– Как бы мне им стать не пришлось, – ухмыльнулся Меркулов. – Уйду вот в отставку и к вам попрошусь. Ботинки чистить на улицах стану. – И без паузы: – Сколько оружия-то дадите?

    – Три тысячи карабинов и патроны к ним, – быстро ответил Гроверс.

    – Патронов у вас тут нет…

    – Уже на подходе.

    – Сколько?

    – На каждый карабин по сотне.

    – Думаете, этого нам хватит до Москвы? Что с пулеметами?

    – Этот вопрос, а также проблема танков и артиллерии сейчас находится в стадии окончательного разрешения в Вашингтоне. По-видимому, решение этого вопроса находится в прямой связи с тем, какова будет ваша позиция.

    – Не иначе как совместное заявление имеете в виду? Чтоб мои япошата заурчали, да? Не совсем это логично у вас выходит, вы передайте своим начальникам: как только я сделаю заявление, которое Токио сможет расценить как смену моих симпатий, так сразу же я получу от них в пять раз больше того, что можете дать вы. У них конгресса нет. У них все тихо решается, без шума. Если их премьер скажет "надо", то и будет так незамедлительно. А вы ратификанты, вы богатые, вам и в демократию можно поиграть. Хорошо. Я обдумаю наш разговор. Заметьте, что мне надо получить двадцать танков, двадцать аэропланов, сорок орудий и не меньше пятидесяти пулеметов – как первоначальный взнос. И еще: мне нужно знать, чего хотите вы.

    – Только справедливости и…

    – Бросьте, – сказал Меркулов, поднимаясь. – Не надо. Это вы для дам приберегите. Если у вас нет точных директив, запросите Вашингтон. Скорее всего, вас интересует наша береговая зона в районе Камчатки и Сахалина? Словом, запросите все: что, почем, где и зачем… И, пожалуйста, сделайте мне дружескую услугу: тщательно разузнайте, какая из ваших фирм, желательно с восточного побережья, захотела бы заключить со мной контракт на поставки чесучи и трепангов с крабами.

    Меркулов проводил Гроверса до двери. Возвратился к столу. Улыбка сошла с его лица. Тяжело Спиридону Дионисьевичу. А что делать? Если японцы действительно начинают тур вальса с красной Читой, – надо готовиться к активному противодействию. И потом – в политике, как в торговле: если есть выбор, куда больше шансов купить хороший товар. Если выбора нет, всучат мешковину вместо полотна, и не пикнешь. Что ж, японцы своими намеками на переговоры с красными, даже помогли косвенно. Позиция – и в дипломатии, и в семейной жизни – основа основ. Кто первый, какую позицию занял он с самого начала, тот так и будет до конца хозяином. Умение обидеться – наука, а умение прощать – целая отрасль наук. Здесь нельзя ошибиться и продешевить ни на йоту ни в чем: ни во взгляде, ни в жесте, ни в слове и – спаси бог – в преждевременной улыбке. Уголки губ книзу, желваки чтоб ходили, и брови нахмурены. Вот так.

    – Господин премьер, – заглянул в кабинет Фривейский, – к вам генерал Тачибана.

    – Передайте господину генералу, миленький, что я занемог сердечным биением и прошу его свой визит перенести, предварительно согласовав его с министром иностранных дел.

    Фривейский изучающе посмотрел на Спиридона Дионисьевича и, чуть улыбнувшись, осторожно склонил голову:

    – Господин премьер, я немедленно вызываю вашего домашнего врача и уже потом отвечаю генералу Тачибане.

    – Это жалко будет выглядеть, – возразил Меркулов. – Будто мы вызюзюкиваем оттого, что их боимся. А мы не боимся. Молоденькая вдовушка кавалеров себе выбирает, потому что не девица она и в любви уже преуспела. Откажите просто – в глаза.

    …Тачибана ушел из приемной задом, все время кланяясь, а в глазах у него жалость к столь внезапной перемене в самочувствии великого человека.

    На пороге генерал остановился и еще раз повторил:

    – Я прошу вас передать Фривейски-сан, господину премьер-министру временного приамурского правительства мои выражения самой глубокой скорби и высокого уважения.

    Фривейский отметил для себя, что эпитет "временное" по отношению к правительству Меркулова господин Тачибана применил впервые, столкнувшись носом к носу с Гроверсом, вышедшим от премьера, и получив отказ в аудиенции с вызывающей, отнюдь не протокольной наглостью.

