Ночь. Я сижу в своей комнате, опершись на подоконник. Светит луна, в саду цветет сирень, и оттуда тянет ее душным ароматом. Час назад я вернулся из "Альтштедтергофа". Влюбленная пара мелькнула на той стороне улицы, где лежит лунная тень, и исчезла в нашем саду. Но я им не препятствую: тот, кто сам не испытывает жажды, настроен миролюбиво, а ночи стоят такие, что им невозможно противиться. И все же из осторожности я полчаса назад повесил на обоих дорогих надгробных крестах объявление: "Внимание! Может опрокинуться! Берегите конечности!" Когда земля слишком сырая, влюбленные парочки почему-то предпочитают именно кресты, вероятно потому, что за них удобнее держаться, хотя, казалось бы, надгробные камни средней величины также годятся для этой цели. Сначала я намеревался повесить вторую бумажку с полезным советом, потом решил, что не стоит – фрау Кроль встает иногда очень рано и, невзирая на всю присущую ей терпимость, надает мне по щекам за легкомыслие раньше, чем я успею ей объяснить, что до войны я был в вопросах добродетели крайне щепетилен, но при защите нашего возлюбленного отечества эта черта мной совершенно утрачена.

    Вдруг в лунном свете передо мною предстает черная квадратная фигура, тяжело топая, она приближается. Я цепенею. Это мясник Вацек. Он скрывается в дверях своей квартиры – на два часа раньше обычного. Может быть, не хватило лошадей: конина сейчас продукт весьма популярный. Я слежу за окнами. В них загорается свет, тень Вацека скользит как привидение. Я обдумываю, следует ли мне предупредить Георга Кроля; но мешать любящим – неблагодарное занятие, да и Вацек, возможно, просто завалится спать. Однако этого, кажется, не будет. Мясник распахивает окно на улицу, глядит в одну сторону, в другую. Я слышу, как он злобно пыхтит, закрывает ставни и через минуту снова выходит: он несет стул, за голенищем нож-рубак. Он садится на стул и, видимо, намерен дождаться Лизы. Я смотрю на часы: половина двенадцатого. Ночь тепла, и Вацек может с успехом проторчать здесь несколько часов. С другой стороны, Лиза находится у Георга довольно давно. Хрипловатый шепоток любви уже стих, и если она выйдет и угодит прямо в объятия мясника, то, конечно, придумает какое-нибудь правдоподобное объяснение, а он, вернее всего, попадется на эту удочку; но все же лучше, если этого не случится.

    Я прокрадываюсь вниз и выстукиваю на двери Георга начало Гогенфридбергского марша. Георг высовывает лысую голову. Я сообщаю о создавшейся ситуации.

    – Вот черт, – говорит он. – Постарайся его спровадить.

    – В такое время?

    – Попытайся! Пусти в ход все свое обаяние.

    Ленивым шагом возвращаюсь на улицу, зеваю, останавливаюсь, потом подхожу к Вацеку.

    – Прекрасный вечер, – говорю я.

    – А мне наплевать, – отзывается Вацек.

    – Тоже неплохо, – соглашаюсь я.

    – Теперь все это уже скоро кончится, – вдруг решительно заявляет Вацек.

    – Что именно?

    – Сами отлично знаете, что! Безобразие! Что же еще?

    – Безобразие? – спрашиваю я с тревогой. – Как так?

    – А что же? Или вы другого мнения?

    Я смотрю на огромный нож за его голенищем и уже вижу среди памятников Георга, лежащего с перерезанным горлом. Лизу, конечно, нет: таков извечный идиотизм мужчин.

    – Смотря как подойти, – дипломатически замечаю я. Мне не совсем понятно, почему Вацек давно не влез в окно к Георгу. Оно в нижнем этаже и открыто.

    – Скоро все пойдет по-иному, – мрачно заявляет Вацек. – Прольется кровь. Виновные будут наказаны.

    Я смотрю на него. У него длинные руки, он весь жилистый и, видимо, очень сильный. Я мог бы дать ему в подбородок коленом и, когда он взовьется, нанести удар в пах или, если он попытается бежать, подставить ему ногу и несколько раз хорошенько стукнуть головой о мостовую. Для начала этого хватит, – но что будет дальше?

    – Вы его слышали? – спрашивает Вацек.

    – Кого?

    – Да вы же знаете! Его! Кого же еще! Есть только один такой, как он!

    Я настораживаюсь. Но улица тиха. Кто-то бесшумно потянул раму и закрыл окно в комнате Георга.

