Молчание; так тихо стало, что слышно было, как соломенная труха шелушилась в тонких матрацах.

    – Хорошо, – сказал Блюхер, – мы сейчас уйдем из камеры. Но я прошу генерала Гржимальского или любого другого выборного из вашей среды выяснить у Мордвинова, он ли давал эти показания.

    Блюхер и его спутники вышли из камеры. Они молча прохаживались по длинному полутемному коридору.

    – Бросили бы вы курево, право слово, – раздраженно сказал Василий Константинович госполитохрановцу, который беспрерывно пыхал трубочкой, – себя ж травите и людям дышать не даете.

    – Так ведь греет… И от голодухи, обратно спасает.

    – Сволочь какая, а? – удивленно, словно разговаривая с самим собой, сказал Блюхер и завертел головой из стороны в сторону, будто ему воротничок жал.

    – Это вы про кого?

    – Про князя. А табак нисколько не греет, это вы напрасно. Пошли, время.

    Гулко загрохотали быстрые шаги: по коридору бежал адъютант Блюхера. Запыхавшись, он нагнулся к Блюхеру и тихо сказал:

    – От Постышева шифровка. В партизанских частях восстание.

    Блюхер на мгновение замер, потом резко – ногой – толкнул дверь камеры. Спросил с порога:

    – Ну?

    – Мы верим князю, – ответил Гржимальский, – он честный офицер. Вся эта история с заговором – грязный фокус ЧК.

    – Ясно. Мордвинов, вот листок бумаги и ручка, извольте написать на имя военного министра, что вас оклеветали в госполитохране и вынудили дать ложные показания против кадровых военных. И подпишитесь. Виновные будут наказаны по закону военного времени.

    Мордвинов размашисто написал на листке бумаги несколько строчек и подписался под ними. Блюхер взял листок, подул на него и сказал – тихо и свирепо:

    – Ах ты, сволочь! Хитер, хитер, а дурак. Завтра же этого князя к стенке. Нечего с ним чикаться, с негодяем. У кого из вас есть очки? – спросил он генералов.

    Никто не отвечал.

    – Я спрашиваю! – кричит Блюхер. – У кого из вас есть очки?! Если у вас нет зрячих – тогда черт с вами со всеми! Некогда мне с вами разводить канитель! Вот показания Мордвинова, которые он против всех вас писал здесь, в тюрьме. Вот его донесения во Владивосток к Гиацинтову, а вот что он сейчас написал! Зрячие увидят – все написано одной рукой! Извольте убедиться перед тем, как я вас всех отпущу по домам!

    – А-а-а! – взвыл Мордвинов, бросившись к генералам. – Они били меня, они били меня, господа! Они вынудили меня написать это! Они втыкали мне иглы под ногти! Они мучили меня!

    – Когда вас арестовали?! – тихо спросил Блюхер. – Отвечать!

    – Три дня назад!

    – Руки на табурет!

    – Что?

    – Руки на табурет! Где иглы под ногтями?! Где следы?!

    – А-а-а!! – закричал князь и отбежал в угол камеры, в темноту.

    – Разденьте его! Если увижу хоть один след от побоев, следователя пристрелю здесь же, на глазах у всех, как злейшего врага революции!

    Мордвинов плакал, кричал, вырывался. Его раздели. На белом его гладком и ухоженном теле не было ни единой царапины.

    – Ну? – побелев от ярости, спросил Блюхер генералов. – У меня фронт, а я тут вами занимаюсь! А вы не можете мне слова сказать – "да" или "нет"! Боитесь обидеть вашего друга генерала Молчанова. А он вас хотел всех скопом с помощью Мордвинова нашими пулями сделать национальными мучениками. Не вышло, слава богу! Не будет из вас национальных мучеников, из вас получатся настоящие национальные обыватели. Тьфу! Хрен с вами! Плесневейте. Отпустить их всех домой! Или выдайте иностранные паспорта – пусть уматываются в Японию или в Китай, – к черту!

    Мордвинов выл на полу, кусал ногти, вопил и хватал за сапоги уходящих из камеры генералов.

    У тюремных ворот Блюхера догнала группа генералов.

    – Министр, – обратился к нему Гржимальский, – когда мы будем вам нужны?

