Я отправился в ванную. Меня не тревожили никакие сантименты. Еще три года назад я решил не считать свое изгнание несчастьем, а смотреть на него как на разновидность холодной войны, которая почему-то оказалась необходимой для моего развития. Такое настроение спасало от ненужных терзаний.

    Весь день прошел в какой-то неразберихе чувств. Предстоящий отъезд обдавал холодом нас обоих. Для Елены это было новым испытанием. Меня спасала привычка, я уже был готов к разлуке, едва только оставил Францию. Она же, еще не успев пережить мой приезд, уже стояла перед расставанием. У нее было слишком мало времени, чтобы справиться с уязвленной женской гордостью.

    Кроме того, возникла странная реакция на минувший вечер. Волна чувств откатилась назад, погибшие обломки выступили наружу и показались вдруг больше, чем были на самом деле.

    Мы были осторожны, похоже, чуждались друг друга. Я с удовольствием провел бы часок в одиночестве, чтобы опомниться, но как только я думал о том, что это не просто час, а двенадцатая часть того времени, что мне еще осталось провести с Еленой, – у меня опускались руки.

    Раньше, в спокойные годы, я иногда спрашивал себя, что я стал бы делать, если бы вдруг узнал, что мне осталось жить только месяц. И никогда не мог ответить на этот вопрос. Каждая вещь раздваивалась и обращалась в свою противоположность. То мне казалось, что я непременно должен что-то предпринять, то вдруг оказывалось, что именно этого я ни в коем случае делать не должен. Так было и сейчас.

    С Еленой, кажется, происходило то же самое. Это было сплошное мучение; каждый жест причинял боль, словно вокруг не осталось ничего, кроме острых, ранящих углов. Наступали сумерки, и страх потери опять стал настолько сильным, что мы будто вновь увидели друг друга.

    В семь часов раздался звонок у входной двери. Я насторожился. Для меня звонок мог означать только полицию.

    – Кто это? – прошептал я.

    – Сиди тихо, – ответила Елена. – Может быть, кто-нибудь из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет.

    Звонок, однако, раздался снова. Затем кто-то энергично постучал в дверь.

    – Иди в спальню, – шепотом" приказала Елена.

    – Кто это?

    – Я не знаю. Ступай в спальню. Я постараюсь от него отделаться. Так будет лучше. Иначе обратят внимание соседи.

    Я встал и бросил быстрый взгляд вокруг: не осталось ли в комнате чего-нибудь из моих вещей. Затем я выскользнул в спальню.

    Я слышал, как Елена спросила:

    – Кто там?

    Ей ответил мужской голос.

    – Это ты? – сказала она. – Что-нибудь случилось?

    Я приоткрыл дверь. Из квартиры был черный ход через кухню, но воспользоваться им я уже не мог: меня заметили бы. Единственное, что осталось, – спрятаться в шкафу, где висели ее платья. Это был даже не шкаф, а большая ниша в стене, отделенная от комнаты дверцей. Там было довольно места, чтобы не задохнуться.

    Я услышал, как мужчина вместе с Еленой вошел в комнату. По голосу я узнал ее брата. Это он засадил меня тогда в концентрационный лагерь.

    Я взглянул на туалетный столик Елены. Никакого оружия. Только нож для бумаги с яшмовой рукояткой. Не раздумывая, я сунул его в карман и спрятался в шкафу. Если он меня обнаружит, придется защищаться, чтобы спастись, убить его и затем попытаться бежать.

    – Телефон? – сказала Елена. – Я не слышала. Я спала. А что, собственно, случилось?

    Это было мгновение величайшей опасности. Все было напряжено до такой степени, что, казалось, достаточно искры – и вспыхнешь, как трут. В такие секунды становишься ясновидцем, мысль опережает события. Прежде, чем Георг заговорил, я уже почувствовал, что обо мне он ничего не знает.

    – Я несколько раз звонил тебе по телефону, – сказал он. – Никто не ответил. Ни ты, ни прислуга. Мы подумали, что с тобой что-нибудь случилось. Почему ты не открывала?

    – Я спала, – спокойно ответила Елена, – и отключила телефон. У меня болела голова и все еще болит. Ты разбудил меня.

    – Болела голова?

    – Да. Я приняла две таблетки, и мне теперь лучше заснуть.

    – Ты приняла снотворное?

    – Нет, от головной боли. Ступай, Георг. Я хочу лечь.

    – Все это ерунда, – заявил Георг. – Одевайся и пойдем погуляем. Погода чудесная. Свежий воздух лучше всяких таблеток.

    – Но я уже приняла их, и мне надо заснуть. Я никуда не хочу идти.

