Генерал посмотрел на Штирлица испуганно: видимо, он вчера был сильно пьян.

    - Спасибо, - ответил он так же громко, вероятно, рассчитывая, что его слышит проводник. - Мы им сломим голову.

    - Я не сомневаюсь, - ответил Штирлиц и медленно пошел по перрону.

    В двух вагонах остался один только профессор-швед, ехавший за границу, в тишину и спокойствие свободной нейтральной Швейцарии. Штирлиц прогуливался по перрону до тех пор, пока не кончилась пограничная и таможенная проверка. А потом поезд медленно тронулся, и Штирлиц проводил долгим взглядом шведского профессора, прилепившегося к окну…

    Этим шведом был профессор Плейшнер. Он ехал в Берн с зашифрованным донесением для Москвы: о проделанной работе, о задании Шелленберга, о контакте с Борманом и о провале Кэт. В этом донесении Штирлиц просил прислать связь и оговаривал, когда, где и как он на эту связь сможет выйти. Штирлиц попросил также Плейшнера выучить наизусть дублирующую телеграмму в Стокгольм. Текст был безобиден, но люди, которым это сообщение было адресовано, должны были немедленно передать его в Москву, в Центр. Получив текст, в Центре могли прочесть:

    Штирлиц вздохнул облегченно, когда поезд ушел, и отправился в местное отделение погранслужбы - за машиной, чтобы ехать на дальнюю горную заставу: вскоре там должен будет "нелегально" проникнуть в Швейцарию пастор Шлаг.

    Агент Шелленберга, работавшая у Даллеса, сообщала: к ее "хозяину-подопечному" пришел кюре Норелли из представительства Ватикана в Швейцарии. Между двумя этими умными людьми состоялась беседа, которую удалось записать почти дословно.

    - Мир проклянет Гитлера, - говорил Даллес, попыхивая трубкой, - не столько за печи Майданека и Аушвица и не столько за негибкую политику антисемитизма… Никогда за всю историю, даже в великолепный и демократичный пореформенный период, Россия не делала такого рывка вперед, как за эти годы войны. Они освоили огромные мощности на Урале и в Сибири. Гитлер бросил Россию и Америку в объятия друг другу. Русские восстановят на средства немецких репараций - Сталин рассчитывает получить с Германии двадцать миллиардов долларов - разрушенную промышленность западных районов и таким образом удвоят мощь своего индустриального потенциала. Россия выйдет на первое место в Европе по мощи и наступательной силе.

    - Значит, - спросил кюре, - выхода нет? Значит, через пять-шесть лет большевики заставят меня служить мессу в честь его святейшества Сталина?

    - Как вам сказать… В общем-то, могут, конечно. Если мы будем вести себя как агнцы - заставят. Нам нужно делать ставку на развитие национализма в России, тогда, может быть, они рассыплются… Здесь только нельзя глупить. Если раньше Сталин имел металлургию на Украине и совсем немного - на востоке, если раньше Украина кормила пшеницей страну, то теперь все изменилось. В подоплеке национализма всегда лежат интересы тех или иных групп населения, связанных с делом, или, используя марксистскую фразеологию, - с производством. Когда я сам произвожу что-то, я чувствую себя по-одному. Но когда появляется конкурент, я себя чувствую по-иному. В условиях нашей системы конкуренция живительна. В условиях системы Сталина конкуренция лишь травмирует людей. Посылать в будущую Россию диверсантов, которые бы взрывали заводы, - смешная затея. А вот если наша пропаганда точно и аргументированно докажет национальностям России, что каждая из них может существовать, разговаривая только на своем языке, - это будет наша победа, и противопоставить этой победе русские не смогут ничего.

    - Мои друзья в Ватикане считают, что русские за годы войны научились маневренности - и в действиях и в мышлении.

    - Видите ли, - ответил Даллес, набив трубку, - я сейчас перечитываю русских писателей: Пушкина, Салтыкова, Достоевского… Я проклинаю себя за то, что не знаю их языка: русская литература, пожалуй, самая поразительная - я имею в виду их литературу девятнадцатого века. Я вывел для себя, что русскому характеру свойственно чаще оглядываться на идеальные примеры прошлого, чем рисковать в построении модели будущего. Я представляю себе, что они решат сделать ставку на аграрный класс России, уповая на то, что земля "все исцеляет" и все единит. Тогда они войдут в конфликт со временем, а выхода из этого конфликта нет. Уровень развития техники не позволит этого.