    Другой-то, помоложе, ринулся бы к себе в резиденцию – готовить ответный контрудар сокрушающей силы, а Тачибана – он в летах, он со Спиридоном Дионисьевичем почти одногодок. Он понимает, что удар – дело последнее. Уколол "временным" – и достаточно пока, на день им суеты хватит. Тут в другом весь корень: надо срочно запросить Токио и местную агентуру, не обидел ли кто из японских предпринимателей Спиридона Дионисьевича, Николая Дионисьевича или его сына – мальчик тоже подторговывает, хотя ему еще только семнадцать. Если кто братьев обидел – все немедленно возместить из секретных фондов и парочку таких контрактов подсунуть, что только звон желтый в ушах зазвенит.

    Генерал Тачибана умел даже и думать по-русски. Поэтому особенно волноваться он не стал и поехал на партию бриджа к французскому консулу. Туда же был приглашен генерал Молчанов, главком белой армии. С ним есть о чем поговорить – умница человек. И тонок, очень тонок.

    По дороге к консулу генерал Тачибана успел заехать к министру иностранных дел господину Николаю Меркулову. Братья еще не успели созвониться, как и предполагал генерал, и поэтому он был уверен в аудиенции. Их разговор был кратким. Тачибана несколько усталым голосом – таким голосом обычно говорят с ревнивыми женами, которые не понимают степени занятости мужа, – объяснил:

    – Нельзя смотреть и видеть только то, что перед глазами. Это привилегия детей, но дети не являются партнерами в решении вопросов международной значимости. Дайренские переговоры нужны не нам. Они прежде всего нужны вам. Почему? Извольте: во-первых, они будут продолжаться по крайней мере два-три месяца, то есть именно столько времени, сколько потребуется вашему генштабу для окончания работ с планом победоносного наступления на ваших противников. Во-вторых, если красные согласятся с нашими требованиями, то вас это устроит не меньше нас. Если они откажутся от наших требований, тогда вы уж в вашем генштабе будьте готовы. Это вы брату передайте, а то он не принял меня, сказавшись больным, и американцем меня пугал. Николай Дионисьевич, не надо так с нами, не надо… Мы обижаемся так же, как и вы. Только мы улыбаемся, если обижены, а вы плачете. Вот и вся разница.

    А пока Тачибана ехал во французский особняк, парижский консул говорил с Гиацинтовым, интересуясь дальнейшей участью большевиков, арестованных по делу подпольной газеты. Он говорил о необходимости находить третье решение судьбы политического противника. Ни в коем случае – террор, это плохо принимает мировое общественное мнение. Но недопустим и пустой либерализм – в России либерализм обязательно кончается кровью.

    – Любой поступок разрешен, – заметил консул, – только всегда необходимо иметь про запас того, кто потом станет козлом отпущения. Хотя, простите, – прервал себя консул, – еще могут подумать, что я вмешиваюсь в ваши внутренние дела.

    Гиацинтов быстро глянул в мягко улыбающиеся консуловы глаза.

    – Гродеково, центр семеновской группировки, – закончил беседу консул, направляясь, встречать Тачибану, – кажется, последний железнодорожный пункт, а там граница. То есть возможна высылка большевиков, а не казнь. Забытое благородство по отношению к оппозиции. Это понравится миру. А если Семенов в Гродекове красных обидит, это уже не ваша забота, а ваша печаль. Да, мы заболтались, прошу вас в тот зал, Кирилл Николаевич, бридж обещает быть интересным, хотя несколько вялым. Где же господин Ванюшин?

    – По-моему, в библиотеке.

    – Нет, – глухо ответил Ванюшин из-за камина, – он не в библиотеке, он – здесь.

    Исаев зашел к Фривейскому и возгласил с порога:

    – О, великий и всесильный!

    – Говорите еще, – шутливо попросил Фривейский и закрыл глаза, показывая, как это ему приятно.

    – Итак, завтра в три? – спросил Исаев тихо.

    – Да. Я заеду за вами в "Версаль", Максим Максимыч. Только смотрите: проиграем мы с вами все на свете.

    – Это даже занятно, иногда проигрыш полезней выигрыша.

    – В каком смысле?

    – В том смысле, что все переоцениваешь. Заново и трезво.

    Секретарша принесла последние газеты. Исаев и Фривейский профессионально быстро проглядели полосы. Фривейский усмехнулся.

    – Послушайте, какую заметку тиснул ваш орган: "Загубили, суки, загубили! От тюрьмы, как и от сумы…"

    Исаев и сам увидел заметку, сообщающую о похоронах Васильева – красного лидера. Он тоже рассмеялся вровень с Фривейским: смешок, смех, хохот; спрятал газету в карман и ушел, рассеянно раскланиваясь на лестнице со знакомыми.

    А в редакции заврекламой визгливо кричал, оправдываясь:

    – А откуда я знал, что контрразведка рассердится?! Мне важно, чтобы не рассердились подписчики! Тоже мне, понимаешь, Наты Пинкертоны!

