- Ах, Лу… - пробормотал он, уже не владея собой, и взглянул на портрет. В мерцающем, дрожащем пламени свечи лицо словно ожило - казалось, будто прекрасные глаза улыбнулись, а алые губы дрогнули.
- Простите меня, - промолвил Фриц, - иногда на меня находит. В особенности, когда я пью в память о ней. Вино для мертвых губ, цветы для бесцветного лба… Все отзвучало, исчезло… О, как далеко это все, что некогда было моим, моим…
Он умолк и посмотрел на Элизабет. Слегка откинув голову, она смотрела на него широко открытыми глазами и беззвучно плакала.
- Не надо плакать, - пробормотал Фриц. - Не надо…
Сумерки немного сгустились, пламя свечи засверкало ярче. В окно влетела бабочка, покружилась вокруг свечи и свалилась, опалив крылья.
- Бабочки… Люди… Кто только не опалил себе крылья на свече судьбы…
- Расскажите мне что-нибудь о своей жизни, - попросила Элизабет.
Фриц молча глядел на пламя.
- Она носила имя Луиза, но все называли ее Лу… Посмотрите на ее портрет в мерцающем пламени свечи - такой она была при жизни. Однажды я увидел Лу на прогулке весенним вечером. Она была прекрасна. Она была гаванью для кораблей моих желаний, ее глаза - звездами во мраке моего бытия, а ее душа - спасительным благом и мостиком над бездной моей отчужденности. Мы с ней прожили бурную, пьянящую весну и по брожению крови в наших жилах уже предчувствовали приближение жаркого лета. Но когда наступила осень, мы мало-помалу вернулись на землю. У меня были слабые легкие, и я был гол как сокол, а она - обручена с достойным человеком, которого уважала. С кровоточащим сердцем я вырвался из ее объятий: тогда я полагал, что смогу прожить всего несколько лет. Разве я мог приковать ее расцвет к моему увяданию? Вскоре после этого я продал несколько картин и уехал, так как забыть ее был не в состоянии. А когда спустя несколько недель тоска погнала меня назад, я узнал, что и она не смогла вынести разлуки. Она порвала с тем человеком и со своей семьей и хотела вернуться ко мне. Несмотря ни на что - ни на болезнь, ни на бедность, ни на проклятье семьи. Не найдя меня, она вернулась домой. И заболела. Ее последними словами были слова любви и мое имя. Так сказала ее мать. Когда я приехал, на ее могиле цвели темно-красные розы. Больше я ее никогда не видел… Забыть ее я не в силах. Жизнь без нее для меня - иллюзия и греза. Единственная радость - это часы сумерек, когда свечи горят перед ее портретом, написанным мной в счастливые дни. Тогда ее глаза вновь мерцают в обманчивом блеске пламени, как некогда, и ее нежные алые губы вновь улыбаются, как некогда, и дорогой, любимый голос шепчет давно отзвучавшие знакомые слова, - в такие минуты моя тоска дрожит и трепещет, а душа благословляет мучительную память - и все, все поет старую песенку:
Слышу до сих пор, слышу до сих пор,
Песню юности моей…
Сумерки заполнили всю комнату, пламя свечи соткало корону вокруг золотых волос Элизабет. Она плакала и сквозь слезы смотрела на портрет покойницы. Все ее существо пронзил ужас перед великой загадкой жизни, время от времени даже мерещилось, будто ее пульс выстукивает одно-единственное слово: бренность. Пусть наше счастье взлетает до звезд и солнца и мы от радости воздеваем руки к небу, но однажды все наше счастье и все мечты кончаются, и остается одно и то же: плач о потерянном. Быть человеком - тяжкая доля! Хотеть вечно держать друг друга за руки - и вечно терять друг друга в соответствии с вечными законами. Всю жизнь бороться, сражаться, торжествовать, страдать, а в конце концов все потерять и остаться с единственным и последним утешением - песней о ласточке:
Сколько рек и гор, сколько рек и гор
Развели нас с ней!.
Ах, не принесет, ах, не принесет
Счастье ласточка с собой.
Но она поет, но она поет,
Как той весной.