    - Это интересно, - сказал кюре. - Но я опасаюсь, что вы ставите себя в ваших умопостроениях над ними, а не рядом с ними…

    - Вы призываете меня вступить в ряды ВКП(б)? - улыбнулся Даллес. - Они меня не примут…

    На пограничной заставе Штирлиц быстро решил все вопросы: обер-лейтенант оказался покладистым, славным парнем. Сначала Штирлиц даже подивился такой покладистости: пограничники славились чрезмерным гонором, словно бурши прошлого века. Но, поразмыслив, Штирлиц понял, в чем тут дело: жизнь в горах, на границе с нейтральной Швейцарией, в каком-то особом лунно-снежном мире, вдали от бомбежек, разрухи и голода, заставляла и обер-лейтенанта, командовавшего зоной, и всех остальных местных начальников угождать каждому, приехавшему из центра. Манера поведения пограничников, их угодливость и непомерная суетливость привели Штирлица к важному выводу: граница перестала быть непроходимой.

    Было бы идеально, думал он, связаться прямо отсюда с Шелленбергом и попросить его дать указание кому-то из верных сотрудников разведки доставить пастора прямо сюда, на заставу. Но он понимал, что любой звонок в Берлин будет зафиксирован ведомством Мюллера, а провал Шелленберга и той миссии, которую он возлагал на пастора, должен был стать козырной картой именно его, Штирлица, когда он будет докладывать об этом Борману - с фотографиями, данными магнитофонных записей, с адресами, явками и рапортом пастора, чтобы скомпрометировать те переговоры, не фиктивные, а настоящие, которые должен был вести в Швейцарии генерал Карл Вольф.

    Договорившись о месте, в котором он переведет через границу пастора, - это было ущелье, поросшее хвойным молодым лесом, - Штирлиц еще раз расспросил о том, как называется маленький отель в Швейцарии, видный отсюда, с границы; он узнал, как зовут хозяина отеля и сколько времени придется ждать такси из города; он выяснил, где находится ближайший отель на равнине, - по легенде пастор шел на лыжах с равнины, в горы и заблудился в ущельях. В Берне и Цюрихе у пастора были друзья. Открытка, которую пастор должен отправить, с видом набережной Лозанны, значила бы, что предварительные разговоры закончены, связь налажена, можно приезжать для серьезных бесед. Поначалу Шелленберг возражал против этого плана Штирлица.

    - Слишком просто, - говорил он, - слишком все облегченно.

    - Он не сможет вести себя иначе, - ответил Штирлиц. - Для него лучшая ложь - это абсолютная правда. Иначе он запутается, и им займется полиция.

    …К себе в Бабельсберг Штирлиц вернулся поздно. Он отпер дверь, потянулся к выключателю, но услышал голос, очень знакомый и тихий:

    - Не надо включать свет.

    "Холтофф, - понял Штирлиц. - Как он попал сюда? Что-то случилось, и, видимо, очень важное…"

    Отправив телеграмму в Стокгольм, профессор Плейшнер снял номер в маленьком отеле в Берне, принял ванну, потом спустился в ресторан и долго недоумевающе смотрел меню. Он переводил взгляд со слова "ветчина" - на цену, с "омары" - на цену, он изучал эту вощеную, отдающую синевой бумагу, а после, неожиданно для самого себя засмеявшись, сказал:

    - Гитлер - сволочь!

    Он был в ресторане один, на кухне повар гремел кастрюлями, пахло топленым молоком и свежим хлебом.

    Плейшнер повторил - теперь уже громче:

    - Гитлер - дерьмо!

    Видимо, кто-то услышал его: появился молодой розовощекий официант. Он подплыл к профессору, сияя улыбкой:

    - Добрый день, мсье.

    - Гитлер - собака! - закричал Плейшнер. - Собака! Сволочь! Скотина!

    Он ничего не мог с собой поделать - началась истерика.

    Поначалу официант пытался улыбаться, считая это шуткой, а потом побежал на кухню; оттуда выглянул повар.

    - Позвонить в больницу? - спросил официант.

    - Ты сошел с ума, - ответил повар, - к нам в ресторан приедет карета скорой помощи! Сразу же распустят слух, что у нас отравили человека.