    – То есть как это "когда"? Сегодня, – ответил Блюхер не оглядываясь и быстро пошел по ночной улице – в министерство. Следом за ним по-военному быстро шли генералы. Они шли с пледами и подушечками-думками: прямо из тюрьмы – в штаб Народно-революционной армии.

    Над особняком, стоящим на окраине городка, вывешен красно-черный флаг, на котором белой масляной краской выведено: "Да здравствует Советская власть без коммунистов!" Здесь помещается штаб восставших партизан. У высокого крыльца щерятся фиолетовые рыла пушек. Сюда то и дело заходят люди, перепоясанные пулеметными лентами, у коновязи хрипят взмыленные кони с красными глазами, часовые с короткоствольными американскими карабинами замерли у тяжелых дверей; все в них недвижно, разве только семечки лущат, но они это делают прямо-таки артистически, работают только губы – стремительно и точно.

    Сейчас в особняке идет заседание "правительства", только что "избранного" восставшими партизанами. Руководит работой правительства Колька-анархист, присвоивший себе звание "чрезвычайного и полномочного верховного комиссара на Дальнем Востоке, в Якутии и Камчатке". При распределении должностей он заодно взял себе звание министра иностранных дел, заместителя председателя правительства, главного казначея и министра без портфеля.

    – Товарищи министры и члены, – говорит Колька собравшимся в комнате, – от имени нашего дорогого председателя правительства Ильича, первым заместителем которого я отныне являюсь, передаю вам, как очевидный факт, пламенный советский привет и ура!

    "Министры", раскрыв волосатые рты, ревут что-то непонятное. Опохмелившиеся с утра никак не могут сдержать смеха, а те, которые потрезвее, быстро дожевывают хлеб, розданный партизанам по приказу Кольки-анархиста без всякого пайкового довольствия, а по принципу: кто сколько хочет.

    – Я получил сегодня много поздравлений, – говорит Колька и хлопает рукой по оттопыривающемуся карману, – от членов великого Коммунистического Интернационала!

    – Так мы ж против коммунистов!

    – Да, против! Но мы за Коммунистический Интернационал, – надрывно возглашает Колька, – и пусть тот, кто посмеет в этом усомниться, поперхнется моей рабоче-крестьянской пулей, как последний враг трудового народа! Вам все понятно, министры?

    – Брось выпендриваться, Кольк!

    – Я те покажу "Кольку"! Я заместитель председателя, казначей, министр иностранных дел и министр без портфеля, а не "Колька". Я тебе "Колька" в бою, когда мы вместе ринемся на гада, но тут я тебе руководитель, это очевидно как факт! Покинь зал заседания!

    – Ты чего, Коль? – удивляется "заместитель министра просвещения". – Это ж я, Федька.

    Колька-анархист морщится, как от зубной боли, и стучит себя костяшками пальцев по лбу.

    – Дурак ты, а не Федька!

    – Чего ты к нему пристал? – заступаются за Федьку "министры".

    – Молодой он…

    – Простить надо, товарищ первый заместитель.

    – Ладно, – говорит Колька, – поедешь послом в Японию, буржуям ихним от нас в суп накакаешь. "Так, мол и так, – скажешь, – все вы, проклятые интервенты, есть то самое дерьмо, которое увидите сейчас в своем супе с профитролями!"

    Сукин сын Колька-анархист! Он как "профитроль" завернет, так все партизаны, члены нового "кабинета" и "министры", немеют от восторга. Когда эдакое интеллигент очкастый выгадючивает – так он, зараза, на нашем горбу пятьдесят лет учился и книжки читал, а если свой такие кренделя языком изобретает, значит, от бога ему такая выпала судьба – быть заместителем премьера и буржуям при случае в суп какать.

    – Первый вопрос в повестке дня, – возвещает Колька, – решение судьбы наших политических врагов. Мною арестован командир Кульков, коммунист, и его подвывала старик Суржиков. Что будем делать с Кульковым и Суржиковым, которые несут ответственность за то, что наши отступают и отдают белому гаду те места, которые мы своей кровью у японца отбили в двадцатом годе? Я слушаю ваши предложения, члены и министры, прошу, пожалуйста, записывайтесь на выступления.

    – А я писать не умею, Коль…

    – Но! Но! Обращение!

    – Неграмотный я, товарищ заместитель.

    – Ну и дурак. Чем водку жрать, книжки б читал нашего дорогого отца Карла Маркса!

    – Надо Кулькова назначить твоим заместителем!