    – Кого это я должен был слушать? – спрашиваю я громко, стараясь выиграть время и подать знак, чтобы Лиза смылась в сад.

    – Да его! Фюрера! Адольфа Гитлера!

    – Адольфа Гитлера? – повторяю я с облегчением. – Ах, этого!

    – Как так этого? – вызывающе спрашивает Вацек. – Разве вы не за него?

    – Конечно, за! Особенно сейчас! Вы даже представить себе не можете, до какой степени я за!

    – А почему же вы тогда его не слушали?

    – Но ведь он же здесь не был.

    – Он выступал по радио. Мы слушали на бойне. У нас мощный приемник. Он все повернет по-другому! Потрясающая речь! Уж он-то знает, что к чему! Все пойдет по-другому!

    – Ну ясно! – отвечаю я. В одной этой пресловутой фразе "все пойдет по-другому" заключено универсальное оружие всех демагогов земного шара.

    – Все пойдет по-другому! А как насчет кружки пива?

    – Пива? Где?

    – Да у Блюче, за углом.

    – Я жду свою жену.

    – Вы можете с таким же успехом ждать ее и у Блюме. А о чем Гитлер говорил? Мне очень хотелось бы узнать подробнее. У меня приемник не работает.

    – Обо всем, – заявляет мясник и встает. – Этот человек знает все! Все, говорю я вам, камрад!

    Он ставит стул в сени, и мы дружно шествуем в ресторан Блюме с садом, чтобы насладиться дортмундским пивом.

    В мягких сумерках стеклянный человек стоит неподвижно перед клумбой с розами. Григорий Седьмой прогуливается по каштановой аллее.

    Пожилая сестра водит согбенного длинноволосого старца, который то и дело пытается ущипнуть ее крепкий зад и каждый раз при этом весело хихикает. Рядом со мной на скамейке сидят двое мужчин и каждый старается объяснить другому, почему тот сошел с ума, причем оба друг друга не слушают. Три женщины в полосатых платьях поливают цветы; молча скользят они сквозь вечерний полумрак, держа в руках цинковые лейки.

    Я сижу на скамье возле клумбы с розами. Жизнь здесь течет мирно и естественно. Никого не тревожит то обстоятельство, что доллар поднялся за один день на двадцать тысяч марок. Никто из-за этого не вешается, как та старая супружеская чета вчера в городе – их нашли сегодня утром в платяном шкафу, каждый повесился на обрывке простыни. Кроме них, в этом шкафу уже ничего не оказалось, все было заложено и распродано, даже кровать и этот шкаф. Когда покупатель вознамерился вывезти вещи, он обнаружил мертвецов. Они висели, обняв друг друга и как бы показывая один другому распухшие, посиневшие языки. Супруги оказались странно легкими, и их без труда вынули из петли. Оба были тщательно вымыты, волосы приглажены, платье аккуратно залатано и вычищено. Покупателя – полнокровного торговца мебелью – вырвало, когда он их увидел, и он заявил, что не желает теперь брать шкаф. Только вечером изменил он свое решение и все-таки прислал за ним. К тому времени мертвецы уже лежали на кровати, но пришлось снять их и оттуда, так как ее тоже должны были забрать. Соседи одолжили несколько столов, и супругов уложили на них, завернув головы в шелковую бумагу. Эта бумага была единственной их собственностью, найденной в пустой квартире. Они оставили письмо, в котором сообщали, что хотели отравиться газом, но компания выключила у них газ, так как они слишком давно не платили. Поэтому они просили торговца мебелью извинить их за причиненное беспокойство.

    Ко мне подходит Изабелла. На ней короткие синие брюки до колен, желтая блузка, на шее янтарное ожерелье.

    – Где ты был? – спрашивает она, задыхаясь от быстрой ходьбы.

    Мы не виделись несколько дней. Каждый раз по окончании службы я выскальзывал из церкви и уходил домой. Нелегко было отказываться от замечательного ужина и вина в обществе Бодендика и Вернике, но я предпочитал спокойно побыть с Гердой, хотя и приходилось ограничиваться бутербродами и картофельным салатом.

    – Где ты был? – повторяет Изабелла.

    – В городе, – уклончиво отвечаю я, – там, где деньги – главное.

    Она садится на спинку скамьи. Ноги у нее очень смуглые, как будто она много загорала на солнце. Оба мужчины рядом со мной сердито смотрят на нее, потом встают и уходят. Изабелла соскальзывает на сиденье.

    – Зачем дети умирают, Рудольф? – спрашивает она.

