- Вез его черный "Шевроле", принадлежащий рыботорговцу-оптовику из Кале. Ее номер он назвал.

    - Записал его, что ли?

    - Запомнил. Бриггс позвонил туда, и полиция тут же дала справку. В полночь я позвонил рыботорговцу. Он, должно быть, с вечера надрался - еле языком ворочал.

    "Не удивляюсь", - пробурчал он, захлопнув за собой дверь так, что в трубку было слышно.

    "Чему вы не удивляетесь?"

    "Тому, что он вами задержан. Я подвез его, чтоб было с кем поболтать по дороге. Два часа старался завязать разговор, но этот тип не дал себе труда ни слова сказать, ни кивнуть. Когда поднимались на холмы, окна запотели и я опустил стекло, а он его преспокойно поднял - дескать, боится сквозняков. Время от времени доставал из кармана новую сигарету и прикуривал от окурка, мне даже не предложил. На прощание не сказал ни „благодарю“, ни „до свидания“!

    "Он сам показал, где его высадить?"

    "Нет, только назвал город, куда едет; я не захотел делать крюк ради такого субчика и высадил его на перекрестке".

    Бутылки заняли свои места на полках, Чарли пора было переодеваться.

    - Я бился над ним до двух ночи. Принес даже бутылку и два стакана в надежде его умаслить и, по-моему, сам под конец набрался.

    Словом, парень не желает сказать ни кто он, ни откуда и зачем приехал. Не возражает, когда ему дают понять, что Джастин Уорд - не настоящее его имя. Имеет при себе чуть ли не пять тысяч и едет не поездом, не автобусом, а на попутных машинах, как бродяга какой-нибудь.

    В чемоданчике у него грязное белье, смена чистого, пара носков и домашние туфли. Я заговаривал с ним о том, о сем, но так и не выяснил, чем он занимается.

    Руки у него белые и пухлые; судя по всему, работает он ими нечасто. Здоровье, должно быть, не совсем в порядке: время от времени он глотает пилюльку. Коробочку с ними таскает в жилетном кармане.

    "Печень?" - шутливо осведомился я.

    "Может, печень, а может, и другое".

    В офисе стало жарко, и он расстегнул пиджак. Я словно невзначай взглянул на подкладку и заметил, что он отпорол марку фирмы.

    Он прямо-таки читал мои мысли, вроде как шел за ними по пятам.

    "Это ведь мое право, верно?"

    "Бесспорно, но согласитесь, отпарывать марку со своей одежды как-то не принято".

    "Бывает, что и отпарываешь".

    В конце концов я уже не знал, что с ним делать. Мои люди отправились по домам. Поскольку во время убийства фермера неизвестный ехал с рыботорговцем на Бангор, у меня не было никаких оснований задерживать его: с таким типом неприятностей потом не оберешься.

    "Уже поздно, - вздохнул он. - По вашей вине я остался без крыши на ночь: гостиницы, по-моему, уже закрыты. Словом, буду весьма обязан, если вы дадите мне здесь переночевать, а утром принять ванну".

    И самое смешное: сконфуженный шериф не посмел предложить ему койку в одной из арестантских, а повел его наверх, к себе в квартиру. М-с Брукс встревожилась.

    - Кто это?

    - Не волнуйся. Один приятель.

    - Какой приятель?

    - Ты его не знаешь.

    - И ты пускаешь в дом человека, которого я не знаю?

    После смерти тещи у Бруксов освободилась комната.

    Постели там не было, и Кеннету пришлось доставать из шкафа простыни, подушку, полотенца.

    - Когда я проснулся, незнакомец уже мылся в ванной. Прайса он не убивал - вот все, что мне известно, Чарли. В остальном…

    - Я убирал на улице снег, а он подошел и поздоровался.

    - Ты позволишь? - спросил шериф, в третий раз берясь за бутылку бурбона^[11] с таким видом, словно делает это машинально. - Пари держу, он вот-вот вернется.

    - Не сомневаюсь.

    - По-моему, тебе самое время переодеться, - крикнула Джулия из кухни. - Вы оба там разболтались, как старухи.

    Шериф быстренько утер рот и счел за благо ретироваться.

    - Начнет тебе докучать - сразу вызывай меня.

    - Благодарю, с меня одного раза хватит.

