Кэт попыталась было разговаривать со своими пальцами. Но дети кричали все громче, и она поняла, что времени на беседы с армией клеток у нее не осталось. Она подняла левую руку, которая все еще была чужой, и начала бесчувственными пальцами скрести люк над головой. Люк чуть подался. Кэт помогла себе головой и крышка сдвинулась. Не посмотрев даже, если ли кто в подвале или нет, Кэт положила детей на пол, вылезла следом за ними и легла рядом - обессиленная, ничего уже толком не понимающая.

    - Господа, любезно пообещавшие мне свою помощь, предупредили, что вы имеете возможность каким-то образом связать меня с теми, от кого зависят судьбы миллионов в Германии, - сказал пастор. - Если мы сможем приблизить благородный мир хотя бы на день - нам многое простится в будущем.

    - Сначала я хотел бы задать вам несколько вопросов.

    - Пожалуйста. Я готов ответить на все вопросы.

    Собеседником пастора был высокий, худощавый итальянец, видимо очень старый, но державшийся вызывающе молодо.

    - На все - не надо. Я перестану вам верить, если вы согласитесь отвечать на все вопросы.

    - Я не дипломат. Я приехал по поручению…

    - Да, да, я понимаю. Мне уже передавали о вас кое-что. Первый вопрос: кого вы представляете?

    - Простите, но сначала я должен услышать ваш ответ: кто вы? Я буду говорить о людях, оставшихся у Гитлера. Им грозит смерть - им и их близким. Вам ничего не грозит, вы в нейтральной стране.

    - Вы думаете, в нейтральной стране не работают агенты гестапо? Но это частность, это не имеет отношения к нашей беседе. Я не американец. И не англичанин…

    - Я это понял по вашему английскому языку. Вероятно, вы итальянец?

    - Да, по рождению. Но я гражданин Соединенных Штатов, и поэтому вы можете говорить со мной вполне откровенно, если верите тем господам, которые помогли нам встретиться.

    Пастор вспомнил напутствия Брюнинга. Поэтому он сказал:

    - Мои друзья на родине считают - и я разделяю их точку зрения полностью, - что скорейшая капитуляция всех немецких армий и ликвидация всех частей СС спасет миллионы жизней. Мои друзья хотели бы знать, с кем из представителей союзников мы должны вступить в контакт?

    - Вы мыслите одновременно капитуляцию всех армий рейха: на западе, востоке, на юге и на севере?

    - Вы хотите предложить иной путь?

    - У нас разговор протекает в странной манере: в переговорах заинтересованы немцы, а не мы, поэтому условия предстоит выдвигать нам, не правда ли? Для того чтобы мои друзья смогли вести с вами конкретные разговоры, мы должны знать - как этому учили нас древние - кто? когда? сколько? с чьей помощью? во имя какой цели?

    - Я не политик. Может быть, вы правы… Но я прошу верить в мою искренность. Я не знаю всех тех, кто стоит за той группой, которая отправила меня сюда, но я знаю, что человек, представляющий эту группу, достаточно влиятелен.

    - Это игра в кошки-мышки. В политике все должно быть оговорено с самого начала. Политики торгуются, потому что для них нет тайн. Они взвешивают - что и почем. Когда они неумело торгуются, их, если они представляют тоталитарное государство, свергают или, если они прибыли из парламентских демократий, прокатывают на следующих выборах. Я бы советовал вам передать вашим друзьям: мы не сядем говорить с ними до тех пор, пока не узнаем, кого они представляют, их программу, в первую голову идеологическую, и те планы, которые они намерены осуществлять в Германии, заручившись нашей помощью.

    - Идеологическая программа понятна: она базируется на антинацизме.

    - А какой видится будущая Германия вашим друзьям? Куда она будет ориентирована? Какие лозунги вы предложите немцам? Если вы не можете ответить за ваших друзей, мне было бы интересно услышать вашу точку зрения.

    - Ни я, ни мои друзья не склонны видеть будущее Германии окрашенным в красный цвет большевизма. Но в такой же мере мне кажется чудовищной мысль о сохранении, хотя бы в видоизмененной форме, того или иного аппарата подавления германского народа, который имеется в Германии сейчас.

    - Встречный вопрос: кто сможет удержать германский народ в рамках порядка, в случае если Гитлер уйдет? Люди церкви? Те, кто содержится в концентрационных лагерях? Или реально существующие командиры полицейских частей, решившие порвать с гитлеризмом?

    - Полицейские силы подчинены в Германии рейхсфюреру СС Гиммлеру.

    - Я слыхал об этом, - улыбнулся собеседник пастора.

    - Значит, речь идет о том, чтобы сохранить власть СС, которая, как вы считаете, имеет возможность удержать народ от анархии, в рамках порядка?