    – Этого я не знаю.

    Я не смотрю на нее. Я вовсе не хочу снова попасть к ней в плен; достаточно того, что она сидит здесь рядом, вытянув стройные ноги в теннисных брюках, словно почуяла, что отныне я решил жить по рецепту Георга.

    – Почему они родятся, если сейчас же умирают?

    – Это уж ты спроси у викария Бодендика. Он уверяет, что Господь Бог ведет счет каждому волоску, падающему с головы любого человека, и что у всего есть свой смысл и своя мораль.

    Изабелла смеется.

    – Господь Бог ведет счет? Что же он проверяет? Самого себя? Зачем? Ему ведь все известно.

    – Да, – соглашаюсь я и вдруг почему-то начинаю злиться.

    – Он всеведущий и всеблагой, он справедлив и полон любви – и все-таки умирают дети и умирают матери, которые им нужны, и никто не знает, почему на земле столько горя.

    Изабелла сразу повертывается ко мне. Она уже не смеется.

    – Почему все люди не могут просто быть счастливы, Рудольф? – шепчет она.

    – Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда Господу Богу было бы скучно.

    – Нет, – торопливо отвечает она. – Не поэтому.

    – А почему же?

    – Потому что он боится.

    – Боится? Чего же?

    – Если бы все были счастливы, никакой Бог не был бы нужен.

    Я наконец смотрю на нее. Глаза у нее очень прозрачные. Лицо стало более смуглым и худым.

    – Он существует только оттого, что люди несчастны, – говорит она. – Тогда он нужен и ему молятся. Ради этого он все так и устраивает.

    – Есть люди, которые молятся Богу и когда они счастливы.

    – Да? – Изабелла недоверчиво улыбается. – Значит, они молятся от страха, что их счастье кончится. Все – только страх, Рудольф. Разве ты не знаешь?

    Мимо нас сестра проводит предприимчивого старца. Из окна главного здания доносится пискливое жужжание пылесоса. Я озираюсь. Окно открыто, но забрано решеткой – черная дыра, из которой доносится вой пылесоса, словно там вопит проклятая душа.

    – Все – страх, – повторяет Изабелла. – Разве тебе никогда не бывает страшно?

    – Не знаю, – все еще настороженно отвечаю я. – Ну, конечно. На войне мне очень часто бывало страшно.

    – Я не о том. Это понятный страх. Я имею в виду страх безыменный.

    – Какой же? Страх перед жизнью?

    Она качает головой.

    – Нет, более ранний.

    – Страх смерти?

    Она опять качает головой. Больше я ее не расспрашиваю. Не хочу входить во все это. Молча сидим мы некоторое время в прозрачных сумерках. И опять у меня возникает чувство, что Изабелла вовсе не больна; но я не даю ему окрепнуть. Если оно окрепнет, то снова вызовет в моей душе смятенность, а я ее не хочу. Наконец Изабелла поворачивается ко мне.

    – Почему ты молчишь? – спрашивает она.

    – А какое значение имеют слова?

    – Огромное, – шепчет Изабелла. – Они – все. Ты их боишься?

    Я размышляю.

    – Вероятно, все мы боимся, как бы не наговорить громких слов. С их помощью люди так нестерпимо много налгали. Может быть, мы боимся и наших чувств. Мы уже не доверяем им.

    Изабелла подбирает под себя ноги.

    – Но ведь они необходимы, любимый, как же без них?

    Пылесос смолкает. Становится вдруг очень тихо. С клумб веет прохладным дыханием влажной земли. Птица в чаще каштанов словно зовет – все тот же зов. Вечер внезапно кажется мне весами, где на обеих чашах лежат одинаково огромные куски жизни. Я чувствую, как эти чаши легко, словно лишенные тяжести, стоят на одном уровне в моей груди. Ничего со мной не может случиться, думаю я, пока мое дыхание будет таким спокойным.

    – А меня ты боишься? – шепчет Изабелла.

    Нет, отвечаю я про себя и качаю головой; ты единственный человек, которого я не боюсь. И слов с тобой не боюсь. Для тебя они никогда не могут быть слишком пышными или смешными. Ты всегда понимаешь их, ибо до сих пор живешь в таком мире, где слова и чувства, ложь и видения – одно.

    – Почему же ты молчишь? – спрашивает Изабелла.

    Я пожимаю плечами.

    – Иногда трудно что-нибудь сказать, Изабелла. И дать свободу тоже трудно.

    – Кому дать свободу?

    – Самому себе. Многое в нас противится этому.

