Вернулся он словно другим человеком. Заметно это стало не сразу. Еще у Ивана родился второй сын, нареченный Иваном, еще он был нежен со своим Владимиром, еще он вроде бы слушал советы Адашева и Сильвестра, еще он боролся с ересью и посылал войска резать несогласных в казанской и вотяцкой земле, еще полностью взял астраханские земли, провел короткую и счастливую для русских шведскую войну, но тут возникла перспектива ливонской беды.
Началась эта война с великой глупости: Иван потребовал дани с прежде разграбленных русскими подчистую городов. Никакой дани эти города дать не могли, обещая выплатить требуемую контрибуцию в течение ряда лет. Ивану это не понравилось. Он потребовал дани со всей Ливонии, о чем и речи идти не могло. И не просто дани, а полного перехода в русское подданство! В ответ на такие требования можно было только разорвать переговоры.
Началась война. Орденские немцы отбивались изо всех сил, но сил у них было уже мало. Только что назначенный магистром совсем молодой Кетлер искал помощи у соседей – и не находил. Иван же соглашался на мир только в одном случае: "Жду тебя в Москве и, смотря по твоему челобитью, изъявлю милость". "Сия милость, – комментировал это Карамзин, – казалась Магистру последним из возможных бедствий для державного Ливонского Рыцарства: он лучше хотел погибнуть с честию, нежели с унижением бесполезным".
По Ливонии войска Ивана прошли словно смерч. Немцы сдавали крепость за крепостью, и хотя сам магистр не сдавался, казалось, что Москва обречена на успех. Но все переменилось в 1559 году, когда в Москву приехали литовские послы. Король польский Август еще прежде вел переговоры о совместных действиях против крымского хана, но теперь послы заговорили о Ливонии. Король требовал вывода оттуда русских войск, поскольку между ним и немцами определился договор о передаче этой земли Литве. В защиту Ордена просил и датский король: земля эстов в принципе считалась его территорией. Но самым весомым аргументом против продолжения войны был крымский хан. Пока он злодействовал на южных границах, ни о какой длительной и тяжелой войне не могло быть и речи.
Так что на время Иван прекратил жечь Ливонию и обратился глазами к хану. И пока на юге велись стычки, магистр Кетлер вручил свою судьбу и судьбу Ливонии польскому королю Августу. За обещание немцев хорошо расплатиться после войны Август брал на себя защиту Ливонии. Немцы сразу воспользовались этим соглашением, но не так удачно, как им представлялось. В части городов уже стояли русские гарнизоны. Попробовав взять свой Дерпт, рыцари вынуждены были отступить.
В 1560 году Август прислал в Москву грамоту с требованием вывода русских войск с его территории, так теперь именовалась Ливония. Иван отвечал: "Не только Богу и всем Государям, но и самому народу известно, кому принадлежит Ливония. Она, с ведома и согласия нашего, избирая себе Немецких Магистров и мужей духовных, всегда платила дань России. Твои требования смешны и непристойны. Знаю, что Магистр ездил в Литву и беззаконно отдал тебе некоторые крепости: если хочешь мира, то выведи оттуда всех своих начальников и не вступайся за изменников, коих судьба должна зависеть от нашего милосердия. Вспомни, что честь обязывает Государей и делать, и говорить правду. Искренно хотев быть в союзе с тобою против неверных, не отказываюсь и теперь заключить его. Жду от тебя Послов и благоразумнейших предложений".
Иван не собирался уступать, он хотел завоевать Ливонию в кратчайшие сроки и всю ее привести под присягу Москве, а Кетлера поймать и убить. К Дерпту, который пытались отбить немцы, он отправил своего любимого полководца князя Курбского и брата Алексея Адашева Данилу. За два месяца Андрей одержал с десяток побед. Однако плодами побед ему было не суждено воспользоваться.
В июле того же 1560 года вдруг тяжело занемогла Анастасия. Медики не понимали причины ее болезни, а состояние становилось все хуже. В Москве стояла жара, и в эту сухую и опасную погоду начался еще один большой московский пожар. Загорелся Арбат. Анастасия страшно перепугалась. Иван сам тушил огонь и заставил это делать других, только бы уберечь царицу.