    - А кто вносит подобное предложение? По-моему, этот вопрос еще нигде не дискутировался, - ответил итальянец и внимательно, первый раз за весь разговор без улыбки, взглянул на пастора.

    Пастор испугался. Он понял, что проговорился: этот дотошный итальянец сейчас уцепится и вытащит из него все, что он знает о стенограмме переговоров американцев с СС, которую ему показал Брюнинг. Пастор знал, что врать он не умеет: его всегда выдает лицо.

    А итальянец, один из сотрудников бюро Даллеса, вернувшись к себе, долго размышлял, прежде чем сесть за составление отчета о беседе.

    "Либо он полный нуль, - думал итальянец, - не представляющий ничего в Германии, либо он тонкий разведчик. Он не умел торговаться, но не сказал мне ничего. Но его последние слова свидетельствуют о том, что им известно нечто о переговорах с Вольфом".

    У Кэт не было денег на метро. А ей надо было поехать куда-нибудь, где есть печка и где можно раздеть детей и перепеленать их. Если она не сделает этого, они погибнут, потому что уже много часов они провели на холоде.

    "Тогда уж лучше было все кончить утром, - по-прежнему как-то издалека думала Кэт. - Или в люке".

    Понятие опасности притупилось в ней: она вышла из подвала и, не оглядываясь, пошла к автобусной остановке. Она не знала толком, куда поедет, как возьмет билет, где оставит, хоть на минуту, детей. Она сказала кондуктору, что у нее нет денег - все деньги остались в разбомбленной квартире. Кондуктор, проворчав что-то, посоветовал ей отправиться в пункт для приема беженцев. Кэт сидела возле окна. Здесь было не так холодно, и ей сразу же захотелось спать. "Я не засну, - сказала она себе. - Я не имею права спать".

    И - сразу же уснула.

    Она чувствовала, как ее толкают и теребят за плечо, но никак не могла открыть глаза, ей было тепло, блаженно, и плач детей доносился тоже издалека.

    Ей виделось что-то странное, цветное, она подсознательно смущалась безвкусной сентиментальности снов: вот она входит с мальчиком в какой-то дом по синему толстому ковру, мальчик уже сам идет - с куклой, их встречают Эрвин, мама, сосед по даче, который обещал жить миллион лет…

    - Майне даме! - Кто-то толкнул ее сильно - так, что она прикоснулась виском к холодному стеклу. - Майне даме!

    Кэт открыла глаза. Кондуктор и полицейский стояли возле нее в темном автобусе.

    - Что? - шепотом, прижимая к себе детей, спросила Кэт. - Что?

    - Налет, - также шепотом ответил кондуктор. - Пойдемте…

    - Куда?

    - В бомбоубежище, - сказал полицейский. - Давайте, мы поможем вам нести детей.

    - Нет, - сказала Кэт, прижимая к себе детей. - Они будут со мной.

    Кондуктор пожал плечами, но промолчал. Полицейский, поддерживая ее под руку, отвел в бомбоубежище. Там было тепло и темно. Кэт прошла в уголок - двое мальчиков поднялись со скамейки, уступив ей место.

    - Спасибо.

    Она положила детей рядом с собой и обратилась к девушке из гитлерюгенда, дежурной по убежищу:

    - Мой дом разбит, у меня нет даже пеленок, помогите мне! Я не знаю, что делать: погибла соседка, и я взяла с собой ее девочку. А у меня ничего нет…

    Девушка кивнула и вскоре вернулась с пеленками.

    - Пожалуйста, - сказала она, - здесь четыре штуки, вам должно хватить на первое время. Утром я советовала бы вам обратиться в ближайшее отделение "помощи пострадавшим" - только надо иметь справку из вашего полицейского комиссариата и аусвайс.

    - Да, конечно, спасибо вам, - ответила Кэт и начала перепеленывать детей. - Скажите, а воды здесь нет? Воды и печки? Я бы постирала те пеленки, что есть, и у меня было бы восемь штук - на завтра мне бы хватило…

    - Холодная вода есть, а мылом, я думаю, вас снабдят. Потом подойдите ко мне, я организую все это.

    Когда дети, наевшись, уснули, Кэт тоже притулилась к стене и решила поспать хотя бы полчаса. "Сейчас я ничего не соображаю, - сказала она себе, - у меня жар, я, наверное, простудилась в люке… Нет, они не могли простудиться, потому что они в одеялах, и ножки у них теплые. А я посплю немного и стану думать, как надо поступать дальше".

