– Ясно, – отвечает Георг. – То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни. Ваше здоровье, Ризенфельд.

    – Нет, я не рассуждаю так грубо, – орет Ризенфельд, стараясь перекричать фокстрот "Ах, если б Петер это знал!". – Мои чувства деликатнее.

    – Я тоже, – кричит Георг.

    – Я имею в виду нечто более утонченное!

    – Ладно, какое хотите утончение!

    Музыка звучит в мощном крещендо. Танцевальная площадка кажется жестянкой с пестрыми сардинками. Я вдруг цепенею от неожиданности: стиснутая лапами какой-то обезьяны в мужском костюме, ко мне приближается справа, сквозь толпу танцующих, моя подруга Эрна. Она меня не видит, но я еще издали узнаю ее рыжие волосы. Без всякого стыда виснет она на плече типичного молодого спекулянта. Я продолжаю сидеть неподвижно, но у меня такое ощущение, словно я проглотил ручную гранату. Вон она танцует, эта бестия, которой посвящены целые десять стихотворений из моего ненапечатанного сборника "Пыль и звезды", а мне она уже целую неделю морочит голову, будто у нее было легкое сотрясение мозга и ей запрещено выходить. Она-де в темноте упала. Упала, да, но на грудь этого юнца; он в двубортном смокинге, на лапе, которой он поддерживает крестец Эрны, поблескивает кольцо с печаткой. А я, болван, еще сегодня послал ей под вечер букет розовых тюльпанов из нашего сада и стихотворение в три строфы, под названием "Майская всенощная Пана". Что, если она прочитала его спекулянту! Я прямо вижу, как оба они извиваются от хохота.

    – Что с вами? – вопит Ризенфельд. – Вам нехорошо?

    – Жарко! – ору я в ответ и чувствую, как струйки пота текут у меня по спине. Я в ярости. Если Эрна обернется, она увидит, что лицо у меня красное и потное, а мне хотелось бы сейчас во что бы то ни стало иметь вид надменный, холодный и независимый, какой и подобает иметь человеку из высшего общества. Быстро провожу носовым платком по лицу. Ризенфельд безжалостно ухмыляется, Георг это замечает.

    – Вы тоже здорово вспотели, Ризенфельд, – заявляет он.

    – Ну, у меня это другое! Этот пот – от жажды жизни, – кричит Ризенфельд.

    – Это пот улетающего времени, – язвительно каркаю я и чувствую, как испарина солеными струйками сбегает в уголки рта.

    Эрна совсем близко. Блаженным взглядом смотрит она на оркестр. Я придаю своему лицу выражение высокомерия и улыбаюсь слегка насмешливо и удивленно, а воротничок мой уже размяк.

    – Да что это с вами? – вопит Ризенфельд. – Прямо кенгуру-лунатик.

    Я игнорирую его. Эрна обернулась. Я равнодушно разглядываю танцующих, потом как будто случайно замечаю ее и с трудом узнаю. Небрежно поднимаю два пальца для приветствия.

    – Он спятил, – вопит Ризенфельд между синкопами фокстрота "Отец Небесный".

    Я не отвечаю. Я буквально лишился дара речи. Эрна меня просто не видит.

    Наконец музыка прекратилась. Площадка для танцев медленно пустеет. Эрна исчезает в одной из ниш.

    – Вам сколько – семнадцать или семьдесят? – орет Ризенфельд.

    Так как именно в это мгновение музыка смолкает, его вопрос разносится по всему залу. Несколько десятков людей смотрят на нас, и даже сам Ризенфельд оторопел. Мне хочется быстро нырнуть под стол, но потом приходит в голову, что ведь присутствующие могут это просто принять за обсуждение торговой сделки, и отвечаю холодно и громко:

    – Семьдесят один доллар за штуку и ни на цент меньше.

    Моя реплика немедленно вызывает у публики интерес.

    – О чем речь? – осведомляется сидящий за соседним столиком человек с лицом младенца. – Всегда интересуюсь хорошим товаром. Разумеется, за наличные. Моя фамилия Ауфштейн.

    – Феликс Кокс, – представляюсь я в ответ; я рад, что у меня есть время собраться с мыслями. – А товар – двадцать флаконов духов. К сожалению, вон тот господин уже купил их.

    – Ш… ш… – Шепчет искусственная блондинка.

    Представление началось. Конферансье несет какую-то чушь и злится, что его остроты не доходят. Я отодвигаю свой стул и прячусь за Ауфштейном; почему-то конферансье, атакующие публику, всегда избирают своей мишенью именно меня, а сегодня на глазах у Эрны это было бы позором.

    Все благополучно. Конферансье сердито уходит; и кто же появляется вдруг вместо него в белом подвенечном платье и под вуалью? Рене де ла Тур. Со вздохом облегчения я усаживаюсь, как сидел до конферансье.