Пожар был потушен, но от греха подальше Иван вывез жену в Коломенское. Там она только больше слабела и в начале августа умерла. Иван был безутешен, он осунулся и почернел лицом. Когда Анастасию несли в гробу в Вознесенский Девичий монастырь, он рыдал и вырывался, пытаясь упасть на этот гроб, и Владимиру Андреевичу едва удавалось держать его, чтобы не упал. Для Ивана это была катастрофа. Но никто пока не предполагал, каким словом это можно будет наречь для страны.
Девятый том Карамзин начал с таких слов: "Приступаем к описанию ужасной перемены в душе Царя и в судьбе Царства. Вероятно ли, чтобы Государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный феномен в его постепенных изменениях".
Смерть царицы стала скорее всего тем спусковым механизмом, который выплеснул все, что таилось в Иване под маской доброго и приветливого человека. Еще весной он стал очень холоден с Адашевым и Сильвестром, и это был знак, хорошо им понятный: оба вдруг и сами попросились подальше от Москвы: Адашев – на Ливонскую войну, хотя прежде убеждал Ивана, что убивать христиан в Ливонии – грех, а Сильвестр – в монастырь.
Иван таким образом оказался предоставленным самому себе, истинному самодержцу. После смерти единственного человека, который был ему дорог, он, наверно, задал себе вопрос: а почему Адашев с Сильвестром сами попросились из Москвы? Знали, что Анастасия должна умереть? Он, без сомнения, подозревал своих прежних товарищей: перешептывались, что царицу отравили. Иван знал, что существуют такие медленные яды, которые убивают не сразу. Вот они отравили и уехали, и указать на них нельзя, потому что не было рядом. Значит – они.
Каким-то образом оба изгнанника узнали, в чем их обвиняют, и оба вызвались приехать и в глаза своим обвинителям сказать, что их совесть чиста. Тут уж другие бояре, которые ненавидели этих "выскочек", стали царя отговаривать: де, у отравителей-то глаз хуже, чем у василиска, одним взглядом могут и царя отравить. Судили их заочно. И заочным судом они были признаны виновными, только вот в чем? В честолюбии, упоении самовластием, претензиях на престол, только не в отравлении. Иван этого слова в приговор не вписал.
Боярским приговором Сильвестра сослали еще дальше – на Соловки, а Адашева бросили в дерптскую тюрьму, где через два месяца он и умер.
В то время как вершилось это "правосудие", бояре приносили новую клятву в верности, только бы не попасть в число изменников, как Адашев и Сильвестр. А митрополит советовал царю подумать о новой жене. Уже 18 августа он выразил желание жениться на польской принцессе. И с этого объявления о грядущей невесте изменилась дворцовая жизнь, точно все вернулось к тем дням, когда юный Иван на взмыленном коне с ватагой таких же юнцов наезжал на встречных прохожих и ради смеха их избивал. К тому куражу и пьяному разгулу, когда требовалось выказать удаль и найти развлечение в непристойных шутках.
"Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях, – пишет Карамзин, – сидели за светлою трапезою, с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали: их осмеивали, унижали: лили им вино на голову. Между новыми любимцами Государевыми отличались Боярин Алексей Басманов, сын его, Кравчий Федор, Князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бел ьский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию.
Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных Царедворцев, но тогда выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как Божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих Царей, и благих слуг Царских, первых в их желаниях, вторых в исполнении оных.
Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к Государю и к добродетели: новые только к Государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя Монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть Царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его.
Развратники, указывая Царю на печальные лица важных Бояр, шептали: "Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут Адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства". Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались слова грозные. Обвиняя Бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!..
Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла бывают постепенны; но Летописцы не могли проникнуть в ее внутренность; не могли видеть в ней борения совести с мятежными страстями: видели только дела ужасные, и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр Ада посланною возмутить, истерзать Россию. Оно началося гонением всех ближних Адашева: их лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников Царских; а Царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость.