    И снова какие-то видения, но теперь уже бессвязные, навалились на нее, быстрая смена синего, белого, красного и черного утомляла глаза. Она внимательно наблюдала за этой стремительной сменой красок. "Наверное, у меня двигаются глазные яблоки под веками, - вдруг отчетливо поняла Кэт. - Это очень заметно, так говорил полковник Суздальцев в школе". И она испуганно поднялась со скамейки. Все вокруг дремали: бомбили далеко, лай зениток и уханье бомб слышались как через вату.

    "Я должна ехать к Штирлицу, - сказала себе Кэт и удивилась тому, как спокойно она сейчас размышляла - логично и четко. - Нет, - возразил в ней кто-то, - тебе нельзя к нему ехать. Ведь они спрашивали тебя о нем. Ты погубишь и себя, и его".

    Кэт снова уснула. Она спала полчаса. Открыв глаза, она почувствовала себя лучше. И вдруг, хотя она и забыла, что думала о Штирлице, вспомнилось совершенно отчетливо: 42-75-41.

    - Скажите, - она тронула локтем юношу, который дремал, сидя рядом с ней, - скажите, здесь нет где-нибудь поблизости телефона?

    - Что?! - спросил тот, испуганно вскочив на ноги.

    - Тише, тише, - успокоила его Кэт. - Я спрашиваю: нет ли рядом телефона?

    Видимо, девушка из гитлерюгенда услыхала шум. Она подошла к Кэт и спросила:

    - Вам чем-нибудь помочь?

    - Нет, нет - ответила Кэт. - Нет, благодарю вас, все в порядке.

    И в это время завыла сирена отбоя.

    - Она спрашивала, где телефон, - сказал юноша.

    - На станции метро, - сказала девушка. - Это рядом, за углом. Вы хотите позвонить к знакомым или родственникам?

    - Да.

    - Я могу посидеть с вашими малышами, а вы позвоните.

    - Но у меня нет даже двадцати пфеннигов, чтобы опустить в автомат…

    - Я выручу вас. Пожалуйста.

    - Спасибо. Это недалеко?

    - Две минуты.

    - Если они начнут плакать…

    - Я возьму их на руки, - улыбнулась девушка, - не беспокойтесь, пожалуйста.

    Кэт выбралась из убежища. Метро было рядом. Лужицы возле открытого телефона-автомата искрились льдом. Луна была полной, голубой, радужной.

    - Телефоны не работают, - сказал шуцман. - Взрывной волной испортило.

    - А где же есть телефоны?

    - На соседней станции… Что, очень надо позвонить?

    - Очень.

    - Пойдемте.

    Шуцман спустился с Кэт в пустое здание метро, открыл дверь полицейской комнаты и, включив свет, кивнул головой на телефонный аппарат, стоявший на столе.

    - Звоните, только, пожалуйста, быстро.

    Кэт обошла стол, села на высокое кресло и набрала номер 42-75-41. Это был номер Штирлица. Слушая гудки, она сразу заметила свою большую фотографию, лежавшую под стеклом, возле типографски напечатанного списка телефонов. Шуцман стоял за ее спиной и курил.

    Штирлиц сейчас ничего не видел, кроме шеи Мюллера. Сильная, аккуратно подстриженная, она почти без всякого изменения переходила в затылок. Штирлиц видел две поперечные складки, которые словно отчеркивали черепную коробку от тела - такого же, впрочем, обитого, сильного, аккуратного, а потому бесконечно похожего на все тела и черепа, окружавшие Штирлица эти годы в Германии. Порой Штирлиц уставал от ненависти, которую он испытывал к людям, в чьем окружении ему приходилось работать последние двенадцать лет. Сначала это была ненависть осознанная, четкая: враг есть враг. Чем дальше он втягивался в механическую, повседневную работу аппарата СД, тем больше получал возможность видеть процесс изнутри, из святая святых фашистской диктатуры. И его первоначальное видение гитлеризма как единой, устремленной силы постепенно трансформировалось в полное непонимание происходящего: столь алогичны и преступны по отношению к народу были акции руководителей. Об этом говорили между собой не только люди Шелленберга или Канариса - об этом временами осмеливались говорить даже гестаповцы, сотрудники Геббельса и люди из рейхсканцелярии. Стоит ли так восстанавливать против себя весь мир арестами служителей церкви? Так ли необходимы издевательства над коммунистами в концлагерях? Разумны ли массовые казни евреев? Оправдано ли варварское обращение с военнопленными, особенно русскими? Эти вопросы задавали друг другу не только рядовые сотрудники аппарата, но и такие руководители, как Шелленберг, а в последние дни и Мюллер. Но, задавая друг другу подобные вопросы, понимая, сколь пагубна политика Гитлера, они тем не менее этой пагубной политике служили - аккуратно, исполнительно, а некоторые - виртуозно и в высшей мере изобретательно. Они превращали идеи фюрера и его ближайших помощников в реальную политику, в те зримые акции, по которым весь мир судил о рейхе.