    Они еще некоторое время разговаривали. Георг хотел зайти позже, но она отказалась. Брат поинтересовался, достаточно ли у нее еды в доме. О, да, конечно. Где прислуга? Отпущена до вечера, скоро вернется и приготовит ужин.

    – Значит, все в порядке? – спросил Георг.

    – А что, собственно, может быть не в порядке?

    – Да нет, я просто так сказал. Лезут всякие нелепые мысли в голову. В конце концов…

    – О чем ты говоришь? – резко спросила Елена.

    – Ну, как тогда…

    – Что тогда?

    – Ну, ладно, ладно. Незачем об этом говорить. Раз все в порядке – вопрос исчерпан. Я все-таки твои брат, поэтому и интересуюсь.

    – Конечно…

    – Что?

    – Ты мой брат.

    – Мне бы хотелось, чтобы ты поняла это лучше. Я желаю тебе добра.

    – Да, да, – сказала Елена нетерпеливо. – Конечно, ты много раз говорил мне об этом.

    – Что с тобой сегодня? Ты какая-то другая.

    – Разве?

    – Я хочу сказать, более рассудительная. Если опять будет такой же приступ…

    – Никакого приступа не будет. Я говорю тебе, у меня просто головная боль, вот и все! И ты знаешь, что я ненавижу, когда меня контролируют.

    – Никто тебя не контролирует. Просто я забочусь о тебе.

    – Пожалуйста, не заботься. Мне ничего не надо.

    – Ты всегда так говоришь. Тогда…

    – Не будем говорить об этом, – быстро оборвала его Елена.

    – Да, да, конечно. Я во всяком случае не собираюсь. Ты была у врача?

    – Да, – ответила Елена, помолчав.

    – Что он говорит?

    – Ничего.

    – Сказал же он что-нибудь?

    – Сказал, что мне нужен покой, – сердито бросила Елена, – что если я устану и у меня будет болеть голова, то мне нужно лечь и заснуть, не вступая в спор и не выясняя предварительно, согласуется ли это с моим долгом гражданки великого и славного тысячелетнего рейха.

    – Он это сказал?

    – Нет, это сказал не он, – поспешно ответила она, повышая голос, – это добавила я сама. А он лишь посоветовал мне не волноваться зря! Таким образом, он не совершил никакого преступления, и его не нужно сажать в концентрационный лагерь. Он искренний приверженец правительства. Достаточно этого?

    Георг пробормотал что-то, видимо, собираясь уйти. Но я по опыту знал, что как раз тут наступит очень опасный момент, именно сейчас может произойти что-нибудь непредвиденное. Я почти наглухо закрыл дверцу шкафа, оставив лишь узкую щель. В то же мгновение я услышал, что он направляется в спальню. Я увидел, как мелькнула его тень, – он прошел в ванную. Мне показалось, что Елена следом за ним вошла в комнату, но я не заметил ее. Я до отказа притянул дверцу и очутился в полной темноте, между платьями Елены, сжимая в руке нож для бумаги.

    Я знал, что Георг не заметил меня, что, выйдя из ванной, он попрощается и уйдет. И все-таки что-то сжимало мне горло. Пот струился по телу. Страх перед неизвестным – это одно; совсем другое, когда он принимает осязаемую форму. Ощущение страха вообще можно победить выдержкой или какой-нибудь уловкой. Но если видишь то, что тебе грозит, тут плохо помогают и навыки, и психологические ухищрения.

    Странно, с тех пор, как я перешел границу, я ни разу не задумывался о страхе и не хотел задумываться. Это образумило бы меня и заставило бы остаться за границей, но что-то во мне восставало против благоразумия. А память наша вообще лжет, давая возможность выжить, – старается смягчить невыносимое, покрывая его налетом забвения. Вы это испытали?

    – Да, я знаю это, – сказал я. – Но это не забвение. Эго полусон. Один только толчок – и все мгновенно оживет.

    Шварц кивнул.

    – Я стоял без движения в темном, замкнутом пространстве, насыщенном запахом духов и пудры, среди платьев, окруженный ими, словно мягкими крыльями громадных летучих мышей. Я дышал мелко и часто, стараясь не шелестеть шелком. Я боялся, что начну вдруг чихать или кашлять. Страх подымался с пола и окутывал меня черным облаком. Мне казалось, я задыхаюсь.

    Когда я был в концлагере, я не испытал там самого худшего. Со мной обращались плохо – и только. Это было обычно. Кроме того, меня потом выпустили. Поэтому воспоминания мои потускнели, потеряли остроту. Теперь же опять все встало передо мной: все, что я видел, что пришлось испытать другим, о чем слышал, в чем имел возможность убедиться. Я не мог понять, какое безумие, какое помрачение заставило меня покинуть страны, где мне в худшем случае могла грозить высылка или тюрьма. Теперь они казались недоступной гаванью человечности.