    Заместитель редактора, распекавший рекламу, басил:

    – Не визжи! Отвечать приходится мне – по телефону. А вот в девять часов завтра ты будешь им отвечать не по телефону, а в комнате номер семь, на Полтавской, три.

    – Что за вопли? – спросил вошедший Исаев. – Как я понял случилось нечто непоправимое.

    – Откуда я знал, что тот тип филер?! – жалко кричал заврекламой. – Откуда я знал, что это из охранного?!

    – Вы поменьше об этом распространяйтесь, – посоветовал замредактора, – а то вам наверняка шею свернут. "Загубили, суки, загубили!".

    – Гиацинтов обижен, что их контору назвали сучьей? – поинтересовался Исаев.

    – Да нет! Совсем наоборот! Их возмутила фривольность тона о погибшем Васильеве!

    По-прежнему усмехаясь, Исаев вышел из кабинета и неторопливо отправился в кафе "Банзай". Там он сел в уголке за бамбуковой перегородкой. Вскоре пришел Чен. Они молча переглянулись. Исаев раскуривал сигарету и шептал, пока лицо его было скрыто в пахучем голубом дыму:

    – Предупредите подполье, что похороны Васильева – провокация. Никто не должен идти на кладбище…

    К перрону подходит состав, прибывший из Читы. В салон-вагоне правительственная делегация ДВР во главе с Федором Николаевичем Петровым и Василием Константиновичем Блюхером, направляющаяся на переговоры с японцами в Дайрен.

    Звенят разбитые стекла вагонов. Улюлюкают на ночном перроне белогвардейцы.

    Орут:

    – Вон отсюда, палачи!

    – Убирайтесь, комиссары!

    Японская полиция стоит чуть в сторонке, в белых перчатках и ослепительных гетрах. Лица улыбчивы и доброжелательны. Руки сложены на животиках: ни дать ни взять – игрушечные полицейские. Делать им сейчас ничего нельзя: демократия прежде всего. Кричать можно что угодно и кому угодно. Нельзя разрешать действовать физически. Это нехорошо. Это даже некрасиво. Этого полиция постарается не допустить.

    Выходят наши товарищи на привокзальную площадь, а там кричат еще пьяней и похабней, просто извозчичьим матом орут.

    Делегация садится в две машины и уезжает к зданию представителей ДВР, которое охраняет японская жандармерия.

    На следующий день, после протеста, заявленного делегацией, японские власти подгоняют к зданию представительства ДВР три броневика и роту солдат.

    Очередной изящный укол: делегация идет к вагонам, чтобы следовать в Дайрен – к месту переговоров, – а вокруг марширует рота солдат. И не понять, то ли арестованных увозят, то ли почет оказывают.

    Повар, нанятый в Харбине делегацией, полунемец, полутатарин, проживший на Востоке всю жизнь, шепотом объяснял проводникам салон-вагона:

    – Азиаты не лыком шиты. Они не только цветом кожи разнятся, у них и мозг другой, и видят они не так, как европейцы. Поди догадайся, как они все вокруг себя видят! Глаза у них с прищуром, необыкновенно хитрющие глаза. Но и хитрость у них особая, на нашу не похожа. Мы в обход хитрим, с дальним прицелом и с логикой в замысле, а дальневосточный азиат в лицо тебе врет и улыбается – это и есть, по-ихнему, хитрость. Думаешь про него: вот чудак, мне ж твоя хитрость сразу видна. Ан нет! Ему только этого и надо. Это он так поначалу хитрил. На самом-то деле он подальше нашего брата задумал, и убить для него – это помочь человеку переместить душу из бренности в божественность, всего-навсего.

    Это самый фешенебельный отель Дайрена. Кругом красное дерево, все старомодно и учтиво. Делегацию встречает секретарь МИДа господин Шимада. Он провожает членов делегации на отведенный им второй этаж и договаривается с секретарем русской делегации, что переговоры будут вестись здесь же, в сером зале, без прессы, форма – белые костюмы из-за влажной жары, черные галстуки и штиблеты черного цвета.

    – Дьяволы, – ворчит Блюхер, – не иначе, как от своих агентов получили сведения, что у нас нет белых костюмов. Вот ведь черт возьми, а? Может, мы и в этих пройдем? Чем наши плохи, серенькие?

    – Не годится, – говорит Федор Николаевич Петров. – Придется раскошелиться, сейчас поедем к портным.

    Японцы – народ вежливый и предупредительный – одним нашим не дают побыть ни минутки. Только наши решат отдохнуть с дороги, как в номер к каждому стук в дверь: на пороге стоит сахарный от нежных улыбок дипломат, и просит пожаловать господ делегатов вниз, в ресторан, на торжественный обед.

