– Я понимаю, к чему вы клоните, – натягивая на себя одеяло, сказал Меркулов сонным голосом. – Вы хотите, чтоб мы всех подряд стреляли, и этот граф тоже хочет. А мы с братом опасаемся. Потому что так – нас просто турнут, а ежели стрелять – вздернут. Мы купцы, мы семь раз мерим, один раз режем и бога помним. Спокойной ночи, писатель, укладывайтесь. Завтра с утра садитесь речь мне писать…

    За столом редактора сидел Исаев в ворохе телеграфных сообщений. Он быстро читал с листа, часть бросал в корзину, часть передавал метранпажу и коротко приказывал:

    – В номер, в загон, в номер…

    – Максим Максимыч, я думаю оставить окно для корреспонденции Николая Ивановича. По-видимому, он скоро пришлет с фронта.

    – Разумно.

    – Как вам кажется, стоит ли дать рекламу на "Генриха Наваррского"?

    – Что за реклама? Прочтите.

    – "Семь бед – один ответ – главный лейтмотив этой исторической драмы. Правдивый быт берлинского двора".

    – Почему берлинского?

    – Генрих – немецкое имя.

    – Генрих Наваррский отнюдь не берлинец.

    – Сию минуточку, заменю. Дальше: "Женщины в его постели, гнев оскорбленной королевы, турниры и скачки, рыдания и комедии – все как в нашей жизни".

    – Ничего, – улыбнулся Исаев. – Особенно точно последнее замечание. Кто писал?

    – Я… – смущенно ответил метранпаж, – в порядке опыта.

    – Вполне. Валяйте в набор.

    Метранпаж рысцой убежал в типографию. За окнами был слышен рев голосов. Он все ближе и ближе. Дрожат стекла в кабинете. Исаев подошел к окнам. По Алеутской, оглушительно грохоча сапогами, с лихой песней шли войска.

    Улица была запружена юнкерами, студентами, дамочками – овации, слезы, счастливые, сияющие лица. Исаев стоял у окна нахмурившись, поджав губы. И вдруг – резко, толчком – заметил на себе пристальный взгляд.

    Разведчик обязан быть актером. Исаев чуть-чуть дрогнул лицом, сыграл начало улыбки, потом сыграл улыбку; он поднимает над головой руки и соединяет их в приветственном салюте героям-солдатам, которые сегодня отправляются на фронт.

    И только после долгих улыбок и салюта Исаев оторвал глаза от солдат и стремительно, осторожным взглядом пронесся по толпе.

    Профессионально и точно Исаев отметил двух молодчиков с цинковыми, "озабоченными" глазами. Они, играя сейчас в озабоченность, прилипчиво смотрели на Исаева и, как только заметили, что он видит их, сразу же – без всякого перехода и безо всякой необходимой в этом случае игры – стали размахивать руками и кричать "ура".

    И еще одного человека, неотрывно смотревшего в окно, заметил Исаев. Это была Сашенька. Она стояла возле ворот, как раз напротив редакции, к груди прижимала тетрадку, ее толкали мальчишки и дамы, устремившиеся следом за прошедшими войсками, а она, не замечая ничего вокруг себя, зачарованно смотрела на Исаева.

    Исаев улыбнулся ей, девушка поняла, что он видел, как она смотрела на него, смутилась и, низко опустив голову, побежала через дорогу в редакцию.

    Двое молодчиков с озабоченными глазами принялись расхаживать по тротуару напротив редакционных дверей. Исаев видел, как они, стараясь казаться праздношатающимися, что-то насвистывали. Он не слышал, что они насвистывали, но ему казалось, что и это они делали фальшиво.

    "Дурак, песню испортил", – вспомнил он Горького и вдруг отчетливо понял: что-то случилось с Ченом. Он пропустил две встречи.

    Исаев сел к телефону и стал смотреть на черный нескладный аппарат. Тихонько скрипнула дверь. Исаев поднял голову и увидел Сашеньку.

    – Максим Максимыч, – сказала она решительно, – я написала про то, что вы мне показывали. Вы обязаны это напечатать.

    И она положила на стол тетрадку, исписанную аккуратными строчками.

    Прочитав первую страницу, Исаев усмехнулся и смешно почесал нос.

    – Сколько вам лет, Максим Максимыч?

    – Почему вы спрашиваете?

    – Потому что вы смеетесь там, где может смеяться только черствый старик.

    – Мне семьдесят семь лет, – улыбнулся Исаев. – Сашенька, разве это можно напечатать, славная вы девочка?

