Позже, оказавшись один на кровати в темной и холодной комнате, ты лежал на спине с открытыми глазами, говоря себе, что на этой самой кровати лежал незнакомый мужчина в то утро, чуть больше недели назад. Ты не испытывал негодования по этому поводу, но было невозможно лежать здесь и не думать об этом. Итак, ты способен и на это, пожалуйста, и глазом не моргнул!
Что, мрачно рассуждал ты, что, если эти простыни и наволочку даже не сменили? Ты брезгливо поморщился, но подумал, да, кажется, для тебя все возможно. Ты знал, что среди родственников и знакомых ты слыл очень утонченным - в кружке эмансипированных на словах знакомых Джейн, - даже до смешного брезгливым. Утонченным и даже безупречным. Это позабавило бы их. Все это. Мгновенно твои мысли перенеслись к Миллисент, и ты почувствовал напряжение в мозгу: было ли это окончательным поражением, был ли ты… Ты оттолкнул эту мысль, - довольно, достаточно! Ты заставил себя вернуться к воспоминанию о ее рождественском госте как к сравнительно менее болезненному предмету…
Утром, когда ты уже оделся и собирался уходить, она все еще крепко спала.
Ты не долго пребывал в неизвестности относительно Дика, потому что в тот же самый день после совещания он двинулся в твой кабинет и после окончания обсуждения отчетов вдруг сказал:
- Кстати, что там насчет твоей старой подружки по колледжу? Ты вчера принял ее? Она сказала, что ты заставил ее ждать почти час.
- Да, она мне сказала, что виделась с тобой, - заранее приготовленный к этому разговору, ответил ты.
- Она рассказала тебе эту странную и дурацкую историю о своем муже?
- Ну… да… она была замужем.
- Черта с два! Уверен, она переспала с целым полком мужчин. И ты на это клюнул?
- Конечно. - Тебе удалось усмехнуться. - Я готов клюнуть на все, что угодно.
- Забавно. - Он направился к выходу. - Хотя мне следовало бы быть осторожнее, однажды ты ударил меня за то, что я оскорбил ее невинность. Помнишь? Храбрый Билл. - Он засмеялся, и ты в ответ тоже. Он продолжал: - Я тогда сказал… что же я сказал?
- Ты сказал, что она пойдет по дурной дорожке.
- Боже мой, ты это запомнил! Я часто думал… Судя по ее виду, так оно и вышло. Странная женщина, чертовски блеклая, и все же в ее глазах есть нечто вызывающее любопытство. Ты бы был поосторожнее, Билл. Чего она хочет?
- Денег, конечно.
- Понятно, но сколько? Будешь давать ей денег, соблюдай осторожность. Хочешь, чтобы при этом я присутствовал?
Нет, сказал ты, в этом нет необходимости, речь идет приблизительно о тысяче долларов, чтобы помочь ей справиться с ее затруднительным положением. Какого черта он задает столько вопросов? Это его не касается. И все же это было естественно, хотя тебе никогда не приходило в голову, что, если бы не Миллисент, ты не был бы сейчас здесь, ты и не услышал бы о "Карр корпорейшн", никогда бы не встретился с Эрмой. Да, твое состояние и положение, твой успех, твое счастливое обладание богатой и красивой женой - всем этим ты был обязан страстному желанию защитить чистоту и невинность маленькой Миллисент. Приятная многообещающая мысль… Для Дика также этот эпизод имел свое значение, хотя и не до такой степени, как для тебя. Естественно, его заинтересовало новое появление этой маленькой шлюхи - так он ее тогда назвал, после стольких лет.
Ты читал душу Дика, как открытую книгу - он наверняка не подозревал в вашей встрече ничего, кроме сочувственного отношения к женщине, попавшей в трудное положение, ради памяти о прежних временах.
