Люс решил было дописать письмо после съемок, но понял, что работать ему предстоит всю ночь, утром придется кое-что подснять на улицах скрытой камерой, потом еще одна маленькая съемка - паренька, уехавшего из Западного Берлина, и сразу домой. Так что, решил Люс, дописывать ему будет некогда. Спустившись вниз, он попросил портье бросить конверт в почтовый ящик.
Сегодняшняя ночная съемка была назначена в баре отеля. Лестница, которая вела в бар, была покрыта люминесцентной краской, и Люс, спускаясь вниз, вдруг ощутил себя как в детстве, когда они играли в индейцев. Сочетание красного, синего и белого цветов всегда ассоциировалось в нем с кинокартинами об индейцах. До войны в Германии часто показывали американские картины об индейцах, сопровождая демонстрацию вступительными титрами о том, как янки угнетают коренное "арийское" население Америки.
...Актеров, которых привез ему ассистент, Люс не знал. Две женщины и два парня. "Наверное, из театра, - решил Люс. - Они слишком напряженно рассматривают камеру. В общем-то, хорошо, что их никто не знает. Мне и нужны такие люди в этой картине - никому не известные".
- Добрый вечер, господа, - сказал он, - извините, что я задержал вас.
- Добрый вечер, - нестройно ответили актеры.
"Черная девочка ничего, - отметил Люс. - Видимо, она подойдет больше остальных. Вторая слишком красива и чувственна. Ухоженная лошадь, а не женщина. Мужчины не очень-то годятся. Георга всегда тянет на „эталоны“. Обязательно, чтобы два метра, косая сажень в плечах и ослепительная улыбка. Такие мужики хороши в вестерне или в постели, у меня они будут диссонировать с отснятым материалом".
- Мой ассистент, - сказал Люс, - уже, по-видимому, изложил вкратце вашу задачу в сегодняшней съемке?
- Да.
В баре было сумрачно. После того как попробовали свет и ослепительные голубые софиты тысячекратно отразились в зеркалах, глаза с трудом привыкали к мраку. Люс решил было еще раз посмотреть, как поставлен свет, но Шварцман, его продюсер, был начинающим бизнесменом, денег у него было мало, и поэтому приходилось экономить и на электроэнергии, и на количестве отснятых дублей. Впрочем, Люс довольно легко переносил это, потому что Шварцман не влезал в съемки, не давал советов, как это обычно принято, и не просил взять на роль героини свою девку.
- И наш метод вам тоже известен? - спросил Люс актеров.
- Нет, мастер, - сказал за них Георг. - Я думал, что об этом лучше рассказать вам.
- Разумно. Я бы просил вас, коллеги, - Люс улыбнулся актерам своей внезапной обезоруживающей улыбкой, - забыть на время нашей сегодняшней совместной работы, что вы из театра. Мы снимаем фильм в некотором роде экспериментальный, фильм-поиск. У нас нет актеров. Собственно, те актеры, которые помогают нам в работе, - это просто-напросто наши единомышленники, товарищи по оружию. Сегодня в этом баре соберутся бабушки и старички из "ассоциации борьбы за чистоту нравов и святость любви". Это филиал нашей западноберлинской штаб-квартиры. Вы имеете возможность говорить с ними о том, что волнует вас, ваше поколение. Я не хочу готовить вас к съемкам, чтобы не было заданности, чтобы не поперла режиссура. Вы понимаете?
- Я понимаю, - первой откликнулась "лошадь" и обворожительно улыбнулась Люсу.
"Точно, - сказал он себе. - Я был уверен, что она откликнется первой. Почему красивые, ухоженные актрисы считают своим долгом переспать с режиссером? Наваждение какое-то..."
- Ну и прекрасно, - сказал Люс. - Представьте себе, пожалуйста, что я - старик из этой "ассоциации святой любви". Ничего звучит, а? Валяйте беседуйте со мной. Георг, дайте на несколько минут свет, и пусть приготовят звукозапись. Ну, - он обернулся к высокой красивой актрисе, - прошу вас.
- Скажите, вы любили только один раз в жизни? - спросила она с придыханием, чуть нагнувшись, чтобы Люсу была видна ее большая грудь в низком вырезе платья.
- Конечно. А вы?
- Я? - женщина растерялась.
- Да. Вы.
- А разве меня тоже будут спрашивать? Я думала, что мое дело - задавать вопросы, как во время телевизионных шоу.
- Нет, отчего же... Вам наверняка станут задавать вопросы, причем самые неожиданные.