    Был час, когда молодежь отправляется после церкви в аптеку поесть мороженого. Взрослые, перед тем как сесть в машины, задерживались на паперти; солнце в белесом небе казалось желтоватым пятном. Юго - согласно иммиграционному свидетельству его звали Михаиле Млечич, но для всех он был Майком или просто Юго - еще спал: голый, огромный, мускулистый, с волосатой грудью и грязными ногами, он лежал поперек постели без простынь, а вокруг неслышно скользили две женщины и дети.

    Происходило это, конечно, не на Холме, не в квартале, прилегающем к кожевенному заводу, равно как и не по соседству с Чарли.

    Дом Юго, стоявший на берегу реки, у самой окраины, между городом и озером, представлял собой особый мир, живший по законам иного времени и пространства.

    В давным-давно пустовавшей лачуге, на которую никто не предъявлял прав, Майк создал свое царство из досок, известки и рифленого железа.

    Явился он в город несколькими годами раньше и некоторое время работал на кожевенном заводе по контракту, подписанному еще перед отъездом с родины. Уже тогда он каждую неделю напивался - правда, только раз, субботним вечером, но обязательно в "Погребке", и приятели уводили его обычно в состоянии, близком к беспамятству.

    Потом он начал осаждать государственные учреждения, заполнил бумаги, внес деньги, какие полагалось, и в конце концов добился своего - сумел вызвать Марию из "у нас в краях".

    Это была смуглая девушка, видная, но молчаливая и до сих пор ни слова не понимающая по-английски. Да и зачем? Она же никогда не выходила за пределы своих владений.

    Ими заинтересовались пасторы, самому настойчивому из которых удалось-таки обвенчать пару, когда Мария была уже не то на шестом, не то на седьмом месяце.

    - Церковь даже не как у нас в краях, - посмеивался Майк. Он не принимал всерьез такой брак, но старался никого не раздражать.

    Летом он нанимался на работу в деревню и каждую субботу что-нибудь привозил: сначала кроликов, потом кур, наконец, козу. Соорудил для нее сарайчик, но она, правда, предпочитала жить в доме.

    Родились дети: сперва один, потом двое близнецов.

    Мария, все такая же видная и молчаливая, вынашивала их с религиозной торжественностью. Ходила она в платьях, представлявших собой, в сущности, кусок цветной ткани, кое-как прикрывавшей тело.

    Зимой Юго пробавлялся случайными заработками, нанимаясь к кому попало - и к домовладельцам, и к торговцам, пот ому что умел все: чинить водопровод и латать крышу, красить стены и подстригать деревья.

    Ни одного земляка в районе кожевенного завода он не нашел. Правда, там жили несколько выходцев из граничащих с его родиной стран - у Юго было с ними кое-что общее, подчас в их языках встречались схожие слова.

    Откуда он узнал, что в соседнем городе, миль за шестьдесят с лишним от него, живет другой Юго? Как бы то ни было, Майк отправился туда. Вернувшись, привез с собой странную копченую рыбу и невиданную в этих краях колбасу.

    Потом он зачастил к соотечественнику, и однажды весной с ним приехала девушка, такая же видная и молчаливая, как Мария, только поживей и посуровей на вид.

    В дом она вошла совершенно непринужденно, и через несколько месяцев в свой черед произвела на свет ребенка На этот раз пасторы предпочли остаться в стороне - вероятно, не сумели найти выход из положения.

    Юго ничего ни у кого не просил. Он просто вкалывал за троих. Его можно было в любое время позвать на любую работу, и он даже не требовал, чтобы хозяева слушали его россказни на варварском, но не лишенном поэтичности английском языке.

    Напивался он, как все, раз в неделю и никогда не злоупотреблял своей силой, пуская ее в ход лишь для того, чтобы разнимать драчунов.

    Заинтересуйся кто-нибудь, где пасутся козы Юго, а их у него стало уже три, не считая козлят, выяснилось бы, вероятно, что эти выгоны принадлежат городу.

    А пока люди только посмеивались, глядя, как обе женщины, согнувшись в три погибели, режут серпами траву для кроликов.

    Мария снова была беременна. Елица, младшая, - смех у нее был по-детски веселый, зубы, каких не сыщешь, - тоже вот-вот могла затяжелеть.