    Рене начинает свой дуэт. Скромно и стыдливо, высоким сопрано выводит она несколько куплетов в роли девственницы – тут же звучит бас жениха, и это вызывает сенсацию.

    – Как вы находите эту даму? – спрашиваю я Ризенфельда.

    – Дама хоть куда…

    – Хотите с ней познакомиться? Это мадемуазель де ла Тур.

    Ризенфельд смущен:

    – Ла Тур? Вы же не будете уверять меня, что эта нелепая игра природы и есть та чародейка, которую я видел от вас в окне напротив?

    Я решаю утверждать именно это, чтобы посмотреть, как он будет реагировать, и вдруг вижу вокруг его слоновьего носа нечто вроде ангельского сияния. Безмолвно тычет он большим пальцем в сторону двери, потом бормочет:

    – Вон она, там… Эта походка! Я сразу узнал ее!

    Он прав. Лиза только что вошла. Ее сопровождают два пожилых жулика, а она держится словно дама из высшего общества, по крайней мере, так считает Ризенфельд.

    Кажется, она едва дышит и слушает речи своих кавалеров надменно и рассеянно.

    – Разве я не прав? Женщину сразу же узнаешь по походке!

    – Женщин и полицейских, – усмехается Георг; но он тоже благосклонно поглядывает на Лизу.

    Начинается второй номер программы. На танцевальной площадке стоит акробатка. Она молода, у нее задорное личико и красивые ноги. Она исполняет акробатический танец с сальто, стоянием на голове и высокими прыжками. Мы продолжаем незаметно наблюдать за Лизой. Она делает вид, что охотнее всего ушла бы отсюда. Конечно, это только комедия: в городе имеется всего один ночной клуб, остальное – просто рестораны, кафе или пивные. Поэтому здесь встречаешь каждого, у кого хватает денег, чтобы сюда прийти.

    – Шампанского! – рявкает Ризенфельд голосом диктатора.

    Я вздрагиваю, Георг тоже встревожен.

    – Господин Ризенфельд, – замечаю я, – здешнее шампанское ужасная бурда.

    В это мгновение я чувствую, что с пола на меня смотрит чье-то лицо. Я с удивлением оглядываюсь и вижу танцовщицу, которая так сильно перегнулась назад, что ее голова видна между ногами. Она вдруг кажется каким-то невероятно искривленным карликом.

    – Шампанское заказываю я! – поясняет Ризенфельд и кивает кельнеру.

    – Браво! – восклицает лицо на полу.

    Георг подмигивает мне. Он играет роль рыцаря, а я существую для более неприятных вещей – так у нас договорено. Поэтому он и отвечает:

    – Если вы непременно хотите шампанского, Ризенфельд, вы получите шампанское. Но, разумеется, вы наш гость.

    – Исключено! Это я беру на себя! И больше ни слова! – Сейчас Ризенфельд – прямо Дон-Жуан высшего класса. Он с удовлетворением смотрит на золотую головку в ведерке со льдом. Несколько дам сразу же выказывают живой интерес к нему. Я и тут не возражаю. Шампанское – это Эрне урок, она слишком скоро выбросила меня за борт. С удовлетворением пью здоровье Ризенфельда, он торжественно отвечает мне тем же.

    Появляется Вилли. Этого надо было ожидать: он тут завсегдатай. Ауфштейн со своей компанией уходит, и нашим соседом становится Вилли. Он тут же поднимается и приветствует входящую Рене де ла Тур. С ней рядом прехорошенькая девушка в вечернем туалете. Через мгновение я узнаю акробатку. Вилли нас знакомит. Ее зовут Герда Шнейдер, и она бросает пренебрежительный взгляд на шампанское и на нас троих. Мы наблюдаем, не клюнет ли на нее Ризенфельд: тогда мы на этот вечер от него отделались бы; но Ризенфельд поглощен Лизой.

    – Как вы думаете, можно ее пригласить потанцевать? – спрашивает он Георга.

    – Я бы вам не советовал, – дипломатически отвечает Георг. – Но, может быть, нам позднее удастся как-нибудь с ней познакомиться.

    Он укоризненно смотрит на меня. Если бы я в конторе не заявил, будто мы не знаем, кто такая Лиза, все легко уладилось бы. Но разве можно было предвидеть, что Ризенфельд попадется на романтическую де ла Тур? А теперь вносить ясность в этот вопрос уже поздно. Романтикам чужд юмор.

    – Вы не танцуете? – спрашивает меня акробатка.

    – Плохо. У меня нет чувства ритма.

    – У меня тоже. Давайте все-таки попробуем?

    Мы втискиваемся в сплошную массу танцующих, и она медленно несет нас вперед.