    – А вы испугались?

    – Конечно.

    – Максим Максимыч, пожалуйста, не говорите так. Вы лучше, чем хотите казаться. Вы хотите быть плохим, наглым, у вас это великолепно выходит, только у вас иногда глаза бывают, как у больной собаки. Это я так для себя определяю глаза честных людей.

    Исаев испугался той нежности, с которой он смотрел на девушку. Он заставил себя опустить веки и потереть виски. Усмехнулся обычной своей колючей ухмылкой, покачал головой.

    "Если за мной пустили наружку, то оппозиционность и скандал в печати будут сейчас мне даже на пользу, – быстро решил Исаев. – Человек, который ничего не боится, должен идти на скандал и открытую драку. Если я в чем-то засветился и Гиацинтов возьмет меня, я стану утверждать, что он расправляется со мной из-за скандального разоблачения в нашей газете дельцов, связанных с полицией. Интеллигенция станет на мою защиту. Можно будет тогда обратиться к Ванюшину и ребятам из Ассошиэйтед Пресс. Это на крайний случай, конечно. Сейчас я должен идти на драку – это лучшее алиби".

    – Хорошо, – сказал Исаев, – только, Сашенька, давайте договоримся: вы снимаете свою подпись, во-первых; клянетесь никому не говорить, что это написали вы, если не хотите мне зла, во-вторых; и, в-третьих, после того, как я сам поправлю ваш материал и наберу его, эта тетрадка будет сожжена.

    – Хотите, дам честное благородное слово?

    – Хочу.

    – Честное благородное слово, Максим Максимыч! Не обижусь: дописывайте, переделывайте и жгите – пожалуйста. Но обязательно напечатайте про этот наш позор. Только неужели вы слову верите?

    – Вашему – да. Ну-с, теперь быстренько уходите. И надуйтесь на меня для вида, а я пойду работать.

    Исаев взял тетрадь и побежал – через две ступеньки – вниз, в наборный цех.

    В кабинете у Гиацинтова шторы были приспущены. Настольная лампа выхватывала из полутьмы зеленоватый овал стола. Гиацинтов чертил на листке бумаги женские профили. Напротив него сидел Чен.

    – Послушайте меня, приятель, – сказал Гиацинтов, – кто ко мне попал, тот сам не выходит. Если, конечно, я не столкнулся с умным и дальновидным человеком. Вся ваша липа с американским телеграфным агентством и с листовками для Лобба мною проверена. Вы им материалы подсовывали политического характера, чтобы поссорить атамана Семенова с нашим правительством. Кто вам передавал эти материалы?

    – Мне смешно вас слушать, Кирилл Николаевич, – удивился Чен. – Мое дело – сенсация. И на бирже и в политике. За свежий товар платят больше. В воздухе тогда носились слухи про Семенова, а что там и как – не это ведь важно, Кирилл Николаевич, важно, чтоб первым.

    – Вполне рационально, вполне… А зачем водичку с солянкой наливали в бензин для танков?

    – Нет, это явная клевета и гнусный домысел!

    – Какой смысл моим людям клеветать на вас?

    – Я и сам голову ломаю. Может быть, меня с кем-нибудь спутали?

    – Да нет, – вздохнул Гиацинтов, – я сам был бы рад, если б спутали… У вас столько влиятельных защитников! Вон Максим Максимыч уже пятый раз звонит, справляется о вас.

    – Кто, кто?

    – Да Исаев. Макс…

    – Не изволю знать.

    – Полноте, полноте.

    – Как вы сказали? Макс?

    – Ну да, Максим Максимыч Исаев.

    – Право, не помню.

    – Значит, не знакомы?

    – Совершенно определенно – не знаком.

    Гиацинтов достал из стола конверт, бросил его Чену:

    – Посмотрите, это занятно.

    Чен улыбнулся своей ослепительной, чуть подобострастной улыбкой, придвинул к себе конверт, достал из него несколько фотографий. На всех фотографиях были изображены Чен с Исаевым: у касс ипподрома, на улице, возле редакции.

    – Ну как? – поинтересовался Гиацинтов, разглядывая свои квадратные, лопатообразные ногти. – Признали?

    – Нет, не признал. Я ведь имею богатую клиентуру в городе: большинство уважаемых людей играет на бирже, даже ваши сотрудники.

    – Я знаю, – спокойно сказал Гиацинтов. – Вы кого имеете в виду персонально?

    – Многих.

