– Так точно, господин… господин… – Кнопф не знает, как обратиться. Я чувствую, что он колеблется между величеством и Богом, и своевременно прерываю его:

    – Это мое последнее слово, ефрейтор Кнопф! И не воображай, свинья, что после Рождества ты сможешь опять начать безобразничать. Тогда будет холодно, и ты следов не сотрешь. Они накрепко примерзнут. Если ты еще раз остановишься у обелиска, тебя поразит электрический удар и такое воспаление простаты, что тебе ноги сведет от боли. А теперь проваливай отсюда, пакостный галунщик!

    Кнопф с непривычной резвостью исчезает в темной пещере своего входа. Из конторы доносится приглушенный смех. Оказывается, Лиза и Георг тайком наблюдали этот спектакль. "Пакостный галунщик", – хрипло хихикает Лиза. С грохотом падает стул. Дверь в комнату Георга закрывается. Ризенфельд как-то преподнес мне бутылку голландского хеневера с рекомендацией: употреблять только в очень тяжелые минуты. И я извлекаю ее на свет. На четырехугольной бутылке яркая этикетка: "Фрисхер Хеневер ван П. Бокма, Леуварден". Я открываю бутылку и наливаю себе большой стакан. Хеневер оказался крепким и пряным. Он не подвел меня.

    Гробовщик Вильке смотрит на женщину с удивлением.

    – Почему вы не возьмете два маленьких? – спрашивает он. – Стоит ненамного дороже. Женщина качает головой:

    – Они должны лежать вместе.

    – Но вы же можете захоронить их в одной могиле, – говорю я. – Вот они и будут вместе.

    – Нет, это не то.

    Вильке чешет затылок.

    – А что вы скажете? – обращается он ко мне.

    Женщина потеряла двоих детей. Они умерли в один и тот же день. И она хочет приобрести для них не только общий памятник, но и общий гроб, нечто вроде двойного гроба. Вот почему я вызвал Вильке в контору.

    – Для нас это дело простое, – говорю я. – Памятники с двухсторонней надписью мы ставим чуть не каждый день. Бывают даже семейные памятники, с шестью – восемью именами.

    Женщина кивает.

    – Пусть так и будет. Пусть лежат вместе. Они и в жизни всегда были вместе.

    Вильке вынимает из кармана куртки столярный карандаш.

    – Да ведь гроб будет выглядеть довольно странно. Он получится слишком широкий, почти квадратный; ребята же еще очень маленькие. Сколько им?

    – Четыре с половиной.

    Вильке набрасывает рисунок.

    – Вроде квадратного ящика, – заявляет он наконец. – А вы не хотите…

    – Нет, – прерывает его женщина. – Пусть лежат вместе. Они близнецы.

    – Можно и для близнецов сделать очень красивые отдельные гробики, белые лакированные. И форма приятнее. Такой вот двойной квадратный гроб очень некрасив…

    – Мне это все равно, – возражает женщина упрямо. – У них была двойная колыбель и двойная коляска, а теперь пусть у них будет и двойной гроб. Пусть так и останутся вместе.

    Вильке опять делает набросок. Но ничего не получается, кроме квадратного ящика, его не делает красивее даже плющ на крышке. Будь это взрослые, можно бы удлинить гроб, но дети слишком коротенькие.

    – Я даже не знаю, разрешается ли это, – выдвигает он свой последний аргумент.

    – А почему могут не разрешить?

    – Да уж очень необычно.

    – А что двое детей умирают в один день – это тоже необычно, – говорит женщина.

    – Правда, особенно если близнецы. – Вильке вдруг начинает интересоваться этими детьми. – У них и болезнь та же была?

    – Да, – сурово отвечает женщина. – Та же болезнь. Родились тут же после войны, когда есть было нечего. Близнецы, а у меня и на одного-то молока не хватало…

    Вильке наклоняется к ней.

    – Та же самая болезнь! – В его глазах вспыхивает любопытство исследователя. – Говорят, у близнецов это бывает. Астрология…

    – Ну так как насчет гроба? – спрашиваю я. Непохоже, чтобы женщина стала продолжать разговор с Вильке на эту захватывающую тему.