    Между тем Георг некоторое время оставался в ванной, Стена была тонкая, а Георг, как истинный представитель расы господ, отнюдь не старался вести себя тихо. Он со стуком отбросил крышку унитаза и занялся отправлением естественных надобностей. Я все слышал, и позже эти мгновения показались мне верхом унижения, но тогда это свидетельствовало лишь о том, что он совершенно беззаботен и ни о чем не подозревает. Мне припомнились случаи из уголовной хроники, когда преступники, ограбив квартиру, перед тем как скрыться, гадят в комнатах. Они делают это и в насмешку, и чтобы заглушить страх, потому что позыв к таким действиям говорит прежде всего о страхе.

    Георг спустил воду и, громко стуча каблуками, вышел из ванной. Он миновал спальню, стукнула входная дверь.

    Дверца шкафа распахнулась. Передо мной возник темный силуэт Елены.

    – Он ушел, – прошептала она.

    Я вышел из шкафа. На кого я был похож? На Ахиллеса, захваченного в женском наряде? Не знаю. Переход от страха к смущению и стыду был почти мгновенным. И хотя я привык к тому, что страх уходит так же быстро, как обрушивается на человека, я не мог сразу прийти в себя. Я еще чувствовал чьи-то пальцы на своем горле – и не знал, что меня ждет: высылка или смерть.

    – Ты должен немедленно уехать, – прошептала Елена.

    Я взглянул на нее. Почему-то мне показалось, что в глазах у нее я должен прочесть презрение. Может быть, потому, что сразу, как только миновала опасность, я почувствовал себя униженным в своей мужской гордости, хотя ни перед кем, кроме Елены, я такого чувства не испытывал.

    Но на лице у нее был один только страх.

    – Ты должен уехать, – повторила она. – Это – безумие – приехать сюда.

    Хотя секунду назад я сам думал об этом, но сейчас отрицательно покачал головой.

    – Надо подождать, – сказал я. – Может быть, он прохаживается возле дома. А вдруг он вернется?

    – Не думаю. Он ничего не подозревает.

    Елена вышла в гостиную, включила свет, раздвинула занавески и выглянула украдкой в окно.

    Свет из спальни падал в открытую дверь на пол, как золотой ромб. Она стояла у окна, напряженно согнувшись, будто высматривала дичь.

    – На вокзал идти нельзя, – прошептала она. – Тебя там могут узнать. Но ты должен уехать! Я попрошу у Эллы автомобиль и отвезу тебя в Мюнстер. Что мы за идиоты! Тебе невозможно здесь оставаться.

    Она стояла у окна близко, но я знал, что она уже далека от меня. Все предосторожности, которыми мы спасались в течение дня, вдруг рухнули. Перед ней сразу выросла грозящая опасность, она увидела ее собственными глазами.

    Все предстало вдруг резко и обнаженно, без прикрас, и это ранящее сознание тут же, мгновенно превратилось в жгучее желание. Я хотел, я должен был сжать ее в объятиях, она нужна была мне вся, без остатка. Хотя бы еще один, последний раз. Ошеломленная Елена отвела мои руки и прошептала.

    – Нет, нет, не сейчас! Мне нужно позвонить Элле! Подожди, не теперь! Мы должны…

    "Мы больше ничего не должны", – подумал я. У меня остается один только час – а потом пусть рушится хоть весь мир. Почему я раньше не почувствовал этого сильнее? Почему я не разбил проклятую стеклянную стену между собой и своим чувством? Уж если мой приезд был бессмысленным, то это становилось еще бессмысленнее. Если мне повезет и я вернусь обратно, я должен захватить от Елены с собой – туда, в серую пустоту, – что-то большее, чем нелепые воспоминания об осторожности и неясном соединении в полусне. Я хотел Елену бодрствующую, ясную, со всеми ее чувствами, глазами, мыслями – всю – а не так, как слепое животное, на рассвете, после долгого сна.

    Она защищалась. Она шептала, что Георг может вернуться. Может быть, она в самом деле опасалась этого. Но я слишком часто переживал опасность и умел забывать о ней, как только она проходила. Сейчас, в комнате, наполненной запахом платьев и духов Елены, с кроватью, затянутой сумерками, мне нужно было только одно: обладать ею всем своим существом, всем, что во мне есть.

    В эту минуту единственное, что наполняло меня глухой болью разлуки, – было сознание невозможности обладать ею полнее и глубже того, чем это дано человеку. Я бы хотел осязать ее тысячами рук и уст, я бы окружил ее собою, будто скорлупой, чтобы чувствовать ее всю вплотную, кожа к коже, любя и наслаждаясь и все же тоскуя древней тоской, – что это только кожа и кожа, а не кровь, только соединение, а не слияние.

