– Устала, пусть будет что будет, – проговорила она тихо и опять зевнула.
Тыклинский удобнее устроился в кресле. Зоя ровно дышала. Через некоторое время он стал тереть глаза. Встал, прошелся, – привалился к косяку. Видимо, решил бодрствовать стоя.
Тыклинский был глуп. Зоя выведала от него все, что было нужно, и теперь ждала, когда он заснет. Торчать у дверей было трудно. Он еще раз осмотрел замок и вернулся к креслу.
Через минуту у него отвалилась жирная челюсть. Тогда Зоя соскользнула с постели. Быстрым движением вытащила ключ у него из жилетного кармана. Подхватила туфельки. Вложила ключ, – тугой замок неожиданно заскрипел.
Тыклинский вскрикнул, как в кошмаре: "Кто? Что?" Рванулся с кресла. Зоя распахнула дверь. Но он схватил ее за плечи. И сейчас же она впилась в его руку, с наслаждением прокусила кожу.
– Песья девка, курва! – заорал он по-польски. Ударил коленкой Зою в поясницу. Повалил. Отпихивая ее ногой в глубь комнаты, силился закрыть дверь. Но – что-то ему мешало. Зоя видела, как шея его налилась кровью.
– Кто там? – хрипло спросил он, наваливаясь плечом.
Но его ступни продолжали скользить по паркету, – дверь медленно растворялась. Он торопливо тащил из заднего кармана револьвер и вдруг отлетел на середину комнаты.
В двери стоял капитан Янсен. Мускулистое тело его облипала мокрая одежда. Секунду он глядел в глаза Тыклинскому. Стремительно, точно падая, кинулся вперед. Удар, назначавшийся Роллингу, обрушился на поляка: двойной удар, – тяжестью корпуса на вытянутую левую – в переносицу – и со всем размахом плеча правой рукой снизу в челюсть. Тыклинский без крика опрокинулся на ковер. Лицо его было разбито и изломано.
Третьим движением Янсен повернулся к мадам Ламоль. Все мускулы его танцевали.
– Есть, мадам Ламоль.
– Янсен, как можно скорее, – на яхту.
– Есть на яхту.
Она закинула, как давеча в ресторане, локоть ему за шею. Не целуя, придвинула рот почти вплотную к его губам:
– Борьба только началась, Янсен. Самое опасное впереди.
– Есть самое опасное впереди.
79
– Извозчик, гони, гони вовсю… Я слушаю, мадам Ламоль… Итак… Покуда я ждал в курительной…
– Я поднялась к себе. Сняла шляпу и плащ…
– Знаю.
– Откуда?
Рука Янсена задрожала за ее спиной. Зоя ответила ласковым движением.
– Я не заметила, что шкаф, которым была заставлена дверь в соседний номер, отодвинут. Не успела я подойти к зеркалу, открывается дверь, и – передо мной Роллинг… Но я ведь знала, что вчера еще он был в Париже. Я знала, что он до ужаса боится летать по воздуху… Но если он здесь, значит для него действительно вопрос жизни или смерти… Теперь я поняла, что он задумал… Но тогда я просто пришла в ярость. Заманить, устроить мне ловушку… Я ему наговорила черт знает что… Он зажал уши и вышел…
– Он спустился в курительную и отослал меня на яхту…
– В том-то и дело… Какая я дура!.. А все эти танцы, вино, глупости… Да, да, милый друг, когда хочешь бороться – глупости нужно оставить… Через две-три минуты он вернулся. Я говорю: объяснимся… Он, – наглым голосом, каким никогда не смел со мной говорить: "Мне объяснять нечего, вы будете сидеть в этой комнате, покуда я вас не освобожу…" Тогда я надавала ему пощечин…
– Вы настоящая женщина, – с восхищением сказал Янсен.
– Ну, милый друг, это была вторая моя глупость. Но какой трус!.. Снес четыре оплеухи… Стоял с трясущимися губами… Только попытался удержать мою руку, но это ему дорого обошлось. И, наконец, третья глупость: я заревела…
– О, негодяй, негодяй!..
– Подождите вы, Янсен… У Роллинга идиосинкразия к слезам, его корчит от слез… Он предпочел бы еще сорок пощечин… Тогда он позвал поляка, – тот стоял за дверью. У них все было условлено. Поляк сел в кресло. Роллинг сказал мне: "В виде крайней меры – ему приказано стрелять". И ушел. Я принялась за поляка. Через час мне был ясен во всех подробностях предательский план Роллинга. Янсен, милый, дело идет о моем счастье… Если вы мне не поможете, все пропало… Гоните, гоните извозчика…
Коляска пролетела по набережной, пустынной в этот час перед рассветом, и остановилась у гранитной лестницы, где внизу поскрипывало несколько лодок на черно-маслянистой воде.