Это было почти год назад, да, прошло практически двенадцать месяцев с той ночи, и каждый день вступал в противоречие с другим, так как существует порядок вещей, который невозможно было выносить. "С моей стороны было не очень хорошо принимать здесь мистера Мартина, - сказала Миллисент в ту ночь. - Больше я этого никогда не допущу". Ты был до такой степени измученным и опустошенным, без сил распростершись в кожаном кресле, что даже сила притяжения казалась подавляющей и раздражала. Тебя не настолько интересовал этот мистер, чтобы отвечать ей. Все равно после этого случая ты довольно редко оставался здесь ночевать, иногда уходил домой, даже в два или три часа ночи. Бессознательно, так что сначала ты даже не понимал этого, у тебя изменилось отношение к этой квартире, она больше не была твоим домом, вещи больше не были твоими близкими и приветливыми, они больше тебе не принадлежали. Тогда как раньше ты отстранялся только от нее, только в ней чувствовал отчужденность и угрозу. Теперь все здесь стало чужим, каждый предмет был враждебным. Ты так и не вернул сюда маленькую бронзовую вазу, она по-прежнему стояла в твоей комнате на книжной полке.
Озабоченность ею, скорее, своей нерасторжимой связью все больше и больше занимала твои мысли. В театре посреди пьесы, за бриджем дома, за своим столом на работе ты обнаруживал, что мысли заняты Миллисент, несмотря на все усилия изгнать ее. Ненавидя, негодуя, мучаясь, ты все реже пытался ее понять; тысячу раз ты представлял ее умершей, с неистощимой изобретательностью придумывая подробности ее смерти. Она исчезала; ты читал в газете заметку о найденном трупе утонувшей женщины (в Гудзоне? Да, скорее всего), ты направлялся в морг, она лежала там под простыней с распухшим лицом; или, например, тебе звонили по телефону из полиции, чтобы сказать, что на Амстердам-авеню сбили женщину, в ее кошельке нашли твою визитную карточку с адресом, не мог бы ты приехать и опознать ее. А однажды вечером ты нашел ее в постели заболевшей и вызвал доктора, который сказал, что это сердце и что ей осталось жить всего несколько часов. В твоем присутствии она испускала последнее дыхание. Все эти картины бессчетное количество раз проплывали у тебя в голове, пока повторение не делало их бессмысленными, и ты изобретал другие сцены. Сама смерть становилась мерзкой, и ты представлял ее удалившейся, по сотне причин, в отдаленное и недоступное место - в конце концов, хотел, чтобы она умерла только для тебя; но в таких мечтах недоставало окончательности, что тебя не удовлетворяло. Миллисент всегда могла вернуться.
Чаще всего ты представлял себя влюбленным. Обычно это происходило в постели до того, как ты засыпал, особенно в те ночи, когда ты не ходил к ней. Это было во всех отношениях более волнующим и устраивающим тебя. По-настоящему ты никогда не влюблялся, но ближе всего к этому был в своих отношениях с Люси, и сейчас иногда в мечтах ты думал о ней: муж давно умер, следовала неожиданная встреча, и одного взгляда между вами было достаточно - полное взаимное слияние друг с другом, так что вокруг никого не существовало. По ее щекам текут слезы, и ты не можешь говорить от сдавливающих твое горло рыданий, хотя в этом и нет необходимости… Хотя в основном Люси редко входила в твою жизнь и твоя любовь была идеальной. Иногда это была прекрасная искушенная герцогиня, которую ты встретил в "Саль-Плейель" в Париже или в маленькой кофейне на Пиренеях; в другой раз это была невинная веселая девственница, сиявшая радостью девушка, полностью захватившая и ослепившая тебя, наконец она серьезно вздыхала и признавалась, что, несмотря на твой возраст, для нее ты навсегда останешься юным возлюбленным.
Была ли она герцогиней или девственницей, ты всегда воображал ее со светлыми волосами, серыми глазами, с чистой блестящей кожей, прелестной, как сама любовь; и конец всегда был один и тот же. Надумав, что гораздо лучше все рассказать ей, чем писать, ты идешь к Миллисент на Восемьдесят пятую улицу, и, в то время как она сидит в своем кресле и понимает, что ее постиг неизбежный конец, отчего постепенно глаза у нее заплывают слезами и черты лица искажаются, ты спокойно, но бесповоротно прощаешься с ней. Иногда ты приближаешься к ней, иногда нет; иногда ты оставляешь ей крупную сумму денег, иногда нет; но основное сохраняется.