    – Уж и многих…

    – Честное благородное.

    – И всех помните?

    – Не всех, но большинство.

    – А Исаева забыли?

    – Кого?

    – Исаева.

    – Забыл.

    – Вы, между прочим, этим своим упорством ему же хуже делаете. Я уж забеспокоился – что вы так его выгораживаете, не боитесь ли вы его? Надо будет мне им заняться как следует.

    – Конечно. Проверка – великая вещь.

    – Приятель, вы что, меня в дураках хотите оставить?

    – Господи, да что вы, Кирилл Николаевич! Я ведь не против того, что меня посадили, только зачем мне лишнее клеить? На черном рынке играл? Да, играл! Бизнес имел с иностранцами? Да, имел! За это готов нести наказание.

    – А деньги ваши где от бизнеса?

    – Кутежи и проститутки жизнь отнимут, не то что деньги.

    – Опять-таки верно. Значит, поручителя за вас не найдется?

    – Кого угодно про меня спросите – все скажут только доброе.

    – Ну что ж, сейчас пригласим того, кто помнит вас.

    Гиацинтов позвонил в звоночек. Дверь отворилась, и вошел Стрелков, агент по кличке Столяр.

    – Здравствуйте, гражданин чекист Марейкис, – заговорил он шипучим голосом. – Не думали, верно, что встретимся? А я – вот он, весь перед вами! Или забыли Лубянку? Забыли кабинет на третьем этаже?!

    Стрелков набрал в рот слюны и, приблизившись, плюнул Чену в лицо. Чен достал платок, вытер лицо, ни один мускул в нем не дрогнул.

    – Я протестую, – сказал он тихо. – Что это такое, Кирилл Николаевич?

    Стрелков ударил его наотмашь – ребром ладони по лицу. Хлынула кровь из носа.

    – Я те попротестую, – прохрипел он. – Я те, суке, попротестую!

    – Успокойтесь, – сказал Гиацинтов, – поменьше эмоций. Спасибо вам, Сергей Дмитриевич. До свиданья.

    Стрелков вышел из кабинета.

    – Послушайте, милый товарищ Марейкис, – заговорил Гиацинтов, – не считайте нас олухами. Вы свою партию проиграли. Хотите жить – давайте говорить откровенно. Ну как?

    – Тут какая-то чудовищная ошибка, Кирилл Николаевич, право слово!

    – Пеняйте на себя. Сейчас вас станут пытать. А как же иначе прикажете поступать? Не гуманно? Согласен! Так помогите мне не быть жестоким. Вы делаете нас зверьми, вы, а не кто-либо другой.

    Вошло пятеро. Они зажали руки и ноги Чена в деревянные колодки и разложили на столе набор тупых игл.

    – Они сейчас будут вгонять вам иглы под ногти. Это больно очень больно, – медленно говорил Гиацинтов, продолжая заниматься своим маникюром. – Начинайте, ребята.

    В кабинете стало тихо. Гиацинтов отложил пилки, и, когда иголка стала входить под ноготь большого пальца, оставляя багровый след, он весь подался вперед, впившись глазами в лицо Чена. А Чен сидел недвижно, лицо его словно окаменело, только зрачки глаз стали расширяться.

    – В мизинчик, – тихо попросил Гиацинтов, – это нежней, когда в мизинчик, там мясцо молоденькое.

    И снова он весь подался вперед, а Чен продолжал сидеть замерев и смотрел широко открытыми глазами сквозь полковника, который кусал губы и часто дышал, наблюдая за иглой, входившей в мизинец.

    – Ну! Ну же! – говорил Гиацинтов. – Ну, зачем ты нас всех мучаешь? Ну, скажи нам что-нибудь…

    Чен ответил утиным, крякающим голосом:

    – Это ошибка, я ни в чем не виноват.

    Сказал он это очень быстро, потому что боялся сорваться на крик.

    – Ага, – обрадовался Гиацинтов, – дрогнул! Теперь в безымянный ему воткните, и чтоб кровь клопчиками, клопчиками капала!

    Дивизия выстроена в каре. Лица солдат утомлены, глаза воспаленные, чуть блестят – перед построением выдали по стакану водки. Вдали слышно, как ворочается гром: это продолжается артобстрел красных.

    Посредине каре, на трибуне, стоит главком – генерал Молчанов, а рядом на красно-зеленом половичке – брат вождя, Николай Меркулов, министр иностранных дел. Внизу, возле трибуны, замер генералитет, офицеры штаба, Ванюшин.