Немного спустя Янсен, держа на руках драгоценную мадам Ламоль, неслышно поднялся по брошенной с кормы веревочной лестнице на борт "Аризоны".
80
Роллинг проснулся от утреннего холода. Палуба была мокрая. Побледнели огни на мачтах. Залив и город были еще в тени, но дым над Везувием уже розовел.
Роллинг оглядывал сторожевые огни, очертания судов. Подошел к вахтенному, постоял около него. Фыркнул носом. Поднялся на капитанский мостик. Сейчас же из каюты вышел Янсен, свежий, вымытый, выглаженный. Пожелал доброго утра. Роллинг фыркнул носом, – несколько более вежливо, чем вахтенному.
Затем он долго молчал, крутил пуговицу на пиджаке. Это была дурная привычка, от которой его когда-то отучала Зоя. Но теперь ему было все равно. К тому же, наверно, на будущий сезон в Париже будет в моде – крутить пуговицы. Портные придумают даже специальные пуговицы для кручения.
Он спросил отрывисто:
– Утопленники всплывают?
– Если не привязывать груза, – спокойно ответил Янсен.
– Я спрашиваю: на море, если человек утонул, значит – утонул?
– Бывает, – неосторожное движение, или снесет волна, или иная какая случайность – все это относится в разряд утонувших. Власти обычно не суют носа.
Роллинг дернул плечом.
– Это все, что я хотел знать об утопленниках. Я иду к себе в каюту. Если подойдет лодка, повторяю, не сообщать, что я на борту. Принять подъехавшего и доложить мне.
Он ушел. Янсен вернулся в каюту, где за синими задернутыми шторками на капитанской койке спала Зоя.
81
В девятом часу к "Аризоне" подошла лодка. Греб какой-то веселый оборванец, подняв весла, он крикнул:
– Алло… Яхта "Аризона"?
– Предположим, что так, – ответил датчанин-матрос, перегнувшись через фальшборт.
– Имеется на вашей посудине некий Роллинг?
– Предположим.
Оборванец открыл улыбкой великолепные зубы:
– Держи.
Он ловко бросил на палубу письмо, матрос подхватил его, оборванец щелкнул языком:
– Матрос, соленые глаза, дай сигару.
И пока датчанин раздумывал, чем бы в него запустить с борта, тот уже отплыл и, приплясывая в лодке и кривляясь от неудержимой радости жизни в такое горячее утро, запел во все горло.
Матрос поднял письмо, понес его капитану. (Таков был приказ.) Янсен отодвинул шторку, наклонился над спящей Зоей. Она открыла глаза, еще полные сна.
– Он здесь?
Янсен подал письмо. Зоя прочла:
"Я жестоко ранен. Будьте милосердны. Я боролся, как лев, за ваши интересы, но случилось невозможное: мадам Зоя на свободе. Припадаю к вашим…"
Не дочитав, Зоя разорвала письмо.
– Теперь мы можем ожидать его спокойно. (Она взглянула на Янсена, протянула ему руку.) Янсен, милый, нам нужно условиться. Вы мне нравитесь. Вы мне нужны. Стало быть, неизбежное должно случиться…
Она коротко вздохнула:
– Я чувствую, – с вами будет много хлопот. Милый друг, это все лишнее в жизни – любовь, ревность, верность… Я знаю – влечение. Это стихия. Я так же свободна отдавать себя, как и вы брать, – запомните, Янсен. Заключим договор: либо я погибну, либо я буду властвовать над миром. (У Янсена поджались губы, Зое понравилось это движение.) Вы будете орудием моей воли. Забудьте сейчас, что я – женщина. Я фантастка. Я авантюристка, – понимаете вы это? Я хочу, чтобы все было мое. (Она описала руками круг.) И тот человек, единственный, кто может мне дать это, должен сейчас прибыть на "Аризону". Я жду его, и ждет Роллинг…
Янсен поднял палец, оглянулся. Зоя задернула шторки. Янсен вышел на мостик. Там стоял, вцепившись в перила, Роллинг. Лицо его, с криво и плотно сложенным ртом, было искажено злобой. Он всматривался в еще дымную перспективу залива.
– Вот он, – с трудом проговорил Роллинг, протягивая руку, и палец его повис крючком над лазурным морем, – вон в той лодке.
И он торопливо, наводя страх на матросов, кривоногий, похожий на краба, побежал по лестнице с капитанского мостика и скрылся у себя внизу. Оттуда по телефону он подтвердил Янсену давешний приказ – взять на борт человека, подплывающего на шестивесельной лодке.
