Файн отмотал запись, прослушал свой голос и досадливо затушил окурок в пепельнице, сделанной из половинки шариковой бомбы. Стер написанное и начал диктовать снова:
- Люди, считающие, что они служат долгу, попросту выполняют то, что в р е м я запрограммировало в их генах. Мы все запрограммированы, сейчас уже с этим не спорят. Когда-то древние знали про это. Недаром осталась мудрость: "Тот, кому суждено быть повешенным, не утонет в луже". Раньше в р е м я было медлительным. Его называли рекой. Теперь оно стремительно. Отчего оно так убыстрилось? Наверное, оттого, что о н о не хочет открыть нам свою тайну. Главную тайну. Поэтому о н о заставляет нас прожигать и проживать время жизни. Оно подгоняет нас, выдвигая иллюзорные мечты, мы гонимся за ними, пробегая сквозь время. Мы не успеваем осмыслить происходящее: в р е м я готовит нам одну феерию за другой. Память мира стала, как никогда, короткой: так бывает в концерте, где отличные номера следуют один за другим. Этот наш бег за мечтой порождает усталость. И мы передаем эту усталость потомкам. Мы программируем усталость в будущем через гены наших детей и внуков. Видимо, мы слишком близко подошли к тайне в р е м е н и. Мы начали выходить из-под контроля. И в р е м я тогда, поняв, что впрямую нас не победишь и прошлое - спокойное прошлое - не вернешь людям, а следовательно, и ему самому - позволило простой микроскоп сделать электронным и помогло тем, кто слепо тыкался носом вокруг проблемы наследственности, сфотографировать клетку ДНК. В р е м я решило столкнуть количество открытого людьми с их разумом, который не в силах это открытое осмыслить. И тогда в р е м я помогло Виннеру создать кибернетического робота. Это был самый коварный ход в р е м е н и. Человек, преклоняющийся перед творением рук своих, перед всезапоминающим и всевычисляющим роботом, обречен на умильное рабство. Робот будет служить не человеку, как он надменно думает, но - в р е м е н и. Спасти от гибели можно только верующих рабов. Богов свергли. Робот - бог будущего. Боги - слуги времени. Время нас снова обыграло. Человечество, погрязшее в маленьких личных, групповых и государственных заботах, уже проиграло, не заметив этого катастрофического проигрыша. А порой даже аплодируя поражениям - когда выдавали Нобелевские премии мудрецам от математики и электроники. Эти мудрецы были невольными п р о в о к а т о р а м и в р е м е н и. Не зря инквизиция жгла на кострах тех, кто дерзал думать шире пределов, утвержденных религией: видимо, папские нунции, лишенные радостей плотской, простой жизни, мечтали, чтобы этим простым счастьем наслаждалась их паства. Паства дерзко отринула этот путь устами Галилея, который сказал, что шарик все-таки крутится. Будь он проклят, этот вздорный старик, этот вздорный старик... Только равенство мысли могло бы уравнять людей в их правах и обязанностях. Но разве люди согласятся уравнять себя в мысли? Личный агент в р е м е н и в каждом из нас - честолюбие и алчность - не позволит сделать этого. Маленькие люди заняты своими маленькими радостями, крохотными горестями и глупенькими страстями. В р е м я, наблюдая нас, видимо, потешается: "На что замахиваетесь, мыши?"
Файн выключил магнитофон и, откинувшись на спинку старинного, с истертыми валиками кресла, закурил и почувствовал, как у него устало расслабились мышцы живота.
Он потянулся и закинул тонкие руки за голову. Возле окна, в дальнем углу номера, запел сверчок. Файн долго слушал, как поет сверчок, а потом неожиданно для самого себя - заплакал. Он включил диктофон и поднял микрофон, чтобы песня сверчка явственнее записалась на пленку. Он долго сидел с вытянутой рукой и, улыбаясь, счастливо плакал, слушая, как пел сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон:
- У времени добрая песня...
04.07
- Поставь будильник на пять часов, - сонно пробормотал Билл. - Я хоть часок вздремну. Мы в пять должны вылетать...
- Я разбужу. Спи, - сказала Сара. - Я разбужу тебя в пять.
- Мы разбомбим эту машину с чарли и быстренько вернемся.
- Спи. Спи, - повторила Сара, - Спи же ты...
- У меня очень свирепый командир. Мне нельзя проспать.
- Спи. Я тебя разбужу.
Саре показалось, что парень уснул. Она осторожно отодвинулась от него. Ей хотелось бежать отсюда, но парень обнял ее, прижал к себе и спросил:
- Куда ты?