    – Чего?! – сердито удивляется Колька. – Каким еще заместителем?! Я тебя спрашиваю: вешать его или стрелять, а ты мне про заместителя вякаешь! Я сам себе заместитель!

    – А за что ж его вешать-то?

    – А я и не утверждаю, чтоб вешать. Можно пристрелить. Это как общество порешит.

    – И стрелять его не за что!

    – Неважно, если не за что, – объясняет Колька-анархист, – если мы есть действительно новая власть, так для порядка бывшую власть надо пострелять.

    – Если б виноватые они были, мы бы с нашим удовольствием.

    – Старик Суржиков из моей деревни, у него внуков-сирот семь ртов осталось, – говорит обиженный "посол" Федька.

    – Ладно, члены и министры, как лисы вертитесь. Этот вопрос все равно будет решен сегодня, а сейчас я приглашаю вас на торжественную церемонию передачи трудовому народу-хозяину его богатств, очевидных как факт. Айда распределять склады с провиантом.

    – Дело!

    – Давно пора все распределить!

    – Буржуев с квартир повыкидаем!

    – Тут буржуев нет, все сбегли!

    – Не важно! Если три комнаты – тот и есть буржуй!

    – У кого рожа в очках – вот те и буржуй!

    – Каждая баба – буржуйка, если она чужая!

    Сбит замок.

    Толпа рвется в амбары. Давка, крик, вопли женщин, звон разбиваемых бутылей. Спирт пьют здесь же, из плоских американских фляг, колют банки с вареньем, мажут друг другу лица, блюют, жрут колбасы, обсыпаются мукой, прижимают к себе хлебы.

    Крик становится тонким, душераздирающим: горе тому, кто падает, – затопчут сапогами, вобьют в цементный холодный пол.

    А маленький незаметный человечек, работавший с Колькой-анархистом больше полугода, едет себе с обозом к линии фронта, чтобы перебежать во Владивосток, а там отдыхать и Гиацинтову ручку жать и готовиться к новым операциям против красных.

    Пришла ночь. Пьяная, страшная ночь с пожарами, воплями женщин и дурными песнями озверевших от спирта дружков Кольки-анархиста.

    – Айда к Кулькову с Суржиковым! – просит Колька. – Порешим, гадов!

    – За батьку кого хошь! – вопят пьяные мужики. – Суржикова ногами вверх на осину!

    – Братцы, мне Нюрка ухо укусила, на нитке болтается!

    – Глянь, Федюня под стол писает.

    – Министры, – надрывается Колька, – айда порешим политических врагов!

    – Беги ты со своими врагами на хутор бабочек ловить!

    – Измена? – шепчет Колька. – Всех покалечу!

    Он лезет за саблей, на него наваливаются, саблю отбирают, бьют по лицу, толкают сапогами в зад, смеются и сквернословят.

    – Я ж заместитель, братцы! – орет Колька. – Нельзя меня, гады! Всех поразгоню!

    Он каким-то чудом вывертывается из пьяных рук, выхватывает из кармана ребристую лимонку, и толпа шарахается в сторону.

    Он бежит мимо горящих амбаров, мимо женщин с детьми, которых выбрасывают на улицу из аккуратного домика с голубыми ставенками, он бежит мимо валяющихся на мерзлой земле пьяных к сараю, где заперты Кульков и Суржиков.

    Возле ворот сарая лежат два пьяных конвоира; ворота открыты, в сарае никого нет. Сбегли Кульков и Суржиков, сбегли, сволочи!

    Колька долго стоит возле открытых дверей, раскачиваясь, а потом швыряет в сарай гранату. Сараишко подпрыгивает на месте и оттуда выбрасывает густым, черным пламенем.

    Гулко прогрохотав через мост, бронепоезд набирает скорость и с потушенными огнями уходит с фронта к взбунтовавшимся партизанам. По приказу Блюхера всю операцию надо провести за девять часов, с тем чтобы утром вернуться на передовые позиции и поддержать огнем орудий обороняющихся под Хабаровском красных бойцов.

    В салон-вагоне идет "процесс" над тифом. За столом – "суд": три бойца во главе с комиссаром бронепоезда, который зарос до самой последней крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.