Жизнь течет дальше, дальше, пока однажды и о нас не пропоют любимые уста:
Сколько рек и гор, сколько рек и гор
Развели нас с ней!…
С трудом подбирая слова, Фриц продолжал:
- У нее был небольшой, но приятный серебристый голосок. Песню, которую она так любила, вы пели в тот вечер, когда я впервые вас увидел: "Слышу до сих пор…" Песня эта стала для меня символом. Когда я после месяцев мучений вновь вернулся к жизни, у меня не осталось никаких личных желаний. Дабы не влачить жалкое существование, а приносить пользу людям, я собрал вокруг себя молодежь. Пришел Эрнст, потом и другие. Приносить пользу человечеству - слишком высокие слова для моих скромных усилий, но на большее меня не хватит, да я и не способен. Вот я и стараюсь помочь молодым стать людьми. И уже жить без них не могу. Так и течет моя жизнь день за днем, покуда не придет срок, тогда богиня Норна разорвет нить моей судьбы и меня вновь поглотит бескрайний мрак.
Между тем стало совсем темно.
В душе Элизабет звучали никогда не слышанные мелодии. Ее переполняло желание пожертвовать всем для этого человека, открыть ему душу и найти у него понимание и снисхождение. Ее бил озноб, и на великое и неизбежное одиночество жизни она смотрела обезумевшими от горя глазами.
Вскочив с места, Элизабет схватила Фрица за руку.
И, вспыхнув, выпалила сквозь слезы:
- Позвольте и мне быть рядом с вами… Я так хочу помогать вам… Помогите же и вы мне… Жизнь зачастую так сложна… И так нужно, чтобы рядом кто-то был…
Фриц взглянул ей в глаза.
- Элизабет, - прошептал он едва слышно. - Ты так на нее похожа. Я принял тебя в свое сердце, как только услышал твой голос. Мой дорогой юный друг…
- Благодарю вас, о благодарю вас, - пылко воскликнула Элизабет.
- Нет, не то, - перебил ее Фриц, - мои молодые друзья говорят иначе. Разве ты хочешь быть исключением? Мои молодые друзья называют меня "дядя Фриц".
- Дядя… Фриц - благоговейно повторила Элизабет.
Он поцеловал ее в лоб.
Огонь свечи упал на висевший на стене портрет. Казалось, красивые глаза замерцали и заискрились, а розовые губы разомкнулись в улыбке.
III
- Куда мог подеваться дядя Фриц? - Паула капризно дернула головкой и осторожно поставила в вазу букет сирени.
- Придет, не беспокойся, - улыбнулся Фрид. - Ведь ты только что вошла, имей терпение. Я уже битый час его дожидаюсь.
- Разве дверь была открыта?
- Нет, заперта, но ключ торчал в замке.
- Он ведь знает, что мы приходим по пятницам. А, нашла! - Паула победно помахала блокнотом. - Тут что-то написано!
- В самом деле?
- Натурально! Сидишь тут битый час и ничего не видишь! Ну Фрид! Ни на что путное мужчины не способны!
Еще называют себя венцом творения! Итак: тут сначала несколько стихотворных строк, а потом: "Милые мои дети!…" Ага! "…Мне нужно пойти в город, чтобы купить сахару к чаю, киноварь и кобальтовую синь для палитры, а также шоколадные конфеты для лакомки Паулы. Кекс и масло на столе. Где чашки и сахар, вы знаете. Чай тоже. Чувствуйте себя как дома. Фриц".
- Насчет лакомки - это камешек в твой огород, - ввернул Фрид.
- Отнюдь! Ох уж этот дядя Фриц! Вовсе я не лакомка, - возмущенно выпалила Паула, грызя кекс.
- Совсем не лакомка, - подтвердил Фрид и протянул ей всю вазочку.
- Фрид, до чего же ты противный! - она топнула ножкой. - Научился у этого Эрнста, слова не скажет без насмешки. Мне восемнадцать лет, прошу это учесть! Я уже не ребенок, а молодая дама!
- В этом никто и не сомневается!
- А вот и нет! Ты сомневаешься! И обращаешься со мной, как с ребенком! Сомнение, выраженное в действиях.
- Нижайше прошу о прощении, сударыня!
- Ну вот, ты опять ехидничаешь.
- Ах… Значит, так: прости, Паульхеи, ты - молодая дама.
- По правде?
- Воистину!
Ее плутовские глазки смеялись:
- Вот и отлично! Ах, Фрид, глупенький, я вовсе не хочу быть молодой дамой.
Она весело расхохоталась.
Фрид совсем растерялся.
"Вот и пойми этих длинноволосых", - подумал он.
- Фрид…
- Ну что еще?
- Завтра мы пойдем принимать воздушные ванны, ясно?
- С удовольствием, Паульхен. Может, пойдем и на море, поплаваем?