    Лишь только выверив свое убеждение в том, что политику рейха сплошь и рядом делают люди, критически относящиеся к изначальным идеям этой политики, Штирлиц понял, что им овладела иная ненависть к этому государству - не та, что была раньше, а яростная, подчас слепая. В подоплеке этой слепой ненависти была любовь к народу, к немцам, среди которых он прожил эти долгие двенадцать лет. "Введение карточной системы? В этом виноваты Кремль, Черчилль и евреи. Отступили под Москвой? В этом виновата русская зима. Разбиты по Сталинградом? В этом повинны изменники генералы. Разрушены Эссен, Гамбург и Киль? В этом виноват вандал Рузвельт, идущий на поводу у американской плутократии". И народ верил этим ответам, которые ему готовили люди, не верившие ни в один из этих ответов. Цинизм был возведен в норму политической жизни, ложь стала необходимым атрибутом повседневности. Появилось некое новое, невиданное раньше понятие правдолжи, когда, глядя друг другу в глаза, люди, знающие правду, говорили один другому ложь, опять-таки точно понимая, что собеседник принимает эту необходимую ложь, соотнося ее с известной ему правдой. Штирлиц возненавидел тогда безжалостную французскую пословицу: "Каждый народ заслуживает своего правительства". Он рассуждал: "Это национализм навыворот. Это оправдание возможного рабства и злодейства. Чем виноват народ, доведенный Версалем до голода, нужды и отчаяния? Голод рождает своих „трибунов“ - Гитлера и всю остальную банду".

    Штирлиц одно время сам боялся этой своей глухой, тяжелой ненависти к "коллегам". Среди них было немало наблюдательных и острых людей, которые умели смотреть в глаза и понимать молчание.

    Он благодарил бога, что вовремя "замотивировал" болезнь глаз, и поэтому почти все время ходил в дымчатых очках, хотя поначалу ломило в висках и раскалывалась голова - зрение-то у него было отменное.

    "Сталин прав, - думал Штирлиц. - Гитлеры приходят и уходят, а немцы остаются. Но что с ними будет, когда уйдет Гитлер? Нельзя же надеяться на танки - наши и американские, которые не позволят возродить нацизм в Германии? Ждать, пока вымрет поколение моих „товарищей“ - и по работе, и по возрасту? Вымирая, это поколение успеет растлить молодежь, детей своих, бациллами оправданной лжи и вдавленного в сердца и головы страха. Выбить поколение? Кровь рождает новую кровь. Немцам нужно дать гарантии. Они должны научиться пользоваться свободой. А это, видимо, самое сложное: научить народ, целый народ, пользоваться самым дорогим, что отпущено каждому, - свободой, которую надежно гарантирует закон…"

    Одно время Штирлицу казалось, что массовое, глухое недовольство аппарата при абсолютной слепоте народа, с одной стороны, и фюрера - с другой, вот-вот обернется путчем партийной, гестаповской и военной бюрократии. Этого не случилось, потому что каждая из трех этих групп бюрократов преследовала свои интересы, свои личностные выгоды, свои маленькие цели. Как и фюрер, Гиммлер, Борман, они клялись рейхом и германской нацией, но интересовали их только они сами, только собственное "я"; чем дальше они отрывались от интересов и нужд простых людей, тем больше эти нужды и интересы становились для них абстрактными понятиями. И чем дольше "народ безмолвствовал", тем чаще Штирлиц слышал от своих "коллег": "Каждая нация заслуживает своего правительства". Причем говорилось об этом с юмором, спокойно, временами издевательски.

    "Временщики - они живут своей минутой, а не днем народа. Нет, - думал Штирлиц, - никакого путча они не устроят. Не люди они, а мыши. И погибнут, как мыши, - каждый в своей норе…"

    …Мюллер, сидевший в любимом кресле Штирлица, возле камина, спросил:

    - А где разговор о шофере?

    - Не уместился. Я же не мог остановить Бормана: "Одну минуту, я перемотаю пленку, партайгеноссе Борман!" Я сказал ему, что мне удалось установить, будто вы, именно вы, приложили максимум усилий для спасения жизни шофера.

    - Что он ответил?

    - Он сказал, что шофер, вероятно, сломлен после пыток в подвалах и он больше не может ему верить. Этот вопрос его не очень интересовал. Так что и у вас развязаны руки, группенфюрер. На всякий случай подержите шофера у себя, и пусть его как следует покормят. А там видно будет.

    - Вы думаете, им больше не будут интересоваться?

    - Кто?

    - Борман.