Постепенно эти фантазии стали занимать большую часть твоей жизни. Мечта относительно Джейн редко варьировалась. Они с Виктором попадают в железнодорожную катастрофу, и, хотя он сразу погибает, она отделывается повреждениями, которые делают ее инвалидом на всю жизнь - не совсем инвалидом, но ее красота полностью пропадает, - физические детали виделись тебе смутно. Ты уходишь от Эрмы, устраиваешь дом для Джейн и ее детей и, совершенно безразличный к Миллисент, весь остаток своей жизни посвящаешь выполнению братского долга.
Эта трогательная мелодрама частенько грубо нарушалась твоим чувством юмора - несоответствие мечты и действительности слишком бросалось в глаза, - ты всегда негодовал на Джейн из-за того, что она отвергла твои великодушные планы для нее и для младших сестер, так что обычно ты усмехался себе, еще не достигнув финала грез. Тем не менее время от времени ты к ним возвращался…
Тем временем в офисе из всех твоих обязанностей осталась одна рутина, которой ты предоставлял заниматься Лаусону, день за днем сидел за столом или стоял у окна, вяло пытаясь отвлечься от этих надоевших инфантильных фантазий. Иногда в конце дня, иногда раньше, порой даже до ленча, не выдержав мучений, ты хватал шляпу и уходил домой, к Джейн или в клуб. Ты пытался предпринимать длительные пешие прогулки, но это было еще хуже, чем в офисе; ты чувствовал острее одиночество, которого боялся. Почти так же ты страшился находиться среди людей; все раздражали тебя, требуя, чтобы ты проявлял интерес к вещам, которые представлялись тебе совершенно нелепыми и неинтересными.
Особенно Джейн: никогда она еще не проявляла такой дурацкой активности. Прежде всего шли, конечно, ее дети, но ее напористость и энергия были неистощимы, и она обрушивала их на тебя. Когда ты приходил к ней днем, ты редко заставал ее одну, чаще там находилась толпа гостей, собравшихся к чаю, или что-то случалось с одним из детей, или тебе приходилось чем-то сразу заняться. Адлер должен пройти собеседование в Новой школе для социальных исследований, ты не хочешь сходить с ним? Или что ты думаешь по поводу предложения о регистрации иностранцев, не собираешься ли написать по этому поводу сенаторам или конгрессменам?
Однажды, когда тебе все это до черта надоело и ты раздраженно возразил, уже не в первый раз, она подошла к тебе, положила руки тебе на плечи и сказала:
- Уилл, дорогой, что с тобой?
- Что ты имеешь в виду? Ничего такого, насколько я знаю, - заявил ты.
- Нет, что-то происходит, - спокойно возразила она. - Тебя что-то тревожит. Думаю, если бы это было что-нибудь, то есть из моих проблем, ты бы сказал мне об этом, но что бы тебя ни огорчало, это касается и меня. Раньше мы всегда рассказывали все друг другу. Это касается Эрмы?
- Боже мой, нет! - И ты поспешно добавил: - Да ничего, все в порядке.
- Ты не хочешь говорить, - помолчав, сказала она и продолжала стоять рядом с тобой, похлопывая по плечу.
Ты не ответил, у тебя не было желания отвечать ей.
Чем говорить ей, ты скорее рассказал бы Дику, Шварцу или даже Эрме! Но только не ей!
Эрма была слишком поглощена собой, чтобы замечать тебя. Она находилась в одном из своих трудных периодов. Он еще продолжается. Сколько же он продолжается?