    – Попытаюсь, – отвечает Вильке. – Но не знаю, разрешается ли это. Вы не знаете? – обращается он ко мне.

    – Можно справиться в кладбищенской конторе.

    – А как насчет священника? В какую веру крещены младенцы?

    Женщина отвечает не сразу.

    – Одного крестил католик, другого – евангелист, – наконец отвечает она. – Так мы уговорились. Муж – католик, я – евангелистка. Поэтому и решили поделить близнецов.

    – Значит, одного вы крестили в католическую веру, другого в евангелическую?

    – Ну да.

    – И в тот же день?

    – В тот же день.

    Интерес Вильке к странностям жизни пробудился снова.

    – И, конечно, в двух разных церквах?

    – Разумеется, – нетерпеливо отвечаю я. – Где же еще? А теперь…

    – Как же вы их различали? – прерывает меня Вильке. – То есть все это время? Они были очень похожи?

    – Да, – отвечает женщина. – Точно два яйца.

    – Вот-вот! Так как же можно отличить одного от другого, да еще таких маленьких? Вам удавалось? Особенно в первые дни, когда все идет вверх дном?

    Женщина молчит.

    – Но ведь теперь уж все равно, – заявляю я и делаю Вильке знак, чтобы он прекратил расспросы.

    Но Вильке все еще полон научного любопытства, чуждого всякой сентиментальности.

    – Совсем не все равно, – отвечает он. – Ведь их же придется хоронить! Один – католик, другой – евангелист. А вы знаете, который католик?

    Женщина молчит. Вильке все больше горячится.

    – Вы думаете, вам разрешат хоронить их одновременно? А ведь если у вас будет общий гроб – придется. Но тогда должны присутствовать и два священника, католик и евангелист! А они ни за что не пойдут на это. Они сильнее ревнуют Господа Бога, чем мы – наших жен.

    – Но вас, Вильке, все это совершенно не касается, – говорю я и под столом даю ему пинок.

    – А близнецы? – восклицает Вильке, не обращая на меня внимания. – Ведь католика похоронят тогда по евангелическому обряду, а евангелиста – по католическому! Вы представляете себе, какая путаница? Нет, с двойным гробом ничего не выйдет! Два отдельных гроба – вот как придется сделать. Тогда каждая религия получит своего. А священники могут повернуться друг к другу спиной и их отпевать.

    Вильке, видимо, считает, что одна религия – яд для другой.

    – Вы уже говорили со священниками? – осведомляюсь я.

    – Говорить будет муж, – отвечает женщина.

    – Меня очень интересует, как же в таком случае…

    – Вы беретесь сделать двойной гроб? – прерывает его женщина.

    – Сделать-то можно, но я вам скажу…

    – Сколько это будет стоить? – спрашивает она.

    Вильке чешет затылок.

    – Когда он вам нужен?

    – Чем скорей, тем лучше.

    – Тогда мне придется всю ночь работать. Сверхурочно. Его нужно сделать заново, таких нет.

    – Сколько это будет стоить? – снова спрашивает его женщина.

    – Я вам скажу, когда сдавать буду. Сделаю дешево, ради науки. Я только не смогу взять его обратно, если вам не разрешат.

    – Разрешат.

    Вильке с удивлением смотрит на женщину:

    – А вы откуда знаете?

    – Если священники не согласятся – похороним без священников, – сурово заявляет женщина. – Они всегда были вместе, пусть вместе и останутся.

    Вильке кивает.

    – Значит, сговорились. Я вам доставлю гроб, но предупреждаю – обратно не возьму.

    Женщина вытаскивает из сумки кожаный кошелек на молнии.

    – Хотите получить аванс?

    – Да уж так полагается. На материал. Женщина смотрит на Вильке.

    – Миллион, – заявляет тот, слегка смущенный.

    Женщина дает ему деньги. Бумажки мелко сложены.

    – Запишете адрес? – говорит она.

