двести долларов в неделю.

    Хотел сообщить Вам кое-что еще, о чем майору Толботу, я полагаю, разумней будет не рассказывать. Я непременно должен был чем-то возместить ему ту неоценимую помощь, которую он оказал мне в работе над ролью, - а заодно и то огорчение, которое она ему причинила. Он не дал мне сделать это прямо, ну, я и воспользовался окольным путем. Я-то мог с легкостью обойтись без этих трехсот долларов.

    С искренним уважением,

    Г. Гопкинс Харгрейвз

    P. S. Как удалась мне, по-Вашему, роль дяди Моуза?"

    Майор Толбот, проходя по коридору, увидел, что у мисс Лидии открыта дверь, и остановился.

    - Лидия, милая, почта нам есть сегодня? - спросил он.

    Мисс Лидия незаметно опустила письмо в карман своей широкой юбки.

    - Пришел "Мобильский вестник", - поспешно сказала она. - Я положила на стол у тебя в кабинете.

    И тогда я пошел к доктору.

    - Как давно принимали вы спиртное внутрь? - спросил доктор.

    Слегка от него отворотившись, я ответил:

    - О, в общем-то довольно давно.

    Это был молодой доктор - лет двадцати, а может, сорока. На нем были фиолетовые носки, и он походил на Наполеона. Он безумно понравился мне с первого взгляда.

    - Сейчас я продемонстрирую вам, - сказал он, - действие алкоголя на ваше кровообращение.

    По-видимому, он сказал "кровообращение", но мне почему-то послышалось "круговращение".

    Он закатал мой левый рукав выше локтя, достал бутылку виски и дал мне хлебнуть. Его сходство с Наполеоном еще усилилось. Он нравился мне все больше и больше.

    Он наложил мне тугую повязку на руку выше локтя, придавил пальцами мой пульс и стал сжимать и разжимать резиновый баллон, соединенный трубочкой с аппаратом на подставке, похожим на термометр. Ртуть в аппарате начала подпрыгивать и падать, нигде, на мой взгляд, не задерживаясь. Но доктор сказал, что она показала двести тридцать семь, или сто шестьдесят пять, или что-то в этом роде.

    - Теперь, - сказал он, - вы видите, как воздействует алкоголь на ваше кровяное давление.

    - Надо же! - сказал я. - Но вы уверены, что такой проверки достаточно? Может, я хлебну еще разок, и мы проверим другую руку? - Ну да, разве от него дождешься!

    Тут он схватил меня за руку. Я подумал, что обречен, и он хочет со мной попрощаться. Но оказалось, что ему нужно было только всадить иголку в кончик моего пальца и сравнить выдавленную оттуда красную каплю с целым набором пятидесятицентовых покерных фишек, прикрепленных к какой-то картонке.

    - Я проверяю ваш гемоглобин, - пояснил он. - У вас плохой цвет крови.