Жена знатная, именем Мария, славилась в Москве Христианскими добродетелями и дружбою Адашева: сказали, что она ненавидит и мыслит чародейством извести Царя: ее казнили вместе с пятью сыновьями; а скоро и многих иных, обвиняемых в том же: знаменитого воинскими подвигами Окольничего, Данила Адашева, брата Алексеева, с двенадцатилетним сыном – трех Сатиных, коих сестра была за Алексием, и родственника его, Ивана Шишкина, с женою и детьми. Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын Воеводы, умершего пленником в Литве, погиб за нескромное слово. Оскорбленный надменностию юного любимца Государева Федора Басманова, Князь Дмитрий сказал ему: "Мы служим Царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!"
Басманов принес жалобу Иоанну, который в исступлении гнева, за обедом, вонзил несчастному Князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его. Боярин, Князь Михайло Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворце непристойное игрище, где Царь, упоенный крепким медом, плясал с своими любимцами в масках, сей Вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску: Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: "Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, Боярин и Советник Думы, не могу безумствовать". Царь выгнал его и через несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме, на молитве; кровь сего добродетельного мужа обагрила помост церковный.
Угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились Государю и судия не требовал улик верных. Так, без вины, без суда, убили Князя Юрия Кашина, члена Думы, и брата его; Князя Дмитрия Курлятева, друга Адашевых, неволею постригли и скоро умертвили со всем семейством; первостепенного Вельможу, знатного слугу Государева, победителя Казанцев, Князя Михайла Воротынского, с женою, с сыном и с дочерью сослали на Белоозеро. Ужас Крымцев, Воевода, Боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, истерзан, окован тяжкими цепями. Царь пришел к нему и хладнокровно спросил: "Где казна твоя? Ты слыл богачом". Государь! – отвечал полумертвый страдалец. – Я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю. Выпущенный из темницы, он еще несколько лет присутствовал в Думе; наконец укрылся от мира в пустыне Белозерской, но не укрылся от гонения: Иоанн писал к тамошним Монахам, что они излишно честят сего бывшего Вельможу, как бы в досаду Царю. Брат его, Никита Шереметев, также Думный Советник и Воевода, израненный в битвах за отечество, был удавлен. Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но… тиранство еще созревало: настоящее ужасало будущим!"
Это действительно было не самое худшее время правления Ивана. Во всяком случае, не самое кровавое.
Бедняга Курбский, до которого известия о нововведениях дошли, бежал в Литву. Иван был взбешен. Но у него был свой роман с Литвой. Он назывался Ливонской войной – она заняла у него большую часть жизни. Как и предсказывал Адашев, она была проигрышной с самого начала.
Уже упоминалось, что в Ливонию Иван отправил тогда еще друга князя Курбского, летом 1560 года (того самого) царь усилил русское войско 60 000 конницы, многочисленными пушками и надежными воеводами, чтобы взять крепость Феллин. В крепости находился бывший магистр Ордена Фирстенберг. Командовал орденскими отрядами ландмаршал Бель. Немцы не смогли выстоять против русской силы, а ландмаршала привезли в Москву. Если Иван надеялся увидеть сломленного человека, он разочаровался. Рыцарь держался независимо и спокойно и в ответ на обвинения царя сказал просто: вы варвары, вы ведете войну как кровопийцы. Учитывая то, что делали русские войска в Ливонии с ее жителями, это было еще мягкое выражение. Дальше Иван слушать не стал: ландмаршалу отрубили голову.
Феллин вскорости был взят и разграблен. За Феллином пали и многие другие городки и крепостные замки. Ливония уже так ослабла, что Орден понял: ему никогда больше не владеть этой землей. Так что магистр уступил Эзельское герцогство датскому королю для его брата Магнуса. Но в 1560 году (том самом) умер король Густав Ваза и к власти в Швеции пришел Эрик. Этот переговоров никаких вести не стал, а просто ввел войска в Эстляндию и объявил жителей подданными Швеции. Магистр как раз вел переговоры с польским королем о помощи.
Это рушило все планы. Теперь уж терять было нечего, и в 1561 году Кетлер передал все права Ордена на Ливонию Сигизмунду-Августу. Орден с этого дня свое существование прекратил. Сам Кетлер остался в Ливонии, но только на правах герцога Курляндского, вассала польского короля.