    Стол накрыт: икра, омары, трепанги, крабы, сыры, вина, ветчина. Не бывает такого стола в жизни! Наши дипломаты – все из рабочих, только переводчик – бывший студент да Федор Николаевич Петров прошел курс наук в тюремном замке Шлиссельбурга.

    Японские дипломаты лихо орудуют пятью вилочками, десятью ножичками, на руки свои не смотрят, жуют быстро, отрезают малюсенькие кусочки, и все будто само у них режется. А у наших – кроме Петрова, который так же легок и изящен, – ножи тупые, с вилок все падает, секретарь вывалил кусок курицы на брюки своему японскому соседу (японец даже не шевельнул бровью – вроде это и не его ноги), экономический советник опрокинул на себя один из пяти фужеров, поставленных перед ним официантом, другой советник с такой силой нажал вилкой на елозившую по тарелке диковинную закусь, что тарелка – тюк! – и пополам. Василий Константинович до вилки с ножом не дотрагивается вовсе. Только корочку маслом помазал и жует себе, на хозяев стола посматривает и все запоминает: кто как и что ест.

    – Господа! – возглашает руководитель японской делегации Мацушима. – Я думаю, что переговоры явят собой образец искренности и взаимного доброжелательства. Я пью за успех, господа!

    Шумит тяжелый океан, с ревом разбивается о высокие каменные глыбы, замирает в воздухе снежными, устремленными ввысь валами, а потом с шелестом обрушивается вниз – в самого себя.

    Блюхер без ежедневной двухчасовой прогулки не человек. Как бы ни работал, пусть двадцать часов, все равно обязательно пешочком, размеренным шагом десять километров отшагай, хоть помри.

    – Мой двоюродный дядька, – объяснял Василий Константинович Петрову, – до восьмидесяти пяти лет жил, а в восемьдесят еще женихался с молодухами. А все почему? Он по вечерам письмоноше помогал, в соседние деревни письма разносил. Пятнадцать километров отмахает, а потом сидит у печи, ноги вытянет и от счастья плачет. Честное слово! Молится и плачет радостно.

    Блюхер кладет пистолет в задний карман брюк, надвигает канотье, смотрит на себя в зеркало и отправляется к океану – тут, в Дайрене, до него рукой подать. Он перепрыгивает с валуна на валун, уходя все дальше и дальше – вдоль по пустынному берегу. А за ним – неотрывной тенью два японца в штатском, шпики. Идут, совсем не скрываясь, даже изредка переговариваются друг с другом. Им тяжело идти за Василием Константиновичем, потому что тот в ходьбе быстр. Шпики чуть не бегут за ним, тяжело дышат, потные. А Блюхер идет и посмеивается. Думает: "Это вам, сукины дети, за обед в ресторане! Вы лихо жуете, мы – ходим. А ну – кто кого?!" И Василий Константинович поддает скорости. Один из шпиков, тот, что поменьше ростом, заглядевшись на военного министра, спотыкается, падает и расшибает себе лоб. По щеке течет кровь. Второй шпик на ходу вытирает кровь своему спутнику, но понимает, что дело плохо. Либо надо останавливаться, чтобы по-настоящему помочь товарищу, либо одному бежать следом за русским министром.

    – Эй, господина! – кричит он, задыхаясь. – Подожди!

    Блюхер идет, будто этот крик к нему не относится. Вокруг валуны, низкие, словно расчесанные огромным гребнем, корейские сосны, и больше ничего. Только океан глухо стонет и грохочет.

    – Э, хоросая господина! – снова в отчаянии кричат шпики в спину Василию Константиновичу.

    Блюхер останавливается. Смотрит на своих сопровождающих. Они бредут к нему – жалкие, перемазанные кровью, взмокшие.

    – Вы кто? – спрашивает Блюхер.

    – Васа охрана.

    – Шпионы, что ль?

    – Сипионы, сипионы, – радостно соглашается тот, что разбил себе лоб.

    – Немнозко сипиона, немнозко охрана. Твоя ходи, моя топ-топ, за тобой ходи, но твоя быстро ходи, как животное.

    – Сейчас пойдем дальсе, – говорит второй шпик, – только остановим кровь.

    – До кости разбил? – спрашивает Блюхер.

    – Немнозко до кости.

    – Иди сюда.

    Шпик подходит к Блюхеру, и Василий Константинович начинает осматривать рану.

    – Ну-ка, – говорит он второму, – вот мой платок, сбегайте и намочите его водой.

    Шпик убегает вниз, к океану.

    – Садись, – говорит Блюхер.

    – В васем присутствии нельзя.

    – Пиджачок сними – мокрый.

    Шпик снимает пиджак, под мышками у него – на кожаных ремешках – два кольта.

    – Хорошие кольты, – говорит Василий Константинович.

    – Немнозечко тязеловаты.