82
Никогда не случалось, чтобы Роллинг отрывал пуговицы на пиджаке. Сейчас он открутил все три пуговицы. Он стоял посреди пышной, устланной ширазскими коврами, отделанной драгоценным деревом каюты и глядел на стенные часы.
Оборвав пуговицы, он принялся грызть ногти. С чудовищной быстротой он возвращался в первоначальное дикое состояние. Он слышал оклик вахтенного и ответ Гарина с лодки. У него вспотели руки от этого голоса.
Тяжелая лодка ударилась о борт. Раздалась дружная ругань матросов. Заскрипел трап, застучали шаги. "Бери, подхватывай… Осторожнее… Готово… Куда нести?" – Это грузили ящики с гиперболоидами. Затем все утихло.
Гарин попался в ловушку. Наконец-то! Роллинг взялся холодными влажными пальцами за нос и издал шипящие, кашляющие звуки. Люди, знавшие его, утверждали, что он никогда в жизни не смеялся. Неправда! Роллинг любил посмеяться, но без свидетелей, наедине, после удачи и именно так, беззвучно.
Затем по телефону он вызвал Янсена:
– Взяли на борт?
– Да.
– Проведите его в нижнюю каюту и заприте на ключ. Постарайтесь сделать это чисто, без шума.
– Есть, – бойко ответил Янсен. Что-то уж слишком бойко, Роллингу это не понравилось.
– Алло, Янсен?
– Да.
– Через час яхта должна быть в открытом море.
– Есть.
На яхте началась беготня. Загрохотала якорная цепь. Заработали моторы. За иллюминатором потекли струи зеленоватой воды. Стал поворачиваться берег. Влетел влажный ветер в каюту. И радостное чувство скорости разлилось по всему стройному корпусу "Аризоны".
Разумеется, Роллинг понимал, что совершает большую глупость. Но не было прежнего Роллинга, холодного игрока, несокрушимого буйвола, непременного посетителя воскресной проповеди. Он поступал теперь так или иначе не потому, что это было выгодно, а потому, что мука бессонных ночей, ненависть к Гарину, ревность искали выхода: растоптать Гарина и вернуть Зою.
Даже невероятная удача – гибель заводов Анилиновой компании – прошла как во сне. Роллинг даже не поинтересовался, сколько сотен миллионов отсчитали ему двадцать девятого биржи всего мира.
В этот день он ждал Гарина в Париже, как было условлено. Гарин не приехал. Роллинг предвидел это и тридцатого бросился на аэроплане в Неаполь.
Теперь Зоя была убрана из игры. Между ним и Гариным никто не стоял. Расправа продумана была до мелочей. Роллинг закурил сигару. Он нарочно несколько медлил. Он вышел из каюты в коридор. Отворил дверь на нижнюю палубу, – там стояли ящики с аппаратами. Два матроса, сидевшие на них, вскочили. Он отослал их в кубрик.
Захлопнув дверь на нижнюю палубу, он не спеша пошел к противоположной двери, в рубку. Взявшись за дверную ручку, заметил, что пепел на сигаре надломился. Роллинг самодовольно улыбнулся, мысли были ясны, давно он не ощущал такого удовлетворения.
Он распахнул дверь. В рубке, под хрустальным колпаком верхнего света, сидели, глядя на вошедшего, Зоя, Гарин и Шельга. Тогда Роллинг отступил в коридор. Он задохнулся, мозг его будто мгновенно взболтали ложкой. Нос вспотел. И, что было уже совсем чудовищно, он улыбнулся жалко и глупо, совсем как служащий, накрытый за подчищиванием бухгалтерской книги (был с ним такой случай лет двадцать пять назад).
– Добрый день, Роллинг, – сказал Гарин, вставая, – вот и я, дружище.
83
Произошло самое страшное – Роллинг попал в смешное положение.
Что можно было сделать? Скрежетать зубами, бушевать, стрелять? – Еще хуже, еще глупее… Капитан Янсен предал его, – ясно. Команда не надежна… Яхта в открытом море. Усилием воли (у него даже скрипнуло что-то внутри) Роллинг согнал с лица проклятую улыбку.
– А! – Он поднял руку и помотал ею, приветствуя: – А, Гарин… Что же, захотели проветриться? Прошу, рад… Будем веселиться…
Зоя сказала резко:
– Вы скверный актер, Роллинг. Перестаньте потешать публику. Входите и садитесь. Здесь все свои, – смертельные враги. Сами виноваты, что приготовили себе такое веселенькое общество для прогулки по Средиземному морю.
Роллинг оловянными глазами взглянул на нее.
– В больших делах, мадам Ламоль, нет личной вражды или дружбы.