    В вагоне яблоку упасть негде – бойцы стоят, прижавшись друг к другу. Возле окна, припертый к запотевшему стеклу, – Постышев. Его трудно отличить от остальных. Павел Петрович в такой же солдатской гимнастерке, лицо его крестьянское, российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара, который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает, что среди собравшихся судить образцово-показательным судом заклятую болезнь находится член Дальбюро ЦК.

    – Прошу выступить свидетеля, – говорит председатель.

    К столу протискивается веселый парень – рот до ушей, на носу родинка, на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами: "НЕЧИСТОПЛОТНЫЙ БОЕЦ".

    – Давай свои показания, – просит "судья".

    – Сейчас, – говорит "свидетель" и, подмигнув окружающим, посматривает в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. – Значит так, я считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров, и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу помирает – лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь безобразит.

    – Отойди в сторону, – говорит председатель. – Давай сюда следующего!

    Выходит "буржуй". На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле держится на громадных оттопыренных ушах "буржуя", иначе бы сполз на глаза.

    – Минька! – кричат бойцы. – Пенсню еще напяль!

    – Во, сволочь, а, ребята?!

    – Ишь вырядился!

    – Свидетель, не вступайте в пререкания! – говорит председатель "буржую", который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые возгласы. – Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.

    – Мы, буржуи, относимся к тифу ясно и просто – надо упасть в ножки нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут! – Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель? – Мы, буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и деколон-духи под охраной своих солдат! Мы деколон-духами отмоемся и надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!

    – Понятны вам мысли проклятой буржуазии, товарищи бойцы? – спрашивают из президиума.

    – Понятно! – гремят бойцы.

    – Что за такие мысли следует?

    – К стенке ставить.

    – Введите свидетелей обвинения.

    Входят два бойца.

    Первый делает шаг к столу президиума и начинает речь:

    – Товарищ боец, я проболел тифом, – и он срывает с бритой головы меховую ушанку, – я пролежал месяц в бреду и потерял двадцать килограммов живого веса. Теперь хожу и ветра боюсь, шибает из стороны в сторону. Волоса у меня, обрати внимание, молодой революционный боец, растут теперь мелким кустарником, мышцы рук и ног стали как у старика, и в атаку я идти не могу, а только лежу на земле и плачу кровавыми слезами, что вовремя не следил за своей чистотой и не боролся с вошью.

    Выходит второй боец:

    – Я хочу сказать вам, бойцы, как из-за неосторожности и нечистоплотности несознательного элемента на фронт завезли вошь! Сколько людей она покосила, страх! Как вражеский пулемет! И что стало с безобидной на первый взгляд вши? Стало то, что фронт ослабел и белые продвинулись вперед! Даешь чистоту, бойцы!

    – Долой вшей!

    – Даешь стирку!

    – Внимание, – говорит комиссар "Жана Жореса". – Сейчас слово предоставляется защитнику.

    Рыжий боец, который только что изображал буржуя, надевает пенсне и белую перчатку на левую руку, поворачивается к бойцам задом, на котором лихо красуются две громадные заплаты, и говорит президиуму:

    – Я, как аблакат-защитник, хочу задать уважаемому начальству один вопрос: ругай вошь не ругай, борись с ней не борись, а белья-то все равно нет чистого?! Все белье у нас старое, как царизм! Зачем тогда мыться?

    Из-за стола президиума поднимается комиссар.

    – Бойцы, вы слышали речь классового врага! – гневно говорит он. – Да, у нас нет нового белья! Много чего нет у революции. Зато у революции есть главная задача – победить! По этому поводу – все в первый вагон! Сейчас там каждый получит четвертушку мыла, шайку с кипятком, а потом два товарища, работавшие прежде в прачечной, высушат на паровозе выстиранное вами белье и прогладят его утюгами, полученными в подарок от пролетариата Благовещенска!

    В салоне, где только что проходил суд, остались комиссар "Жореса" и Постышев. Они присели к столику, закурили. В жестяных кружках дымился кипяток, заваренный на таежных снадобьях.

    – Чага? – спросил Постышев.

    – Нет. Лимонник с толченой березкой.

    – Вкусно!

    – И бодрит получше любого чая.

    – А как у тебя та старушка, карамзинская племянница? Помнишь, ты ее "божьим одуванчиком" окрестил?

    – Канкова? Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему надо "плохо" ставить, а она "хорошо с двумя минусами" дарит. Я ее инспектировал, ругал, хотел даже на губу посадить – ничего не могу поделать.

    – А сам грамотный?