– Честно говоря, просто уму непостижимо – столько открывается возможностей! Но… я не уверен, что позволят…

    – Если все будет на законном основании, почему бы и нет? – пожала плечами Реншо. – И если мы втроем, объединенными усилиями попробуем сдвинуть это дело с места, если вы не против того, чтобы присоединиться ко мне, не за горами Нобелевская премия…

    Беркович угрюмо покачал головой.

    – Я не могу. Нет. Пока – нет.

    – Что? О чем ты?

    Холодное красивое лицо Реншо покрылось ярким румянцем.

    – Телепатия – дело тонкое. Она слишком заманчива, слишком желанна. Мы можем обмануться.

    – Ты хоть послушай, о чем ты говоришь, Джим. Возьми, сам послушай.

    – И я могу обмануться. Мне нужен контроль.

    – Что ты имеешь в виду? Какой такой контроль?

    – Изолировать источник мыслей. Убрать животное. Никаких мартышек. Ни одного человека. Понять, откуда исходит мысль. Пусть Орсино послушает металл и стекло, и если он все равно услышит мысли, значит, мы обманываем себя.

    – Ну, а если он ничего не услышит?

    – Тогда я буду слушать. И если ты поместишь меня в соседней комнате и я, ничего не видя, смогу определить, когда ты подключишься к цепи, значит, можешь на меня рассчитывать.

    – Ну, что же, отлично, – согласилась Реншо. – Устроим контрольный эксперимент. Это нетрудно.

    Она повозилась с проводками, которые раньше были закреплены на ее голове, и закрепила контакты. Цепь замкнулась.

    – Ну, Адам, – сказала она, – если ты начнешь сначала…

    Но прежде чем она закончила фразу, раздался холодный, четкий голос – чистый, как звон разбивающихся льдинок:

    – Наконец-то!

    – Что? – ошеломленно переспросила Реншо.

    Орсино промямлил:

    – Кто сказал…

    Беркович оглядывался по сторонам.

    – Кто сказал "наконец-то"?

    Реншо, внезапно побледнев, проговорила:

    – Я не говорила. Я не издала ни звука. Это была только… Это кто-то из вас…

    Но звонкий голос проговорил вновь:

    – Я Ма…

    Реншо разъединила проводки, наступила тишина. Она почти беззвучно, одними губами, проговорила:

    – Видимо, это Майк… мой компьютер…

    – Ты хочешь сказать, что он думает? – так же, почти беззвучно прошептал Орсино.

    Реншо тихо-тихо, до неузнаваемости изменившимся голосом ответила:

    – Я же сказала, что он очень сложный, и почему бы ему не… Как вы думаете… Он всегда автоматически настраивался на вычленение лазерограммы абстрактной мысли, какой бы мозг ни был подключен к цепи. Но, если в цепи не оказалось ни одного мозга, он подключился к себе… Так, что ли?

    Все молчали. Наконец Беркович сказал:

    – Получается, что этот компьютер думает, но не может свободно выражать свои мысли до тех пор, пока он ограничен выполнением программы. Из-за этой твоей лазерной системы…

    – Невозможно! – взвизгнул Орсино. – Никто же не принимал мысли. Это совсем не одно и то же!

    Реншо задумчиво проговорила:

    – Компьютер работает с гораздо большей интенсивностью, чем органический мозг. Полагаю, он способен усилить свой потенциал до такой степени, что мы можем улавливать его мысли без посторонней помощи. Иначе как объяснить…

    Беркович резко оборвал ее:

    – Значит, ты нашла еще одно применение лазеру: возможность говорить с компьютерами как с отдельными индивидуумами, один на один.

    А Реншо, глядя в одну точку, спросила, ни к кому не обращаясь:

    – О господи, что же нам теперь делать?