И он сел к столу, точно на королевский трон, – между Зоей и Гариным. Положил руки на стол. Минуту длилось молчание. Он сказал:
– Хорошо, я проиграл игру. Сколько я должен платить?
Гарин ответил, блестя глазами, улыбкой, готовый, кажется, залиться самым добродушным смехом:
– Ровно половину, старый дружище, половину, как было условлено в Фонтенебло. Вот и свидетель. – Он махнул бородкой в сторону Шельги, мрачно барабанящего ногтями по столу. – В бухгалтерские книги ваши я залезать не стану. Но на глаз – миллиард в долларах, конечно, в окончательный расчет. Для вас эта операция пройдет безболезненно. Вы же загребли чертовы деньги в Европе.
– Миллиард будет трудно выплатить сразу, – ответил Роллинг. – Я обдумаю. Хорошо. Сегодня же я выеду в Париж. Надеюсь, в пятницу, скажем, в Марселе, я смогу выплатить большую часть этой суммы…
– Ай, ай, ай, – сказал Гарин, – но вы-то, старина, получите свободу только после уплаты.
Шельга быстро взглянул на него, промолчал. Роллинг поморщился, как от глупой бестактности:
– Я должен понять так, что вы меня намерены задержать на этом судне?
– Да.
– Напоминаю, что я, как гражданин Соединенных Штатов, неприкосновенен. Мою свободу и мои интересы будет защищать весь военный флот Америки.
– Тем лучше! – крикнула Зоя гневно и страстно. – Чем скорее, тем лучше!..
Она поднялась, протянула руки, сжала кулаки так, что побелели косточки.
– Пусть весь ваш флот – против нас, весь свет встанет против нас. Тем лучше!
Ее короткая юбка разлетелась от стремительного движения. Белая морская куртка с золотыми пуговичками, маленькая, по-юношески остриженная голова Зои и кулачки, в которых она собиралась стиснуть судьбу мира, серые глаза, потемневшие от волнения, взволнованное лицо – все это было и забавно и страшно.
– Должно быть, я плохо расслышал вас, сударыня, – Роллинг всем телом повернулся к ней, – вы собираетесь бороться с военным флотом Соединенных Штатов? Так вы изволили выразиться?
Шельга бросил барабанить ногтями. В первый раз за этот месяц ему стало весело. Он даже вытянул ноги и развалился, как в театре.
Зоя глядела на Гарина, взгляд ее темнел еще больше.
– Я сказала, Петр Петрович… Слово за вами…
Гарин заложил руки в карманы, встал на каблуки, покачиваясь и улыбаясь красным, точно накрашенным ртом. Весь он казался фатоватым, несерьезным. Одна Зоя угадывала его стальную, играющую от переизбытка, преступную волю.
– Во-первых, – сказал он и поднялся на носки, – мы не питаем исключительной вражды именно к Америке. Мы постараемся потрепать любой из флотов, который попытается выступить с агрессивными действиями против меня. Во-вторых, – он перешел с носков на каблуки, – мы отнюдь не настаиваем на драке. Если военные силы Америки и Европы признают за нами священное право захвата любой территории, какая нам понадобится, право суверенности и так далее и так далее, – тогда мы оставим их в покое, по крайней мере в военном отношении. В противном случае с морскими и сухопутными силами Америки и Европы, с крепостями, базами, военными складами, главными штабами и прочее и прочее будет поступлено беспощадно. Судьба анилиновых заводов, я надеюсь, убеждает вас, что я не говорю на ветер.
Он пошлепал Роллинга по плечу.
– Алло, старина, а ведь было время, когда я просил вас войти компаньоном в мое предприятие… Фантазии не хватило, а все оттого, что высокой культуры у вас нет. Это что – раздевать биржевиков да скупать заводы. Старинушка-матушка… А настоящего человека – прозевали… Настоящего организатора ваших дурацких миллиардов.
Роллинг начал походить на разлагающегося покойника. С трудом выдавливая слова, он прошипел:
– Вы анархист…
Тут Шельга, ухватившись здоровой рукой за волосы, принялся так хохотать, что наверху за стеклянным потолком появилось испуганное лицо капитана Янсена. Гарин повернулся на каблуках и опять – Роллингу:
– Нет, старина, у вас плохо стал варить котелок. Я – не анархист… Я тот самый великий организатор, которого вы в самом ближайшем времени начнете искать днем с фонарем… Об этом поговорим на досуге. Пишите чек… И полным ходом – в Марсель.
84
В ближайшие дни произошло следующее: "Аризона" бросила якорь на внешнем рейде в Марселе. Гарин предъявил в банке Лионского кредита чек Роллинга на двадцать миллионов фунтов стерлингов. Директор банка в панике выехал в Париж.