- Отличная мысль! Чем больше отдаешься солнцу, воде и ветру, тем лучше! Ах, Фрид, до чего же приятно, принимая воздушные ванны, сбросить с себя одежду и предоставить доброму солнышку нежить и ласкать твое тело! Подумай только, недавно я сказала что-то подобное одной приятельнице, и та сочла все это в высшей степени неприличным. Вот какие люди еще существуют на белом свете!
- Они полагают, что их тело - сосуд греха. А грех-то и есть главная радость жизни!
- Дядя Фриц тоже всегда это повторяет. Мы должны не стесняться своего тела, а радоваться ему! Он и сам поклонник красоты! Более того! Он - служитель красоты! Как великолепно изображает он невинную наготу! Если я когда нибудь и выйду замуж, то только за такого, как дядя Фриц. Да только второго такого не найти!
- А ты знаешь, что он опять взялся за ту большую картину? Он нашел для нее модель!
- Знаю, сударь. Это моя школьная подруга. Элизабет Хайндорф.
- Она, наверное, существо особого сорта.
- Само собой.
- Ничего удивительного, раз она твоя подруга.
- Вода уже кипит? Настройся на что-то другое, ладно?
- Чайник уже поет.
- Тогда тащи сюда и чайник и заварку. А также тарелки и чашки. Чтобы дядя Фриц не счел нас за лентяев.
Фрид послушно расставил на столе тарелки и чашки, покуда Паульхен ловко заваривала чай.
- Ах, Фрид! Все наоборот! Цветы поставь вон туда.
- Может, с художественной точки зрения ты и прав, но с практической - все совсем наоборот. О, бестолковые мужчины, что бы вы делали без нас!
- Ты права, Паульхен, без вас и жить не стоило бы! - раздался веселый голос от двери.
- Наконец-то, дядя Фриц! Ну-ка покажи, что ты купил.
- Тебя опять надули. О, мужчины!
Она вздохнула и принялась разглядывать покупки.
А Фрид поздоровался с Фрицем.
- Над чем нынче трудился, Фрид?
- Да так, ничего особенного. После обеда немного погулял по городскому валу и вновь сделал наброски нашего прекрасного старинного собора. На этот раз со стороны реки. А потом полежал на солнышке в Шелерберге и помечтал.
- Это тоже труд, Фрид. Труд отнюдь не всегда и даже реже всего творчество. Гораздо больше времени занимает восприятие, и это не менее важно. Труд бывает активный и пассивный.
- Я наблюдал за облаками… Облака - вечные изменчивые странники. Облака - как жизнь… Жизнь тоже вечно меняется, она так же разнообразна, беспокойна и прекрасна…
- Только не говори этого при Эрнсте. Если он не в духе, то разразится целой тирадой о недозрелых грезах недорослей…
- Бог с ним, Фриц. Когда он в духе, то грезит еще боль- ше нашего брата. Мир прекрасен. И прекраснее всего - без людей.
- В последнем письме Эрнст пишет так: "Самое прекрасное на земле - это люди. Меня занимает только живое. И в человеке оно, по-моему, наиболее ярко выражено". Вы оба правы, и надеюсь, оба признаете правоту друг друга.
- Дядя Фриц, кончай разговоры, садись-ка за стол и пей чай. У меня все готово, а вы даже не обращаете внимания, - надула губки Паульхен.
- Как красиво ты накрыла на стол!
- Правда, красиво, дядя Фриц?
- Да, очень даже красиво!
- А ты, дядя Фриц, самый лучший человек на земле.
Фрид никогда ничего приятного не скажет, он думает только об облаках и щеглах.
- Потому что ты сочтешь, будто я насмехаюсь.
- Паульхен, ты опять принесла цветы?
- Да. И даже немного сташила. В городских скверах столько сирени, что я решила: ничего страшного, если там будет чуть меньше. А для нас чуть больше - это уже много. Так я поладила со своей совестью и взяла эти ветки.
- Девчоночья мораль! - рассмеялся Фрид.
- Спасибо тебе, Паульхен. Но не вступай в конфликт с законом. А то я уже начинаю бояться, что твое следующее письмо придет из тюрьмы.
- Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня заметит, я умильно погляжу ему в глаза, протяну цветочек и скажу: "Этот цветок я сорвала для вас!" Он меня и отпустит.
- Или же тебя накажут еще строже - за попытку подкупа.
- Да что вы, у девушек свои законы. Их всегда отпускают.