    Я слушал Шварца, не прерывая. Он говорил, обращаясь ко мне, но я понимал, что я для него всего лишь стена, от которой иногда отлетает эхо. Я и сам старался смотреть на себя, как на стену, иначе я не смог бы внимать ему без смущения, а он не смог бы рассказывать о том, что он в последний раз еще вызывал из темноты, прежде чем оно исчезнет в беззвучно пересыпающемся песке воспоминаний.

    Я был чужой, человек, чей путь случайно, всего на одну ночь, пересекся с его путем. Он не чувствовал передо мной никакого стеснения. Он был закутан в анонимный плащ далекого, умершего Шварца. Сбросив этот плащ, он сбросил бы тем самым и принятое на себя "я" и мгновенно затерялся бы в безымянной толпе, бредущей к черним воротам на последней границе, где не требуют никаких бумаг и откуда никого не высылают обратно.

    Кельнер подошел и сказал, что, кроме английских дипломатов, в ресторане появился немецкий. Он показал его нам. Посланец Гитлера сидел через пять столиков от нас. С ним были еще трое, в том числе две женщины. Дамы выглядели упитанными и здоровыми. На них были шелковые платья резких цветов. Человек, на которого указал кельнер, сидел к нам спиной, что меня вполне устраивало и успокаивало.

    – Я подумал, что это вам будет интересно, – сказал кельнер. – Ведь вы тоже говорите по-немецки.

    Шварц и я невольно обменялись эмигрантским взглядом: при этом – после короткого взмаха век – глаза равнодушно отводят в сторону, будто вас ничто на свете не интересует. Эмигрантский взгляд – это совсем другое, чем, скажем, немецкий взгляд эпохи Гитлера – боязливое озирание по сторонам прежде, чем сказать что-нибудь шепотом, по Секрету. Обе эти разновидности, однако, принадлежат нашей эпохе.

    Шварц безучастно посмотрел на кельнера.

    – Мы его знаем, – сказал он. – Принесите нам лучше еще вина.

    – Елена отправилась к своей подруге, чтобы попросить у нее машину, – спокойно продолжал он. – Я остался в квартире один. Был вечер, окна были открытыми. Я выключил свет во всех комнатах, чтобы никто не мог меня заметить снаружи. Если бы кто-нибудь позвонил, я не должен был отвечать. В случае появления Георга я мог ускользнуть через кухню. Прошло полчаса. Я сидел возле окна и прислушивался к уличному шуму. Постепенно во мне начало расти чувство утраты. Оно было похоже на сумерки, которые ползли дальше и дальше, затопляя и опустошая все вокруг, стирая и затушевывая горизонт. На чашах призрачных весов покачивались друг против друга прошлое и будущее. В обеих была зияющая пустота. Посредине стояла Елена, и коромысло весов покоилось у нее на плечах. И она тоже, я чувствовал это, покидала меня.

    Мне казалось, что я нахожусь в середине жизни. Достаточно сделать шаг – и весы качнутся, и чаша будущего начнет опускаться, наполняясь серой тьмой, и утраченное равновесие не вернется уже больше никогда.

    Меня пробудил шум подъехавшего автомобиля. В свете уличного фонаря я увидел, как Елена вышла из машины и исчезла в подъезде. Я пересек темное, мертвое жилище и услышал звук поворачивающегося в замке ключа. Она быстро переступила порог.

    – Едем, – сказала она. – Тебе надо обратно в Мюнстер?

    – Я оставил там чемодан. И прописался под фамилией Шварца. Куда же мне еще деваться?

    – Расплатись в отеле и перейди в другой.

    – В какой?

    – Да, в какой? – Елена задумалась. – Конечно, опять в Мюнстере, – сказала она наконец. – Ты прав. Куда же еще? Это ближе всего.

    Некоторые необходимые вещи я уложил в чемодан. Мы решили, что мне не следует садиться в машину у дома. Лучше сделать это чуть дальше, на Гитлерплац. Елена сама вынесет чемодан.

    Я незаметно вышел на улицу. Навстречу дул теплый ветер. Листва деревьев шумела в темноте. Елена догнала меня на площади.

    – Садись, – прошептала она. – Быстрее!

    Это была закрытая машина типа "кабриолет". Лицо Елены было слабо освещено мерцающими приборами на доске управления. Глаза ее блестели.

    – Я должна вести машину очень осторожно, – сказала она. – Малейшее недоразумение, и в дело вмешается полиция. Как раз этого нам только и недоставало.