- Никуда. Просто мне жарко.
- Нет. Лежи рядом. Я не буду спать, я только подремлю пятнадцать минут, - он поцеловал ее в шею. - И сразу проснусь. И у нас еще останется полчаса на любовь. Поцелуй меня.
Сара прикоснулась губами к его щеке.
- Нет, поцелуй меня так, как раньше.
- Я устала.
- Ты думаешь, я не устал? Я тоже очень устал.
- Поспи. Поспи немного.
- Хорошо. Совсем немного. Разбуди меня через десять минут. Ладно?
- Хорошо.
И Билл уснул: он всегда засыпал сразу, как ребенок.
04.29
- Я не мешаю тебе своими коленками? - спросил Ситонг.
- Нет, что ты, совсем не мешаешь.
- Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия, поэтому стало так тесно.
- Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище.
- Нет. Надо возвращаться на фронт, - ответил Ситонг. - Там дел много. Ну-ка, поддай скорости, - попросил он шофера. - Надо поскорей проскочить равнину.
- Я и так гоню, - сказал шофер. - Равнина очень красивая, - обернулся он к Степанову. - Вы ее днем не видели?
- Чего красивого может быть в равнинах? - удивился Ситонг. - Красиво бывает только в горах.
- Почему? - спросил Степанов.
- Потому что в горах неизвестно, что будет дальше. Поднимешься на вершину - и видишь: водопад. Поднимешься на вторую - а там ульи с медом; опустишься в ущелье - а там олень стоит. А равнина - что? Как жизнь: заранее знаешь, что в конце помрешь...
- В равнине можно построить красивый город, - сказал шофер. - Кхам Бут, когда был с рукой, нарисовал такой город: он весь стеклянный. Когда мы победим, в тот город станут приезжать люди со всего мира - отдыхать, и охотиться, и ловить рыб в горных потоках, стремительных как любовь, закончил он обязательной саванакетской цветистостью.
- Жаль только, - задумчиво улыбаясь чему-то своему, далекому, сказал Ситонг, - что у нас нет снега.
- А у нас жалеют, что мало лета, - сказал Степанов.
- Всегда жалеют о том, чего нет, - сказал Ситонг. - Вообще-то снег это очень красиво.
- В нем много высокой эстетики, - сказал Степанов, - особенно когда его вспоминаешь, а не идешь по нему босиком...
- А что такое эстетика? - спросил шофер.
- Эстетика? - переспросил Степанов и пожал плечами. - Черт его знает... Наверное, это - когда уважают человека. В жаре нет эстетики, например.
- Жара - это ничто, - засмеялся шофер. - Как же может ничто уважать человека?
- Жара - это нечто, - сказал Ситонг. - Ведь ты реагируешь на нее?
- Я на нее потею, - ответил шофер, - а не реагирую.
Ситонг спросил Степанова:
- Ты любишь снег?
- Очень.
- Я тоже очень люблю снег, - сказал Ситонг. - Я очень любил подниматься на фуникулере в Париже, когда шел снег.
Степанов вспомнил фуникулер в Татрах. Он тогда забрался на самую вершину - думал только посмотреть на Татранскую ломницу, но начался буран, и водитель фуникулера вошел в маленький ресторанчик, отряхнул с фуражки снег и сказал:
- Будем отдыхать.
В ресторанчике было четыре человека: краснолицый седой австриец в спортивной ношеной куртке, женщина-горнолыжница, сидевшая возле самого окна, парень, игравший на губной гармонике и Степанов. Водитель фуникулера ушел на кухню, и оттуда был слышен его рокочущий голос, - наверное, он пил пиво и поэтому так довольно рокотал.
Австриец спросил Степанова:
- У вас нет огня?
- Есть. Пожалуйста. - Степанов протянул ему зажигалку, и австриец прикурил треснувшую, намокшую сигарету.
- Спасибо, - сказал австриец. - Хороший снег, а?
- Снег дрянной, - сказал парень, перестав играть на губной гармошке. - Если он не прекратится, надо будет здесь ночевать.
- Ну и прекрасно, - сказал австриец, - это ж приключение. Что может быть лучше приключений в нашей жизни?
Парень показал глазами на женщину, сидевшую спиной к ним возле окна, и ответил:
- Любовь лучше приключений.
Австриец громко крикнул:
- Эй, кто-нибудь!
Из-за занавески выскочила девушка и сказала:
- Просим вас...
- Сливовицы... Пять крат, - показал на пальцах австриец.
Девушка сделала испуганные глаза и побежала выполнять заказ.
- Девушка, - попросил ее Степанов, - мне тоже. Пять крат.