    – Я пойду с вами, – отвечает Вильке. – Сниму мерку. Вы получите хороший гроб. Женщина кивает и смотрит на меня.

    – А памятник? Когда вы его доставите?

    – Когда хотите. В общем памятник ставят обычно через несколько месяцев после похорон.

    – А мы не могли бы получить его теперь же?

    – Конечно. Но лучше подождать. Через некоторое время земля на могиле осядет. И лучше уже тогда ставить памятник, иначе его придется укреплять еще раз.

    – Ах так, – отвечает женщина. На миг кажется, что ее зрачки дрожат.

    – Нам хотелось бы все же получить памятник сейчас. Разве нельзя… разве нельзя установить его так, чтобы он потом не оседал?

    – Тогда нужно подводить специальный фундамент. Для памятника. Еще до погребения. Хотите?

    Женщина кивает.

    – На памятнике должны быть их имена, – говорит женщина. – Не будут же они лежать просто так. Лучше, если вы теперь же напишете их имена.

    Она дает мне номер места на кладбище.

    – Я хотела бы тоже уплатить вперед, – говорит она. – Сколько это стоит?

    Она снова открывает кожаный кошелек. Смущенно, как и Вильке, называю я цену.

    – Ведь теперь все считают на миллионы и миллиарды, – добавляю я.

    Странно, что иной раз по тому, как люди складывают банкноты, можно судить о том, честные они и порядочные или нет. Женщина развертывает одну бумажку за другой и кладет на стол, рядом с образцами гранита.

    – Мы отложили эти деньги им на школу, – говорит она. – Но к тому времени, конечно, их уже не хватило бы, а теперь хватит хоть на памятник…

    – Исключено! – восклицает Ризенфельд. – Вы вообще имеете представление о том, сколько стоит черный шведский гранит? Его привозят из Швеции, молодой человек, и он не может быть оплачен векселями на немецкие марки. За него надо платить валютой! Шведскими кронами! У нас осталось всего несколько глыб! Для друзей. Последние! Это все равно что голубые бриллианты! Одну я вам дам – за вечер, проведенный с мадам Вацек, но две? Вы что, спятили? С таким же успехом я мог бы потребовать от Гинденбурга, чтобы он стал коммунистом.

    – Что за мысль?

    – Вот видите! Так примите от меня эту редкость и не пытайтесь вытянуть из меня больше, чем ваш шеф. Так как вы одновременно и посыльный, и директор конторы, то не ваше дело заботиться об авансе.

    – Это-то, конечно, нет. Я действую из чистой любви к граниту. Притом – платонической. Я даже не намерен его продавать сам.

    – Нет? – спрашивает Ризенфельд и наливает себе рюмку водки.

    – Нет, – отвечаю я. – Дело в том, что я решил переменить профессию.

    – Опять? – Ризенфельд так передвигает свое кресло, чтобы ему было видно окно Лизы.

    – На этот раз – да.

    – Опять в школьные учителя?

    – Нет. Я уже не настолько наивен и не настолько самоуверен. Не посоветуете ли вы мне что-нибудь? Вы ведь повсюду разъезжаете.

    – Что именно? – спрашивает Ризенфельд без всякого интереса.

    – Какое-нибудь занятие в большом городе, хотя бы курьером при какой-нибудь газете, мне все равно.

    – Оставайтесь тут, – говорит Ризенфельд. – Тут вы на месте. Мне вас будет недоставать. Почему вы хотите уехать?

    – Я не могу сказать вам точно. Если бы я мог, не было бы такой срочности. И я не всегда это чувствую, только время от времени. Но в эти минуты я уверен до черта, что так нужно.

    – И сейчас вы уверены?

    – Сейчас уверен.

    – Боже мой! – восклицает Ризенфельд. – Вы еще не раз будете жалеть, что уехали отсюда.

    – Безусловно. Поэтому я и хочу уехать.