В последний год в этом отношении вы соответствовали друг другу. Осознав этот физиологический феномен, ты занялся арифметикой и с недоверием установил, что ей было сорок три года, на два года больше, чем тебе. Она выглядела не старше тридцати. У нее была свежая и здоровая кожа, ее язычок не стал ворочаться медленнее.
Когда она внезапно решила поехать во Флориду, в прошлом январе, ты испытал огромное облегчение, но вскоре понял, что самая главная проблема заключалась в том, чтобы убивать свободное время, и ты с нетерпением желал ее скорейшего возвращения.
Ты переехал в клуб и время от времени продолжал ночевать на Восемьдесят пятой. Иногда ты ходил туда раз в неделю, иногда каждый вечер. Ты появлялся, обязательно заранее предупредив ее по телефону, и каждый раз, когда звонил ей, испытывал ощущение нереальности, ощущение, что ты делаешь что-то слишком неправдоподобное, чтобы этому верить. Поглощенный своими мучениями, ты ни разу не смог себе объяснить, почему это делаешь. Сидя за столом, ты тянулся рукой к телефону (потому что прекратил свою беготню к табачному магазину и обратно), ты отталкивал его и вопрошал себя: почему? Иногда ты с усмешкой отмахивался от вопроса и принимал решение: ладно, не пойду, и не шел, но это оттягивало твой приход лишь на сутки. Какую твою потребность она удовлетворяла, которую ты не мог бы удовлетворить где-то еще? Как может существовать между вами хоть какая-то связь; и если этой связи нет, если она существует только в твоем воображении, неужели ты не можешь взять себя в руки и разорвать ее? Некрасивая, вульгарная, ограниченная - как ты можешь так хорошо понимать это и вместе с тем оставаться к этому слепым?
Иногда ты говорил себе, что такое бывает, что это судьба. Многие люди связаны друг с другом такой глубоко скрытой связью, что им представляется глупым объяснить ее, и вместе с тем такой сильной, что ее невозможно разорвать. Ладно, если с тобой произошло именно такое, это не твоя вина. Почему бы тебе не примириться с этим и не положить конец своим размышлениям? В течение десяти лет ты жаловался на скуку жизни, что тебя ничего не интересует, но сейчас ты испытываешь к жизни сильнейший интерес, верно? Чего ты стыдился? Она некрасива, вульгарна, недоразвита, безграмотна… Ба, опять одни слова!
Она насквозь лжива и вероломна. А может, она не была бы такой, если бы ты принимал ее такой, какая она есть, - кто бы не стал такой при том, как ты поступаешь? Она порочная - что ты под этим подразумеваешь? Нет, черт побери, пожалуйста, не криви физиономию, не убегай от вопроса, как последний трус, а отвечай - что ты имеешь в виду под порочностью? Извращенка… И снова лишь слова! Тогда Эрма тоже извращенка? И миссис Дэвис, особенно миссис Дэвис. И все живые, судя по тому, что ты слышал. Дик… Кажется, единственный раз ты слышал, как об этом говорил Дик, так вот он не стеснялся высказываться на этот счет. И что тогда сказал дирижер оркестра, когда во время войны его судили, - конечно, это дело другое, он европеец… Значит, ты пытаешься опять ускользнуть от ответа - нет, не пытаешься, Ах, не пытаешься - так что ты имеешь в виду под словом "порочная"? Ты не имеешь в виду "извращенная", это глупо. А что же?
Порочность не видна, она ощущается. Она непреодолима, передается, как заразная болезнь. Упаси нас от греха.