Степанов вообще не хотел пить, но его всегда злило и обижало, когда за границей он видел седых, краснолицых буржуев, делавших то, что им хотелось делать.
- Приятно шумит ветер, - сказал австриец, - особенно это приятно, когда сидишь возле раскаленной печки и можно выпить.
Буран крутил все сильнее, и парень, спрятав губную гармошку, сказал:
- Пойду хлопотать о ночлеге.
Он посмотрел на женщину и, подойдя к ней, спросил:
- О вас позаботиться?
- Спасибо, - ответила женщина, не оборачиваясь, - не надо.
Парень пожал плечами и вышел. В ресторанчик, когда он открывал дверь, залетел снег - огромные белые хлопья. Они быстро растаяли, сделавшись грязными каплями воды на дощатом, плохо крашенном полу.
Австриец подошел к музыкальному автомату и бросил туда монетку.
Женщина обернулась и сказала:
- Какая громкая музыка.
- Разве это плохо? - спросил австриец. - Это хорошо, когда громкая музыка. Хотите выпить?
- Нет. Не хочу, - ответила женщина и, помедлив, добавила: - Благодарю вас.
Она была смуглой, но загар у нее был нездешний. Тут, в горах, загар бывает бронзовый, очень яркий, а потому - недолгий.
Австриец опрокинул подряд две рюмки, вытянул ноги, откинулся на высокую спинку и закрыл глаза.
- Боже ты мой, - сказал он, - как это хорошо, когда в горах шумит буран. Когда человечеству делается скучно, оно начинает войны. А горнолыжники, когда им скучно, уходят в буран, и у них проходит и скука и злость.
Степанов отошел к окну.
"Мело, мело по всей земле во все пределы, - вспомнил он, - свеча горела на столе, свеча горела..."
Женщина обернулась и поглядела на австрийца. Он курил, тяжело затягиваясь.
- Выключите, пожалуйста, эту дурацкую музыку, - попросила она.
Степанов сделал шаг к музыкальному автомату, но пластинка кончилась, и стало тихо, и особенно слышным сделался буран и рокочущий голос водителя фуникулера на кухне.
- Вам не холодно возле окна? - спросил Степанов.
- Нет.
- Издалека приехали?
- Да, - ответила женщина и поднялась. Надев шапку, она вышла из ресторанчика.
Австриец поднялся и спросил:
- Посмотрите, она начала спуск?
- Куда? - не понял Степанов.
- Вниз. Она всегда ждет бурана и спускается вниз через метель.
Степанов смотрел на снежную мглу, но ничего не смог увидеть.
Австриец застегнул свою куртку, допил сливовицу и сказал:
- Если бы эта женщина смогла меня полюбить, я был бы самым счастливым человеком в мире.
Степанов заметил, что австриец сейчас уже не был краснолицым. Он видел только, что он седой, а лицо у него стало бледное и скулы обтянуты щетинистой кожей.
- В мире, - сказал он очень грустно, - есть одна-единственая женщина, которая может дать счастье, но она всегда принадлежит другому.
И он ушел, и Степанов увидел, как сквозь метель промелькнула стремительная тень, - австриец погнал вниз, следом за этой молчаливой, смуглой, совсем не красивой женщиной.
04.47
- Вы просто устали, милый, - сказала Тань, целуя Эда.
Эд повернулся на спину и закурил.
- Ты все знаешь, Тань? А? Ты, знаешь все?
- Про мужчин я знаю все, - улыбнулась она в темноте, - а про себя я ничего не знаю.
- Наверное, в моем возрасте уже нельзя ложиться с женщиной, если не любишь ее. Или хотя бы не увлечен самую малость.
- Вы хотите обидеть меня?
- Прости. Просто такая дурацкая привычка - рассуждать о себе вслух.
- А я думала, что писатели чаще думают о других.
- Ты тоже думаешь? - сказал он жестко. - Кто бы рядом со мной хоть немного не думал, а?
- Поспите, милый, - сказала она, обнимая его своей тонкой, прозрачной рукой, - вам надо отдохнуть. На этой страшной войне вы совсем не щадите себя.
- Ты заплачешь, если я ударю тебя, Тань?
- Если вам станет легче - ударьте. Я не заплачу. Хорошо, что вы сказали, а то я бы очень удивилась. Меня никогда не били.
- Это хорошо.
- Я любила первого мужчину. Побои нравятся тем женщинам, которые поняли любовь после насилия.
- А кто был твоим первым?
- Муж.
- Где он?
- Его убили.
- Когда?
- В позапрошлом году.
- Кто?
- Вы. Он попал в бомбежку.