    Вдруг Ризенфельд вздрагивает, точно схватился мокрыми лапами за электрический провод. Лиза включила в своей комнате свет и подошла к окну. Она, вероятно, не видит нас в полутемной конторе и спокойно снимает блузку. Под блузкой у нее ничего нет.

    Ризенфельд громко сопит.

    – Боже! Разрази меня! Какие груди! Ведь на них спокойно можно поставить пол-литровую кружку с пивом, и она не упадет!

    – Тоже неплохая мысль! – замечаю я. Глаза Ризенфельда блестят.

    – И фрау Вацек всегда показывается в таком виде?

    – Она довольно беззаботна. Ведь ее никто не видит, кроме, нас, конечно.

    – Слушайте! – говорит Ризенфельд. – И от такой возможности вы хотите отказаться? Вот уж действительно дуралей.

    – Да, – соглашаюсь я и умолкаю, а Ризенфельд, словно индеец в Вюртембергском театре, крадется к окну, держа в одной руке стакан, в другой – бутылку водки.

    Лиза расчесывает волосы.

    – Когда-то я мечтал стать скульптором, – говорит Ризенфельд, не спуская с нее глаз. – Для такой стоило бы! Черт его знает, чего только мы в жизни не упускаем!

    – Вы хотели стать скульптором по граниту?

    – При чем тут гранит?

    – При работе с гранитом модели стареют скорее, чем бывают закончены художественные произведения, – говорю я. – Он такой твердый. При вашем темпераменте вы могли бы самое большее работать в глине. Иначе вы оставили бы после себя только незавершенные изваяния.

    Ризенфельд стонет. Лиза сняла юбку, но тут же выключила свет и намерена уйти в другую комнату. Владелец гранитного завода еще некоторое время не отходит от окна, затем оборачивается.

    – Вам-то легко! – рычит он. – Вас не терзает демон. Самое большее – ягненок.

    – Мерси, – отвечаю я. – И у вас это тоже не демон, а козел. Что еще?

    – Письмо, – заявляет Ризенфельд. – Вы не будете так добры передать от меня письмо?

    – Кому?

    – Фрау Вацек! Кому же еще?

    Я молчу.

    – А я подумаю о какой-нибудь должности для вас.

    Но я храню верность Георгу, как нибелунг, хотя бы это стоило мне моей будущности.

    – Я и без того о вас позаботился бы, – льстиво заявляет Ризенфельд.

    – Знаю, – отзываюсь я. – Только зачем вам писать? Письмами ничего не достигнешь. Да и потом, вы же сегодня уезжаете. Отложите все это до своего возвращения.

    Ризенфельд допивает стакан.

    – Может быть, вам покажется смешным, но таких вещей не откладывают.

    В эту минуту Лиза появляется на пороге своей двери. На ней обтягивающий фигуру черный костюм и туфли с такими высокими каблуками, каких я еще не видывал. Ризенфельд замечает ее в ту же минуту, что и я. Он хватает со стола свою шляпу и выбегает из комнаты с возгласом:

    – Лови момент!

    Я вижу, как он стрелой мчится по улице. А потом, держа шляпу в руке, почтительно шагает рядом с Лизой, которая дважды оглядывается. Наконец оба скрываются за углом. Я гадаю, чем все это кончится. Георг Кроль уж, конечно, мне все расскажет. Может быть, ему еще раз повезет и удастся все-таки выжать из Ризенфельда второй памятник шведского гранита.

    Через двор проходит столяр Вильке.

    – Как насчет того, чтобы собраться сегодня вечером? – кричит он мне в окно.

    Я киваю. Я ждал, что он мне это предложит.

    – Бах тоже будет? – спрашиваю я.

    – Ясно. Иду за сигаретами для него.

    Мы сидим в мастерской Вильке среди опилок, гробов, цветочных горшков, сосновых досок и горшков с клеем. Пахнет смолой и свежими сосновыми стружками. Вильке достругивает крышку гроба для близнецов. Он решил сделать на ней бесплатно цветочную гирлянду, даже позолоченную. Когда он чем-нибудь заинтересуется, на заработок ему наплевать. А тут он заинтересовался.