Это, конечно, зависит от того, что ты понимаешь под грехом. Она непристойна. Ты всегда принимаешь душ…
Дозволять грех. Вот оно! Она порочна, и ты получаешь от этого удовольствие. Нет. Ты испытываешь отвращение, тошноту, ненависть. Горькую и жгучую ненависть. Но ты берег воспоминание о ней в течение двадцати лет. Она успела было стать призраком, а потом снова вернулась. Ты ненавидел ее призрак? Ты ненавидел себя. На это нет ответа. Ты ненормальный. Иди и позвони ей, ты можешь это спокойно сделать. Скажи ей, что сегодня ненавидишь себя больше обычного, поэтому пойдешь к ней и поведешь ее на шоу…
Иногда ты заходил к ней сразу после работы и вел ее обедать, но чаще всего перед этим в одиночестве обедал в клубе. Но из-за ее ненасытной страсти к театру вечерами тебе оставалось только сидеть и читать, пока не наступала весна и вы могли отправиться за город, потому что в мире не существовало предмета, о котором она могла бы рассуждать. Ты пытался разговорить ее тысячи раз - она просто не разговаривала. Говорила ли она с кем-нибудь вообще, например с Грейс? Нет, если ты заходил к ней и заставал там Грейс, ты приглашал ее пойти с вами на обед, и за все время еды Миллисент едва произносила двадцать слов. Раза два, когда Грейс возвращалась вместе с вами после обеда и ты удалялся в свое кресло с книгой, ты слышал их голоса в течение часа, который они проводили в спальне, - высокий голос Грейс, ее приятную и бесконечную болтовню ни о чем и через длинные интервалы серьезный тонкий голос Миллисент: "Это должно быть очень мило".
Казалось, она боялась слов. Если бы она могла, даже не отвечала бы на вопросы. Как в тот день, когда ты спросил ее про Дика. Это было весной, приблизительно в середине мая. Эрма вернулась из Флориды и говорила о поездке на лето в Шотландию, она хотела, чтобы ты поехал вместе с ней. Вы с ней обедали с Фултоном и его четвертой женой у них на крыше, и, соблазнившись свежим весенним воздухом, она предложила пройтись пешком и отправила Дорста ждать вас на Пятьдесят девятой.
Когда вы переходили авеню у Пятьдесят седьмой, движение застало вас в центре мостовой, и ты стоял у самой кромки медленно движущегося потока автомобилей, небрежно скользя по ним глазами, как вдруг твой взгляд замер, увидев всего в десяти футах сидящих в такси Миллисент и Дика. Они смотрели в другую сторону и не видели тебя, Эрма тоже их не заметила.
- Долго нам еще идти? - сказала Эрма. - Я ужасно устала. К черту эту физкультуру. Поедем в Шотландию и будем разъезжать там на пони - мы слишком старые, чтобы ходить пешком.
Ты не испытал никакого особого волнения, только любопытство. Было непостижимо, чтобы Дик - и ведь он был женат на Мэри Элейр Керью Беллоуз! Он и раньше проделывал подобные номера; когда дело доходило до женщин, он проявлял широту взглядов и фатализм.
Это было здорово! О, это было восхитительно! Вот тебе и невзрачная потаскушка!
На следующий день была суббота, и Дик не приходил.
Вечером ты рано поехал на Восемьдесят пятую, еще до обеда, и после того, как просмотрел вечернюю газету, воспользовался случаем и небрежно сказал, глядя на нее:
- Ты виделась с Диком в офисе?
У нее ничего не дрогнуло в лице.
- Дик? Ты имеешь в виду мистера Карра?
- Нет, я говорю о Моби Дике. Я имею в виду Дика Уиттингтона, трижды бывшего мэром Лондона.
Она спокойно смотрела на тебя и молчала.
- Да, я имею в виду Дика Карра. Ты его видела?
- А как же, помнишь, мы видели его в театре, в тот вечер?
- Нет, это было не со мной. Вероятно, ты была с мистером Пефтом, или мистером Рокфеллером, или мистером Бэрримором.
Она усмехнулась:
- Сейчас я вспомнила, со мной была Грейс. Она решила, что он очень интересный.
- Ну а после этого ты с ним виделась? Хотя какой смысл спрашивать? Мне просто интересно, как ты все это устраиваешь. Вчера вечером я видел тебя с Диком в такси на Пятой авеню.
Она взяла со стола книгу и хотела усесться с ней в кресло, но вместо этого положила ее на место и продолжала стоять. Ее движения были неторопливыми и методичными, но для нее это было безумным возбуждением.