    Через час Плейшнер выписался из этого отеля и переехал в частный пансион на берегу реки. Он понял, что оставаться там после этой дурацкой истерики глупо.

    Истерика сначала очень испугала его. А потом он почувствовал облегчение. Он ходил по улицам, то и дело оглядываясь: боялся, что сейчас у него за спиной заскрипят тормоза, его схватят под руки молчаливые молодчики, увезут в подвал и там станут бить за то, что он посмел оскорбить великого фюрера. Но он шел по улице, и никому до него не было дела. В киоске он накупил английских и французских газет, на первых полосах были карикатуры на Гитлера и Геринга. Он тихонько засмеялся и сразу же испугался, что снова начнется истерика.

    - Бог мой, - вдруг сказал он. - Неужели все позади?

    Он шел на конспиративную квартиру, адрес которой ему дал Штирлиц, по пустынной улице. Оглянувшись несколько раз, профессор вдруг - и снова неожиданно для себя - стал кружиться в вальсе. Он напевал себе под нос какой-то старинный вальс и упоенно кружился, по-старомодному пришаркивая мыском туфель и делая такие пробеги, которые - он это помнил - делали эстрадные танцоры в начале века.

    Дверь ему открыл высокий плотный мужчина.

    - Отто просил передать, - сказал профессор слова пароля, - что вчера вечером он ждал вашего звонка.

    - Заходите, - сказал мужчина, и Плейшнер зашел в квартиру, хотя он не имел права этого делать, не дождавшись отзыва: "Странно, я был дома, но, видимо, он перепутал номер".

    Пьяный воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку: явочная квартира советского разведчика была провалена фашистами, и сейчас здесь ждали "гостей". Первым гостем оказался связник Штирлица - профессор Плейшнер.

    - Ну? - спросил высокий мужчина, когда они вошли в комнату. - Как он там?

    - Вот, - сказал Плейшнер, протягивая ему крохотную ампулу, - тут все сказано.

    Это его спасло: немцы не знали ни пароля, ни тех возможных людей, которые должны были бы прийти на связь. Поэтому было принято решение: если связник не войдет без отзыва, его надо схватить и, усыпив, вывезти в Германию. Если же он войдет в контакт, установить за ним наблюдение и, таким образом, выйти на главного резидента.

    Высокий человек ушел в соседнюю комнату. Там он вскрыл ампулу и разложил на столе листочек папиросной бумаги. Цифры слагались в донесение. Такие же цифры находились сейчас в центре дешифровки в Берлине: именно этим шифром передавались донесения русской радисткой, которая дала согласие работать на Гиммлера.

    Высокий мужчина протянул донесение своему помощнику и сказал:

    - Срочно в посольство. Передай нашим, чтобы организовали наблюдение за этим типом. Я задержу его и постараюсь с ним поговорить: он дилетант, его, видимо, используют, я его расшевелю…

    (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1944 года Барбары Беккер, унтершарфюрера СС (IV отдела РСХА): "Истинная арийка. Характер - нордический, стойкий. Безукоризненно выполняет служебный долг. С товарищами по работе ровна и дружелюбна. Спортсменка. Беспощадна к врагам рейха. Незамужняя. В порочащих связях не замечена…")

    Кэт ходила по комнате, укачивая сына. В отсутствие Штирлица, как он и говорил, ее перевели на конспиративную квартиру гестапо, где оборудовали небольшую, но мощную радиостанцию. Кэт смотрела на лицо спящего мальчика и думала: "Всему в жизни надо учиться: и как готовить яичницу, и где искать книгу в каталоге, математике надо учиться тем более. А вот материнству учиться не надо…"

    - Мы зовем людей к естественности, - сказала ей как-то охранница, фройляйн Барбара. Она была совсем еще молода и любила поболтать перед ужином. Солдат СС Гельмут, живший в соседней комнате, сервировал стол на троих, чтобы отпраздновать двадцатилетие воспитанницы гитлерюгенда. Во время этого торжественного ужина, с картофелем и гуляшом, Барбара сказала, что, после того как Германия выиграет войну, женщины наконец смогут заняться своим делом - уйти из армии и с производства и начать строить большие германские семьи.