    – Ночной клуб, трое мужчин и ни одной женщины – почему это? – удивляется Герда.

    – А почему бы и нет? Мой друг Георг уверяет, что если приводишь женщину в ночной клуб, то тем самым толкаешь ее на то, чтобы наставить ему рога.

    – Кто это, ваш друг Георг? Тот вон, с толстым носом?

    – Нет, лысый. Он сторонник гаремной системы и считает, что женщин выставлять напоказ не следует.

    – Ну конечно… а вы?

    – У меня никакой системы нет. Я как мякина, которую несет ветер.

    – Не наступайте мне на ноги, – замечает Герда. – Никакая вы не мякина. В вас, по крайней мере, семьдесят кило.

    Я приосаниваюсь. Нас как раз проталкивают мимо столика Эрны, и сейчас она, слава Богу, меня узнала, хотя ее голова лежит на плече спекулянта с перстнем и он вцепился в ее талию. Какое тут, к дьяволу, соблюдение синкоп! Я улыбаюсь, глядя вниз на Герду, и крепче прижимаю ее к себе. При этом наблюдаю за Эрной.

    От Герды пахнет духами "Ландыш".

    – Лучше отпустите-ка меня, – говорит она. – Таким способом вы все равно ничего не выиграете в глазах той рыжей дамы. А ведь вы именно к этому и стремитесь, верно?

    – Нет, – вру я.

    – Вам надо бы совсем не обращать на нее внимания. А вы, точно вас загипнотизировали, все время глаз с нее не сводили, а потом устраиваете вдруг эту комедию со мной. Господи, до чего же вы еще неопытны в таких делах!

    Однако я стараюсь сохранить на лице притворную улыбку: только бы Эрна не заметила, что я и тут сел в калошу.

    – Ничего я не подстраивал, – пытаюсь я оправдаться. – Просто мне сначала не хотелось танцевать.

    Герда отстраняет меня.

    – До кавалера вы тоже, как видно, не доросли! Давайте прекратим. У меня ноги болят.

    Не объяснить ли ей, что я имел в виду совсем другое? Но кто знает, куда все это опять заведет меня? Лучше уж попридержу язык и проследую с высоко поднятой головой, хоть и пристыженный, к нашему столу.

    А тем временем алкоголь успел оказать свое действие. Георг и Ризенфельд уже перешли на "ты". Имя Ризенфельда – Алекс. Не пройдет и часа, как он и мне предложит перейти на "ты". Завтра утром все это будет, конечно, забыто.

    Я сижу в довольно унылом настроении и жду, когда Ризенфельд наконец устанет. Танцующие пары скользят мимо в ленивом потоке шума, влекомые жаждой телесной близости и стадным чувством. С вызывающим видом проплывает мимо Эрна. Она меня игнорирует, Герда подталкивает меня.

    – А волосы-то крашеные, – заявляет она, и у меня возникает отвратительное чувство, что она хочет меня утешить.

    Я киваю, мне кажется, я выпил достаточно. Ризенфельд наконец подзывает кельнера. Лиза ушла – теперь и его тянет прочь отсюда.

    Пока мы рассчитываемся, проходит некоторое время. Ризенфельд действительно платит за шампанское; я боялся, что он бросит нас с этими четырьмя заказанными им бутылками. Мы прощаемся с Вилли, Рене де ла Тур и Гердой Шнейдер. И без того пора расходиться: музыканты укладывают инструменты. У выхода и в гардеробе давка.

    Вдруг я оказываюсь рядом с Эрной. Ее кавалер, огребаясь длинными руками, пробивается к вешалке, чтобы достать ее пальто. Эрна меряет меня с головы до ног ледяным взглядом.

    – Так вот где мне пришлось поймать тебя! Вероятно, ты этого не ожидал?

    – Ты меня поймала? – отвечаю я опешив. – Да ведь это я тебя поймал!

    – И с какими типами! – продолжает она, словно не слыша меня. – С какими-то кафешантанными певичками! Не прикасайся ко мне. Кто знает, что ты уже успел подцепить!

    Но я и не пытался к ней прикоснуться.

    – Здесь я по делу. А ты, как ты сюда попала?

    – По делу? – Она резко хохочет. – По делу! Кто же скончался?

    – Основа государства, мелкий вкладчик, – отвечаю я, и мне кажется, что это очень остроумно. – Таких хоронят здесь каждый день. Но на его надгробии – не крест, а мавзолей, чье имя – биржа.

    – И такому типу, такому гуляке я доверяла, – продолжает Эрна, как будто я опять ничего не ответил. – Между нами все кончено, господин Бодмер!

    Георг и Ризенфельд ведут в гардеробе бой за свои шляпы. Я вижу, что Эрна все хочет свалить на меня, хотя я ни в чем не виноват.