Люс не хотел говорить актерам, что старики, которые соберутся здесь, совсем не такие нежные, розовые божьи одуванчики, какими они казались. Все мужчины в этой ассоциации в прошлом были активными членами НСДАП, и большинство из них работали в министерстве пропаганды и в партийной канцелярии Гесса и Бормана, занимаясь проблемой создания "новой морали" для тысячелетнего рейха. Люс задумал эту съемку довольно рисково: он рассчитывал, что старики проведут свою "пропагандистскую работу", не встречая сопротивления со стороны актеров, которые в силу своей профессии "подыгрывают" на площадке партнеру, а не спорят с ним. Потом, думал Люс, когда старики кончат свои монологи, он подмонтирует хронику: он даст кадры, где были сняты эти старички в пору их молодости, когда они ратовали за чистую любовь арийцев, которым мешают претворять в жизнь их великие идеалы большевики, славяне, евреи и цыгане.
- Так, - сказал Люс, - хорошо. Начнем сначала? Простите, как вас зовут?
- Ингрид.
- Очень красивое имя, - улыбнулся Люс. - Итак, мой вопрос: "А разве вы..."
- Да-да, помню, - быстро ответила актриса.
"Готовилась, дуреха, - понял Люс, - все то время, пока меняли пленку в диктофоне, она мучительно готовилась к ответу".
- Я любила два раза, - сказала Ингрид.
- Вы убеждены в этом? Именно два раза? А не три?
- Именно два раза. Мой жених разбился на скачках, он был наездником. Я очень любила его. И сейчас я люблю человека, который похож на моего первого возлюбленного. Он так же благороден, чист, нежен...
- Может быть, все-таки, - настаивал Люс, - вы любили всего один раз - того, первого, который погиб? Может быть, вы и сейчас продолжаете любить его - в облике другого человека?
Актриса вздохнула и согласилась:
- Может быть, вы правы.
"Идиотка, - подумал Люс. - Ее нельзя оставлять в фильме. Я пущу ее на затравку, старики начнут торжествовать победу, и тогда уже мне придется взять у них пару интервью. Надо будет предупредить Георга, чтобы он снимал меня со спины, когда я отойду от камеры".
- Благодарю вас, Ингрид, - сказал Люс. - Все очень хорошо. Теперь попрошу вас, фройляйн...
- Кристина Ульман.
- Пожалуйста, Кристи, - попросил Люс.
Худенькая, в длинном черном свитере и потрепанных джинсах, Кристина села напротив Люса, и глаза ее - длинные, черные - сощурились зло и выжидающе.
- Вы лжете, - сказала она, помедлив, - когда говорите нам о возвышенной, святой и чистой любви. Сейчас такой любви не может быть.
- Отчего? - спросил Люс и напрягся. Он почувствовал, что эта девочка может предложить схватку.
- Оттого, что ваше поколение убило любовь!
- Стоп! - сказал Люс. - Спасибо, Кристи! Дальше не надо. Сейчас мы стреляем вхолостую. Итак, коллеги, полная раскованность, вы - хозяева площадки, смело принимайте дискуссию, но не перебивайте собеседников, дайте им сказать то, что они хотят сказать, расположите их к себе. Мужчинам придется беседовать со старухами. Бабушки любят сентиментальность - помните об этом...
- Добрый вечер, дамы и господа, - первым начал высокий актер, - мое имя Клаус фон Хаффен. Мне хотелось бы задать несколько вопросов нашим дамам. Позвольте? - он чуть поклонился той старухе, которая была к нему ближе других.
- Пожалуйста, господин фон Хаффен.
- Ваше имя?
- Ильзе Легермайстер.
- Фрау Легермайстер, меня интересует только один вопрос, - говорил актер хорошо поставленным голосом, на настоящем "хохдойч".
Люс похолодел от счастья, прилипнув к камере: бабушка смотрела на двухметроворостого красавца с нескрываемым вожделением. Люс плечом оттер Георга от камеры и наехал трансфакатором на лицо старухи.
Актер продолжал:
- Мой вопрос прост, и вы, вероятно, догадываетесь, каким он будет. Сколько раз в жизни вы любили?
- Один раз.
- Вы любили вашего мужа?
Старик, сидевший рядом с фрау Легермайстер, заулыбался, а старуха, не поворачиваясь к нему, словно бы прилипла взглядом к актеру.
- Да, - ответила она и чуть кивнула направо, - моего мужа.
- Вы никогда не были увлечены другим мужчиной?