    – Нож не может сам себя порезать, Рудольф. Отчего же ты боишься?

    – Не знаю, Изабелла.

    – Не жди слишком долго, любимый, иначе будет поздно. Слова нужны… – бормочет она. Я не отвечаю.

    – Чтобы бороться со страхом, Рудольф, – продолжает она. – Они светочи. Они помогают. Видишь, каким серым становится все вокруг? Кровь теперь уже ни у кого не красная. Отчего ты мне не поможешь?

    Я наконец перестаю сопротивляться.

    – Ты – сладостное, неведомое и любимое создание, – говорю я. – Если бы только я был в силах помочь тебе!

    Она наклоняется ко мне и кладет мне руки на плечи.

    – Пойдем со мной! Помоги мне! Они зовут!

    – Кто зовет?

    – Разве ты не слышишь? Голоса! Они все время зовут!

    – Никто тебя не зовет, Изабелла. Только твое сердце. Но куда оно тебя зовет?

    Я чувствую ее дыхание на своем лице.

    – Люби меня, тогда они не будут звать, – говорит она.

    – Я люблю тебя.

    Она опускается на скамью рядом со мной. Ее глаза закрыты. Становится темнее, и стеклянный человек опять проходит мимо нас деревянным шагом. Сестра собирает стариков, которые сидят на скамьях, сгорбившись, неподвижно, и похожи на темные сгустки скорби.

    – Пора, – бросает сестра в нашу сторону.

    Я киваю и остаюсь сидеть.

    – Они зовут, – шепчет Изабелла. – И никогда их не найдешь. У кого столько слез?

    – Ни у кого, – отвечаю я. – Ни у кого на свете, возлюбленная моя.

    Она не отвечает. Она дышит рядом со мной, как уставшее дитя. Тогда я беру ее на руки и несу по аллее к флигелю, где она живет.

    Когда я ставлю ее на землю, она спотыкается и держится за меня. Бормочет что-то, чего я не понимаю, и дает отвести себя в дом. Вход залит ярким, не затененным молочно-белым светом. Я усаживаю ее в холле в плетеное кресло. Она лежит в нем, закрыв глаза, словно снятая с незримого креста. Мимо проходят две сестры в черных одеждах. Они направляются в часовню. На миг мне чудится, будто им хочется взять с собой Изабеллу и похоронить ее. Затем входит сиделка в белом и ее уводит.

    Старшая сестра пожертвовала нам вторую бутылку мозельского. Однако, к моему удивлению, Бодендик исчезает тут же после трапезы. Вернике остается. Погода установилась, и больные спокойны, насколько они вообще могут быть спокойны.

    – Почему не убивают тех, кто совершенно безнадежен? – спрашиваю я.

    – А вы могли бы их убить? – в свою очередь, спрашивает Вернике.

    – Не знаю. Но ведь это то же самое, как с человеком, который безнадежен и медленно умирает, причем заранее известно, что ничего, кроме страданий, его не ждет. Вы сделали бы ему укол, чтобы его мучения кончились на несколько дней раньше?

    Вернике молчит.

    – К счастью, здесь нет Бодендика, – продолжаю я. – Поэтому мы можем обойтись без религиозных и моральных рассуждений. На фронте у одного моего товарища был распорот живот, как у мясной туши. Он умолял нас застрелить его. Мы отнесли его в лазарет. Там он кричал еще три дня, потом умер. Три дня – это очень долгий срок, когда человек рычит от боли. Я видел, как многие люди издыхали. Не умирали, а именно издыхали. И всем им можно было облегчить смерть с помощью шприца. Моей матери тоже.

    Вернике молчит.

    – Ладно, – говорю я. – Знаю, оборвать чью-либо жизнь – всегда убийство. С тех пор как я побывал на войне, мне даже муху убивать неприятно. И все-таки телятина сегодня вечером показалась мне очень вкусной, хотя теленка убили ради того, чтобы мы его ели. Все это старые парадоксы и беспомощные умозаключения. Жизнь – чудо, даже в теленке, даже в мухе. Особенно в мухе, этой акробатке с ее тысячами глаз. Она всегда чудо. И всегда этому чуду приходит конец. Но почему в мирное время мы считаем возможным прикончить больную собаку и не убиваем стонущего человека? А во время бессмысленных войн истребляем миллионы людей?

    Вернике все еще не отвечает. Большой жук с жужжанием носится вокруг лампочки. Он стукается о нее, падает, ползет, опять расправляет крылья и снова кружит возле источника света. Свой опыт он не использует.