    - Рожать и кормить - вот задача женщины, - говорила Барбара, - все остальное - химера. Люди должны стать здоровыми и сильными. Нет ничего чище животных инстинктов. Я не боюсь говорить об этом открыто.

    - Это как? - хмуро поинтересовался Гельмут, только-только откомандированный с фронта после сильнейшей контузии. - Сегодня со мной, завтра с другим, а послезавтра с третьим?

    - Это гнусность, - ответила Барбара, брезгливо поморщившись. - Семья свята и незыблема. Но разве в постели с мужем, с главой дома, я не могу так же наслаждаться силой любви, как если бы он был и вторым, и третьим, и четвертым? Надо освободить себя от стыдливости - это тоже химера… Вы не согласны со мной? - спросила она, обернувшись к Кэт.

    - Не согласна.

    - Желание произвести лучшее впечатление - тоже уловка женщины, древняя как мир. Уж не кажется ли вам, что наш добрый Гельмут предпочтет вас - мне? - засмеялась Барбара. - Он боится славян, и потом, я - моложе…

    - Я ненавижу женщин, - глухо сказал Гельмут. - "Исчадие ада" - это про вас.

    - Почему? - спросила Барбара и озорно подмигнула Кэт. - За что вы нас ненавидите?

    - Вот за то самое, что вы тут проповедовали. Женщина хуже злодея. Тот хоть не обманывает: злодей - он сразу злодей. А тут сначала такую патоку разольют, что глаза слипаются, а после заберут в кулак и вертят как хотят, а при этом еще спят с твоим ближайшим другом.

    - Вам жена наставила рога! - Барбара даже захлопала в ладоши. Кэт отметила для себя, что у нее очень красивые руки: мягкие, нежные, с детскими ямочками и аккуратно отполированными розовыми ногтями.

    Эсэсовец тяжело посмотрел на Барбару и ничего не ответил: он подчинялся ей, он был рядовым солдатом, а она унтершарфюрером.

    - Простите, - сказала Кэт, поднимаясь из-за стола, - я могу уйти к себе?

    - А что случилось? - спросила Барбара. - Сегодня не бомбят, работать вы еще не начали, можно и посидеть чуть дольше обычного.

    - Я боюсь, проснется маленький. Может быть, вы позволите мне спать с ним? - спросила Кэт. - Мне жаль господина, - она кивнула головой на Гельмута, - он, наверное, не высыпается с маленьким.

    - Он тихий, - сказал Гельмут, - спокойный парень. И совсем не плачет.

    - Это запрещено, - сказала Барбара. - Вам полагается жить в разных помещениях с ребенком.

    - Я не убегу, - попробовала улыбнуться Кэт. - Обещаю.

    - Отсюда невозможно убежать, - ответила Барбара. - Нас двое, да и запоры надежные. Нет, я очень сожалею, но есть приказ командования. Попробуйте поговорить с вашим шефом.

    - А кто мой шеф?

    - Штандартенфюрер Штирлиц. Он может нарушить указание начальства - в случае, если вы преуспеете в работе. У одних стимул - деньги, у других - мужчины, у вас самый верный стимул к хорошей работе - ваше дитя. Не так ли?

    - Да, - ответила Кэт. - Вы правы.

    - Между прочим, вы до сих пор не дали ребенку имя, - сказала Барбара, отрезая от картофелины маленький ломтик. Кэт заметила, что девушка ест словно на дипломатическом приеме - ее движения были полны изящества и картофель, испорченный червоточинами, казался каким-то диковинным экзотическим фруктом.

    - Я назову его Владимиром…

    - В честь кого? Ваш отец был Владимиром? Или его отец? Как его, кстати, звали?

    - Кого?

    - Вашего мужа.

    - Эрвин.

    - Я знаю, что Эрвин. Нет, я спрашиваю его настоящее имя, русское…

    - Я знала его как Эрвина.

    - Он даже вам не называл своего имени?

    - По-моему, - улыбнулась Кэт, - ваши разведчики так же, как и все разведчики мира, знают друг друга по псевдонимам. То, что я Катя, а не Кэт, знал мой шеф в Москве и, вероятно, знали те люди, которые были связаны с Эрвином, его здешние руководители.

    - Владимиром, мне кажется, звали Ленина, - помолчав сказала Барбара. - И благодарите бога, что вами занимается Штирлиц: он у нас славится либерализмом и логикой…