Старуха обернулась к мужу. Она смотрела на него какое-то мгновение, и глаза ее были выразительны, и вдруг она улыбнулась длинными фарфоровыми зубами с четко просматривающимися золотыми прослойками.
- Нет, - ответила она, - я любила только моего милого Паульхена.
- Ваш муж казался вам образцом во всех смыслах?
- Да. Он был образцовым лютеранином, отцом и гражданином.
- Простите, фрау Легермайстер, мой следующий вопрос, но он необходим: был ли ваш муж образцовым мужем? Мужчиной, говоря точнее?
- Господин фон Хаффен, это меня никогда не волновало. Для меня всегда было главным духовное в любви, а не грязное, плотское...
Люс почувствовал, как затрясся от сдерживаемого смеха ассистент, - они сидели у камеры, тесно прижавшись друг к другу, и Люс толкнул его локтем.
"Великолепно, - радовался Люс, - было очень ясно видно, как она врала. Это удача".
Следующей на маленькую сцену, где обычно выступал джаз-банд, вышла Ингрид.
- Какой должна быть чистая, высокая любовь? - спросила она старика, сидевшего за столиком в одиночестве.
- Настоящая любовь, - ответил старик, пожевав синими губами, - должна быть доверчивой, нежной и трепетной.
- Простите, ваше имя? Телезрителям интересно узнать ваше имя...
- Освальд Рогге.
- Господин Рогге, что такое доверчивая любовь?
- Как бы вам объяснить получше, - вздохнул старик. - Это когда с первого взгляда... Даже не знаю, как объяснить...
- Ваша жена отсутствует на нашей встрече?
- Да. Она отдыхает с внуками на побережье.
Ингрид нахмурилась, обязательная улыбка сошла с ее лица, и она вдруг спросила:
- Как вы думаете, господин Рогге, возможно ли сохранить любовь после измены? Случайной, глупой... Ненужной...
- Нет, - отрезал Рогге. - Это исключено.
- А что же тогда делать человеку, который любит, но который в силу обстоятельств оказался... падшим...
- Об этом надо было думать раньше.
- Любовь исключает милосердие? - спросила Ингрид.
"Я подонок, - подумал Люс. - Что за манера - сразу составлять впечатление о человеке по первым двум фразам? Это преступление - позволять себе плохо думать о человеке, не узнав его толком. Фашизм какой-то. Разве я допускал, что она задаст такой изумительный вопрос? Впрочем, Нора решит, что я сочинил ей этот вопрос после совместно проведенной ночи".
- Любовь - это само милосердие, - ответил Рогге, - но для того, чтобы сохранить любовь, милосердие и чистоту отношений, следует быть беспощадным по отношению к падшим.
- Я не хочу вам верить, - сказала Ингрид, и в глазах у нее появились слезы, - нет мужчин, которые не изменяют женам! Нет! Я таких не встречала! Все мужчины изменяют, только одни это делают как скоты, а другие ведут себя как честные люди - не сулят рая и не клянутся в вечной любви!
- Я протестую! - сказал высокий, сильный еще, хотя седой как лунь, мужчина и поднялся со своего места. - Мы думали, что киноискусство хочет помочь нам в воспитании молодых германцев, а здесь мы видим попытку опорочить идеалы!
Люс начал грызть ногти: он грыз ногти в горе и в радости. Он знал, что это ужасно. Нора пилила его, утверждая, что ногти грызут только те мужчины, которым суждено быть вдовцами; он знал, как это омерзительно со стороны, но он ничего не мог с собой поделать. Сейчас была радость - нежданная, он даже не мог мечтать о такой удаче: говорил Иоахим Гофмайер, бывший советник Геббельса по работе с молодежью. У Люса были архивные кинокадры, в которых Гофмайер выступал перед активом гитлерюгенда и давал указания, как и от чего следует уберегать германскую молодежь, что надо противопоставлять растленной большевистской и англо-американской пропаганде.
Люс не ждал, что к Гофмайеру подойдет Кристина. А она шла к нему, подтягивая за собой, как шлейф, провод микрофона.
- Неправда! - воскликнула она. - Никто не намерен выступать против идеалов чистой любви! Впрочем, я не понимаю, как можно делить любовь на "чистую" и "нечистую"?!
В зале поднялся шум. Благообразные старушки начали молотить по столикам тяжелыми пивными кружками.
- Самое чистое можно опорочить! - перекрывая шум, продолжала Кристина. - Можно! Напрасно вы так кричите! Значит, вы боитесь меня, если не даете мне говорить!