    – И мы торжественно заявляем, – подняв руку над головой, зычно выкрикивает Меркулов текст, написанный для него Ванюшиным, – что никакая иная правда нас не тревожит, кроме правды народной. Мужику будет нарезана земля, торговцу отдана лавка, а предприниматель позовет рабочего на завод, уважительно обращаясь к нему по имени и отчеству, как к брату и другу. Для того чтобы поскорей спасти страну от большевистских оборотней, нам осталось не так уж много сделать! Я говорю вам – вперед, на Читу! Я говорю вам – на Хабаровск! Я зову вас к победе! Я вижу вас победителями! Ура!

    Победное "ура" несется над каре в сухом, морозном воздухе.

    Ванюшин внимательно смотрит в лица солдат и замечает то, чего не видит, а может быть, и не хочет видеть Меркулов, возвышающийся на трибуне возле сухого, аскетичного Молчанова, одетого в солдатскую форму, сшитую из английского тонкого сукна – по-наполеоновски.

    Ванюшин видит, как солдаты посмеиваются, подмигивают, подталкивают друг друга локтями. А глотку все равно дерут: черт его знает, а вдруг возьмет министр да отвалит за бравый прием еще по стакашке водочки. Чего ж не поорать-то?

    Председатель комитета поздоровался с Исаевым весьма сухо, усадил его в кресло и, сокрушенно покачав головой, сказал:

    – Какая все-таки гнусность вышла. Вместо героической корреспонденции Ванюшина с фронта – эта гадость о здешних проститутках. Кто вас подвел? Давайте решать, что делать. По-моему, это граничит с злоумышлением.

    – Господин цензор, тогда лучше заранее казните меня.

    – О чем вы?

    – Это я поставил материал в номер.

    – Вы?!

    Исаев молча кивнул и мило улыбнулся.

    – Зачем?

    – А тираж? Газету раскупили за двадцать минут, такой материал публика читает взахлёб. Согласитесь: что может быть приятнее, чем прочесть о бесчестье других?

    – Вы с ума сошли! – тихо сказал цензор.

    – Не надо таких трагичных интонаций. Когда я работал в пресс-группе Колчака, мы не боялись печатать правду. И потом – почему красные говорят беспощадную правду о своих трудностях и поражениях, а мы обязаны молчать?

    – При чем здесь красные? Меня они меньше всего интересуют!

    В кабинет без стука вошел Гиацинтов. Он дружески обнялся с Исаевым, пожал руку цензору, упал в кресло, забросил ногу на ногу и спросил:

    – Он вас давно пытает, наш доблестный страж государственной тайны? Не обижайтесь, Макс. В общем, он прав. В эти дни можно было бы обойтись без разоблачений. Меня интересует, кто это вставил в номер?

    – Я.

    – Ну, перестаньте, старина, это не так смешно, как вам кажется. Красные наверняка сейчас передают содержание статьи в Москву.

    – Зачем им это?

    – Позлобствовать, похихикать над нашими горестями.

    – Досадно, конечно, но статью поставил в номер я.

    – В обход цензуры?

    – Когда я верстаю номер, то думаю о газете, а не о цензуре.

    – Кто писал статью?

    – Черт его знает.

    – Где текст?

    – Валяется в редакции.

    – У кого?

    – По-видимому, у метранпажа.

    – Метранпаж у нас. Он клянется, что подлинника в типографии никто не видел после набора.

    – А, ерунда какая…

    – Вы видели, как набирали этот материал?

    – Да.

    – На чем он был написан?

    – На листочках.

    – Я понимаю, что не на веточках. Какие были листочки? Большие, маленькие, чистые, в линеечку?

    – Кажется, чистые.

    – Понятно. А через кого этот материал попал к вам?

    – Он лежал у меня на столе.

    – Вам его принесли?

    – Нет, просто я обнаружил этот материал на столе.

    – Когда это было?

    – Вчера,

    – Утром?

    – Да.

    – Кто дежурил в редакции?

    – Не знаю, полковник.

    – Сторожиха утверждает, что никого в редакции из посторонних не было ни ночью, ни утром, кроме девицы у вас, в девять ровно.

    – Старая сплетница, – улыбнулся Исаев. – Уволю.

    – Правильно поступите. Так кто эта девица?

    – Полковник, вы вольны казнить меня, – сказал Исаев шутливо и протянул на стол обе руки, – можете заковать меня в кандалы.

    – Когда казнят, Макс, то в кандалы не заковывают.