- И ты можешь лечь со мной в постель?
- Люди никогда не умирают бессмысленно. Значит, его смерть была угодна богу. Иначе бы он не погиб. Ну, ложитесь сюда, - сказала она, - еще ближе. Вам надо отдохнуть, и тогда вы будете сильным.
- Тебе было хорошо только с мужем, Тань?
- Нет. Мне было хорошо с другими тоже. Мне с вами будет тоже очень хорошо.
Эд поднялся. Ему хотелось сказать этой красивой женщине что-то грязное и злое, но он ничего ей не сказал. Он только попросил:
- Одевайся, Тань. Мой друг отвезет тебя домой, а я поеду на аэродром.
Он зашел в комнату к Фаину.
- Ты не спишь?
- Сплю, - ответил тот, пряча диктофон. - А что?
- Отвези женщину домой, а я пока оденусь и позвоню Биллу.
...Билл не поднимал трубку, потому что Сара тихо, то и дело оглядываясь на спящего, опасаясь разбудить его, ненароком выдернула каблуком штепсель телефона из белой фосфоресцирующей розетки. Когда штепсель брякнулся на кафельный пол, Сара, вздрогнув, замерла и осторожно повернула голову: Билл по-прежнему сладко посапывал во сне.
Она тихо приоткрыла дверь, и дверь длинно, протяжно заскрипела. Сара снова вся замерла и снова обернулась на парня, повторяя про себя как заклинание: "Сейчас, ну сейчас, сейчас... сейчас". А выйдя из его комнаты, она побежала по длинному стеклянному коридору и уже не боялась холодного перестука каблуков по кафельному бело-голубому полу.
Около двери, которая вела на улицу и которая была все ближе и ближе, которая наваливалась на нее, как громадная тяжесть, и приближалась к ней, как будущая свобода, появился Самни, тот чревовещатель, который так смешно пугал ее в баре. Он появился неожиданно - видно, быстро выскочил из своей комнаты. Он стоял в майке - здорово пьяный.
- Хэлло, - сказал он, больно схватив Сару за руку. - Хэлло. Где наш Билл?
- Что? Он у себя. Пустите, мне больно руку.
Не открывая рта, он произнес горлом:
- А вот у меня болит душа! Это хуже, чем ручка!
Он потянул Сару к себе и сказал:
- Зайдите ко мне на минуту, я вам что-то покажу...
- Хорошо, - сказала Сара, - только пустите руку.
Он покачал головой, и странно улыбнулся, и обнял Сару. Она рванулась что было сил: Самни, потеряв равновесие, упал, увлекая Сару за собой - на холодный голубой кафельный пол. Она ударила его каблуком в живот, он, охнув, отпустил ее руку. Сара вскочила и выбежала из двери. Она бежала по темной улице, больше всего страшась услышать позади себя сопение этого Самни. Она боялась оглянуться, она бежала, повторяя все время: "Сейчас, сейчас, Эд, родной, сейчас! Сейчас, Эд!" Она часто жмурилась, чтобы отогнать навязчивое, до ужаса явственное видение: голова Билла на смятой подушке и слюнка, которая стекала желтым пятном из его большого мальчишеского рта, а еще она видела близкое лицо Самни, который хватал ее и что-то говорил, а губы его были недвижны, как и недвижно лицо, замершее словно маска.
04.47
- Мой парень где-то загулял, - сказал Эд вернувшемуся Файну. - Хочешь слетать со мной? Это будет нетрудный полет.
- Спасибо.
- Спасибо - да?
- Конечно. Сейчас я переоденусь.
- Зачем? Включим печку, ты не замерзнешь.
Когда они сели в машину и Стюарт включил зажигание, Файн спросил его:
- Скажи правду: ты летишь со злобы? Тебе надо сорвать злобу? Или что?
- Как тебе сказать? - медленно ответил Эд. - Наверное, я лечу сейчас только потому, что, садясь за штурвал, начинаю по-настоящему ощущать свою силу.
04.57
- У нас батарейки еще не сели, Ситонг? - спросил Степанов.
- Хочешь послушать радио?
- Да, - ответил Степанов, но, взглянув на часы, попросил: - Погоди включать. Сейчас одна музыка. Знаешь, когда я слушаю радио, я думаю, что мир все-таки плоский. Разность часовых поясов, по-моему, выдумали досужие мудрецы.
- Конечно! - радостно согласился шофер. - Я ничего в этой премудрости так и не смог понять.
- Вообще-то мир - круглый, - сказал Ситонг. - Это точно. Почему тебе кажется, что часовые пояса выдумали?