    – Послушай, – возмущаюсь я, – а кто мне сегодня еще заявил под вечер, что не может выходить из-за адской головной боли? И кто отплясывал тут с толстым спекулянтом?

    У Эрны белеет нос.

    – Ах ты, низкий рифмоплет, – язвительно шипит она, словно брызгая купоросом. – Списываешь стихи про покойников, и уже вообразил себя невесть кем? Научись сначала прилично зарабатывать, чтобы вывести даму в свет. Только и знаешь, что свои пикники на лоне природы! Под шелковые майские знамена! Удивительно, как это я не рыдаю от сострадания!

    Шелковые знамена – это цитата из моего стихотворения, которое я сегодня послал ей. В душе я прямо-таки пошатнулся, но на лице моем – усмешка.

    – Не будем отклоняться, – заявляю я. – Кто пойдет отсюда домой с двумя почтенным дельцами? А кто – с кавалером?

    Эрна изумленно смотрит на меня.

    – Что же, я должна, по-твоему, одна тащиться ночью по улице, как ресторанная шлюха? За кого ты меня принимаешь? Думаешь, мне очень приятно, чтобы со мной заговаривал каждый хам? Ты что – спятил?

    – Незачем было вообще являться сюда.

    – Ах, так? Скажите пожалуйста! Ты уж намерен командовать? Мне, видите ли, выход запрещен, а тебе можно шляться где угодно. Что еще прикажешь? Может, сесть тебе чулки вязать? – Она язвительно хохочет. – Он, видите ли, лакает шампанское, а для меня хороша была и зельтерская да пиво или молодое вино – какая-нибудь паршивая кислятина?

    – Не я заказал шампанское, а Ризенфельд!

    – Конечно! Всегда святая невинность, эх ты, учитель! Знать тебя больше не хочу! Не обременяй меня своим обществом!

    От ярости я не в силах слова вымолвить. Подходит Георг и отдает мне мою шляпу. Появляется и спекулянт Эрны. Парочка удаляется.

    – Слышал? – обращаюсь я к Георгу.

    – Отчасти. Зачем ты споришь с женщиной?

    – Да я не собирался спорить.

    Георг смеется. Как бы он ни был пьян, даже если бы пил вино ведрами, голова его всегда остается ясной.

    – Не поддавайся им. Иначе пропадешь. И почему тебе непременно хочется, чтобы ты оказался прав?

    – Да, – отвечаю я, – почему? Вероятно, потому, что я родился на немецкой земле. Разве у тебя никогда не бывает неприятных объяснений с женщиной?

    – Конечно, бывает. Но это не мешает мне давать другим полезные советы.

    Свежий воздух подействовал на Ризенфельда, как удар мягким молотом.

    – Давай будем на "ты", – предлагает он мне. – Мы ведь братья. Потребители смерти. – Его смех похож на лисий лай. – Меня зовут Алекс.

    – Рольф, – представляюсь я в ответ, ибо отнюдь не намерен называть свое честное имя "Людвиг" при этом пьяном брудершафте на одну ночь. Для Алекса и Рольф хорош.

    – Рольф? – удивляется Ризенфельд. – Вот дурацкое имя! И тебя всегда так зовут?

    – Я имею право носить его в високосные годы и в послеслужебное время. Алекс – ведь тоже не Бог весть что.

    – Ну, ничего, – великодушно соглашается он. – У меня давно не было так хорошо на душе! Найдется у вас еще чашка кофе?

    – Разумеется, – отвечает Георг. – Рольф у нас мастер варить кофе.

    Пошатываясь, проходим мы в тени церкви Девы Марии и вступаем на Хакенштрассе. Впереди нас шагает, словно аист, какой-то одинокий прохожий и сворачивает в наши ворота. Это фельдфебель Кнопф, который возвращается после еженощного инспекционного обхода пивнушек. Мы следим за ним и нагоняем как раз в ту минуту, когда он мочится на черный обелиск, стоящий возле двери.

    – Господин Кнопф, – заявляю я, – так не полагается.

    – Вольно, – бормочет Кнопф, не повертывая головы.

    – Господин фельдфебель, – начинаю я снова, – так не полагается! Это же свинство! Ведь вы в собственной квартире не будете этого делать?

    Он слегка повертывает голову.

    – Что? Я должен мочиться в своей гостиной? Вы рехнулись?

    – Да не в вашей гостиной! У вас дома отличная уборная. Почему же вы ею не воспользуетесь? Ведь до нее отсюда десяти метров не будет!

    – Вздор!

    – Вы загрязняете красу нашей фирмы. Кроме того, совершаете святотатство. Ведь это же памятник, предмет, так сказать, священный.

    – Он становится памятником только на кладбище, – заявляет Кнопф и деревянной походкой идет к своей двери.

    – Добрый вечер, господа, наше вам.