- Согласно законам о несовершеннолетних и умственно отсталых, - съязвил Фрид.
- А злым мальчишкам надо всыпать розог - верно, дядя Фриц?
- Успокойтесь же! - попытался урезонить их Фриц.
- Эту противную привычку насмешничать он перенял у отвратительного Эрнста. Раньше он был совсем другой!
- Еще противнее?
- Нет, приятнее!
- Но быть "приятным" в глазах маленькой девочки вовсе не составляет цели моей жизни!
- Ты - неотесанный варвар!
- А ты - молодая дама.
- Да, я дама…
К сожалению, в короткой юбке и с косичками.
- Дядя Фриц, помоги же мне! Вышвырни его отсюда!
- Но ведь он говорит чистую правду, Паульхен.
- Так ты еще и берешь его сторону?
- Нет, но ведь он делает тебе комплименты. Ты только вслушайся как следует. Молодая дама с косичками и пышной челкой - это же прелесть что такое!
- Так-то оно так… Но… - Паула в задумчивости сунула палец в рот. - Фрид, ты это хотел сказать?
- Конечно.
- Ну, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама сказала, что ты поможешь нам выбрать материю. Согласен?
- Безусловно. Тебе нравится васильковый цвет?
- Васильковое у меня уже есть.
- Тогда - белый шелк…
- О, белое…
- Ну. тогда тончайший батик на черном шелковом чехл е - и совершенно необычайный фасон. Рукава в виде крыльев бабочки и так далее. Я нарисую.
- О да, о да…
- Vanitas vanitatum[7] - вздохнул Фрид. - Чем была бы женщина без платьев…
- А мы и так бываем без платьев - на пляже…
- Опять туда собираетесь, дети мои?
- Да, дядя Фриц, уже совсем тепло.
- Вот и прекрасно! Солнце делает чистыми и тело и душу.
- До свиданья, дядя Фриц.
- Побудьте со мной еще немного, детки.
- Нет, тебе же нужно работать. До свиданья… До свиданья…
И Паула, пританцовывая, выскочила за дверь.
- Наш местный смерч! - промолвил Фриц. - Нынче Общество красивых национальных традиций устраивает вечер старинных хороводов. Сходите туда.
- Хорошо! До свидания, Фриц.
Фрид широким шагом пустился вдогонку Пауле.
В комнате воцарилась тишина.
Солнце светило в маленькое окошко в крыше и рисовало на полу золотистые крендели. Фриц набил табаком трубку. Потом поставил на стол металлическую пепельницу тонкой чеканки, похожую на греческую чашу, раскурил трубку и стал глядеть сквозь голубые кольца дыма.
В тот прощальный вечер они с Лу пили пурпурное вино из этой мерцающей чаши, потому что у него не было бокалов, - да они в них и не нуждались, когда Лу по дороге в церковь на церемонию обручения еще раз забежала к нему, обняла его и зарыдала: "Я не могу… Не могу, любимый…"
Тут и у Фрица из глаз полились слезы, и он выдавил:
"Оставайся… Оставайся со мной…"
Тем не менее они расстались - пришлось расстаться.
В тот вечер, переполненные чувствами от этой прощальной встречи, они подняли золотистую чашу с искрящимся вином к звездам и прокричали им о своей любви и своей боли.
Фриц отложил трубку в сторону и пошел в мастерскую. Вытащив подрамник с холстом, он начал писать. Час проходил за часом - Фриц ничего не слышал, так погружен был в свою работу. Наконец сгустившиеся сумерки вынудили его отложить кисть. Он провел ладонью по лбу и оглядел сделанное. Потом с довольным видом отодвинул мольберт, насвистывая, взял трость и шляпу и вышел на вечернюю улицу.
Каштаны мирно покачивали кронами.
Спустя час Фриц вернулся. Он зажег лампу и принялся просматривать номера журнала "Красота".
За окном на землю медленно опускалась ночь.
Несколько чудесных фотографий обнаженного тела чрезвычайно пришлись ему по вкусу.
Вдруг в дверь постучали.
Он решил, что это кто-нибудь из его юных друзей.
- Прошу.
На пороге выросла высокая элегантная дама, и чистый дрожащий голос сказал:
- Добрый вечер, господин Шрамм.
Фриц вскочил.
- Сударыня, как я рад…
- Я вам не помешаю?
- Только в том случае, если сразу же захотите уйти.
- Значит, не мешаю. Вы мне столько рассказывали о своем Приюте Грез, что меня разобрало любопытство…