- Тихо, друзья! - Гофмайер поднял руки, обращаясь к членам своей "ассоциации". - Дадим юной даме возможность высказаться и докажем ей, что нам нечего бояться. Прошу вас, юная дама.
- В ком больше чистоты и нравственности, - спросила Кристина, - в том, кто делает то, что ему хочется, открыто, не скрываясь, или в том, кто делает то же самое - вы знаете, про что я говорю, вы все знаете, и дамы и господа, - таясь, опасаясь, оглядываясь на прописную мораль буржуа?!
- В том чистота, юная дама, кто не оглядывается на прописную мораль, но согласовывает свои поступки с моралью истинной.
- В чем отличие прописной морали от морали истинной?
- Мораль - это, если хотите, соблюдение норм поведения.
- Значит, любовь - это норма поведения? - наступала Кристина.
- Поначалу любовь - это влечение сердец, а потом, когда влечение освящено церковью, - это, я не боюсь показаться старомодным, соблюдение норм морали и правил поведения.
- Влечение сердец? - переспросила Кристи, - А как быть с телом?
- Разве сердце бестелесно? - спросил Гофмайер и победно засмеялся своему вопросу.
- Ну, так вот о теле и сердце, - став бледной, заговорила Кристина, дождавшись, пока в зале стихнет смех. - Я вам хочу кое-что рассказать о сердце, чистой любви и теле. Я забеременела от господина вашего возраста...
Гофмайер, побагровев, спросил:
- Надеюсь, это был не я? Или вы забыли лицо вашего соблазнителя?
- Он был профессором римского права в нашем университете, - продолжала Кристина. - Он так читал о величии нравов Рима, что казался мне выше всех людей на земле, не говоря уже о тех первокурсниках, которые норовили прижаться ко мне коленкой на лекции. Я поссорилась с моим юношей, глупо поссорилась, а наш профессор ехал со мной в одном вагоне метро, и я, даже не знаю почему, рассказала ему об этом. Ах как красиво он говорил о любви и о подлости молодого поколения! Как он мне рассказывал о своей жене, которая изменила ему, и как она потом стояла перед ним на коленях, а он не простил ей, потому что "нельзя прощать подлость"! Как он говорил о чистоте, сделав меня женщиной! Как он говорил об идеалах, вынуждая меня лгать дома про то, где я провожу ночи! Как он анализировал литературу и театр! Как он был воспитан и добр, как он был нежен, зная, что никогда не женится на мне! А когда я забеременела, он стал просить меня отдаться тому бедному мальчику, чтобы было на кого свалить ребенка! Вы все предатели! Вы изменяли своим женам, а ваши жены изменяли вам, пока вы были молоды, а теперь вам хочется замолить грехи, и вы начинаете учить нас чистоте!
В зале началось что-то невообразимое - крики, шум, свист...
Люс схватил второй микрофон и вышел на середину зала - Кристи убежала куда-то.
- Дамы и господа! - закричал он, чувствуя отчаянную, холодную радость. - Господин Гофмайер! Дамы и господа, я прошу вас успокоиться. Может создаться впечатление, что вы противники демократии, ибо нельзя же, право, лишать человека его точки зрения, даже если вы не согласны с этой точкой зрения! Господин Гофмайер, у меня к вам вопросы. Надеюсь, ваши ответы все поставят на свои места.
- Хорошо, - ответил Гофмайер, - я готов ответить на ваши вопросы.
- Благодарю вас. Скажите, вы недавно пришли к этой великолепной и поистине добродетельной идее борьбы за чистую любовь или же всегда исповедовали те принципы, которым сейчас так самоотверженно служите?
- Я всегда исповедовал эти принципы...
- И до войны, и во время войны, и после нее?
- Да.
- Эти же самые принципы вы исповедовали и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы?
- Да.
- Значит, вы верили в чистую любовь, состоя в рядах гитлеровской партии и СС?
- Кто вам сказал об этом?
- Вы сами. Вы же сказали, что верили в сороковом году в те же принципы, что и сейчас... Разве нет?
- Кто вам сказал про СС?
- Вы не были членом СС?
- Не шантажируйте меня! Господа, - он обернулся в зал, - здесь собралась банда! Это красные!
- Господин Гофмайер, вы уходите от ответа: вы были в СС?
Зал ревел.
- Панораму по лицам! - крикнул Люс Георгу, сидевшему за камерой. - Крупно!
- Сделал!