"Таким образом, – поясняет Карамзин, – земли Орденские разделились на пять частей: Нарва, Дерпт, Аллентакен, некоторые уезды Ервенские, Вирландские и все места соседственные с Россиею были завоеваны Иоанном; Швеция взяла Гаррию, Ревель и половину Вирландии; Магнус владел Эзелем; Готгард Кетлер Курляндиею и Семигалиею; Сигизмунд южною Ливониею. Каждый из сих Владетелей старался приобрести любовь новых подданных: ибо сам Иоанн, ужасный в виде неприятеля, изъявлял милость народу и Дворянству в областях завоеванных.
Но конец Ордена еще не мог быть концом бедствий для стесненной Ливонии, где четыре Северные Державы находились в опасном совместничестве друг с другом и где каждая из них желала распространить свое господство".
Именно эта опасная близость и стала для Москвы настоящим кошмаром. Шведы, которым такая ситуация тоже не нравилась, предупредили Ивана, что польский и датский короли пытаются убедить шведского Эрика вступить с ними в союз, хотя им бы хотелось иметь в союзе Москву, чтобы не дать Польше и Дании распространиться на восток.
Послы Ивана предложение проигнорировали, обидев шведов отзывом об их короле: "Густав славился мудростию, а Эрик еще неизвестен". Но мир заключили, точнее, продлили старый договор. Однако маниакальную идею женитьбы на польской принцессе в условиях войны Ивану пришлось забыть. Вместо этого он взял в жены хорошенькую дочку черкесского князя Темрюка, получившую крестильное имя Мария. Правда, к обидам литовским Иван причислил (о чем не раз поминал) отказ выдать за него Екатерину. И мечтал нанести литовскому войску сокрушительный удар. Литовцам поэтому приходилось держать войска по своей части Ливонии, что ослабляло оборону в самой Литве.
15 февраля 1563 года Иван взял Полоцк. Польский король, которому об этом донесли, сначала не хотел этому даже верить. Спустя месяц разнеслась радостная весть: Мария Темрюковна родила царю сына Василия. Правда, спустя еще месяц ликование сменилось трауром: младенец умер.
А в Ливонии меж тем разыгрывалась интересная партия: Дания и Польша начали войну против Швеции. Швеция пока побеждала. Датский король теперь уже сам стал искать союза с Иваном, но Иван молчал. Зато со шведским Эриком, которого между своими именовал не иначе как хищником, заключил перемирие на семь лет и признал, что захваченные Эриком города принадлежат Швеции.
Впрочем, перемирие Иван дал и Сигизмунду: после взятия Полоцка тот стал более сговорчив. В самой Литве было несладко: князь Вишневецкий со своими казаками и татарами опустошал Чернигов и Стародуб, но был разбит. Именно после этой маленькой, но победы, начались новые переговоры о мире: по привычке Литва требовала Новгорода и Пскова, а Москва – Киева и Волыни, но в конце послы просили хотя вернуть назад Полоцк, на что московские послы только усмехались. Мира не было.
Но положение усугубилось тем, что у Сигизмунда появился очень хороший советник – тот самый талантливый воевода Андрей Курбский. Он объяснил королю особенности войны с русским войском и некоторые недочеты московской внешней политики. В результате крымский хан, которого Иван считал своим другом, потому что платил ему за эту дружбу золотом, вдруг переметнулся на сторону поляков, чья дружба стоила дороже.
Иван как раз ехал на богомолье. И вдруг узнал, что хан уже под Рязанью. Хан не взял Рязани лишь чудом: в городе из воинов были только оба Басманова, отец и сын. Ее защищали жители. Несколько дней оборонялась Рязань, пока хан случаем не узнал, что царь не в Ливонии, а в Москве – тут его только и видели. Хан оставил Рязань и исчез за границей.
Самой же Литве приходилось плохо: около Полоцка ее били москвичи, в Эстонии – шведы, а в море те же шведы били союзника Польши – Данию. Ивану такая картина нравилась. Он ожидал, когда враги друг друга пережрут, и он останется единственным хозяином Ливонии. Так вот и тянулась эта ливонская канитель. И вроде бы ничего не собиралось меняться.
Для современников все изменилось мгновенно: "И вдруг, в начале зимы 1564 года, Москва узнала, что Царь едет неизвестно куда, с своими ближними, Дворянами, людьми Приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных, с их женами и детьми.