    Обе женщины с детьми помещались в одной комнате, единственной, где стояли настоящие кровати, а Майк спал в гостиной на чем-то вроде топчана рядом с печкой, которую топили дровами.

    В то утро он храпел с раскрытым ртом, и дети забавлялись, глядя, какие он корчит гримасы, когда на лоб или на нос ему садится муха. Кастрюля источала пряные запахи; снаружи, на оконных наличниках, поблескивал снег Официанточка в кафетерии, подавая завтрак приезжему, попробовала заигрывать с ним, но безуспешно.

    Вся в белом, в свеженькой наколке на завитых белокурых волосах, она смахивала на ягненка, вздумавшего поиграть с волком, хотя, разумеется, не догадывалась об этом Незнакомец не дал себе труда ответить на авансы. Да и вряд ли заметил, какая у нее тугая грудь под белой накрахмаленной блузкой.

    Он по-прежнему таскал с собой чемоданчик и на ход) выбрасывал левую ногу вбок.

    М-с Элинор Адаме целыми днями расхаживала по дому в неизменном фиолетовом с искрой халате, на который свисали изжелта-седые пряди волос. У нее были длинные, постоянно болевшие зубы, мучнисто-белое лицо с расплывшимися чертами, и в минуты душевного упадка она совала голову в кухонный буфетик, после чего дыхание у нее начинало ощутимо благоухать.

    Дом, - выкрашенный коричневой краской, был старый, деревянный, с верандой чуть не по всему фасаду; на веранде стояли две качалки. Стены комнат были оклеены обоями в разводах и цветочках, преимущественно желтого и блекло-зеленого тонов.

    На звук ручного звонка, подрагивавшего на пружине у входной двери, она вышла далеко не сразу. Как обычно, осведомилась:

    - Что вам угодно?

    Нет, не из боязни. М-с Адаме не побоялась бы жить одна, где придется, даже в квартале с самой скверной репутацией.

    - Мне сказали, у вас можно снять комнату.

    - Кто вам это сказал, молодой человек?

    - Шериф.

    - Ох уж этот болтун! Глотка у него здоровая, а мозгов - кот наплакал. И надолго вам нужна комната?

    - На все время, что пробуду здесь.

    - То есть?

    - Может быть, на несколько лет.

    - Вы один?

    - Да.

    - Собаку не держите?

    Из-за полудюжины кошек, разгуливавших по дому, м-с Адаме ненавидела псов, тем более что у тех была привычка гадить на ступеньках веранды.

    - А деньги у вас есть? Предупреждаю: плата вперед.

    - Я уплачу вперед.

    - Тогда входите, потолкуем.

    Она первой двинулась вверх по лестнице с перилами, отполированными временем; когда они проходили мимо, молодая женщина в одной комбинации торопливо захлопнула дверь.

    - Девочки считают, что с открытыми дверями теплее, хотя у меня душник в каждой комнате. А вот и ваша.

    В соседней живет молодой человек. Служит в банке, питается в городе. Вы тоже будете есть в городе?

    - Как когда.

    - Вы еврей?

    - Насколько мне известно, нет.

    - Я ничего не имею против евреев, но меня мутит от чеснока, а у них привычка класть его в любое блюдо.

    - Чеснока не употребляю.

    Незнакомец не повел бровью, не улыбнулся, не сказал лишнего слова. На комнату едва взглянул. Казалось, он уже бывал в ней или по крайней мере заранее, до мельчайших деталей знал, что она собой представляет.

    Медная кровать была покрыта старомодным одеялом; на стенах, оклеенных выцветшими обоями, красовались хромолитографии в белых рамках.

    Все выглядело уныло и ветхо, но не настолько устарело, чтобы приобрести известную поэтичность. На допотопном оборудовании тесной ванной, освещаемой лишь чердачным оконцем, вода оставила ржавые подтеки.

    - Комнату сдам за десять долларов в неделю.

    Он, не торгуясь, вынул из кармана пачку кредиток и вытащил из-под резинки одну бумажку.

    - Расписку сейчас напишу. А вы, наверное, отправитесь за багажом?

    - У меня нет багажа.

    Это несколько встревожило хозяйку, и она наверняка стала бы продолжать расспросы, если бы сама только что не видела у постояльца пачку денег.

    - Ну, как знаете. Вот газовая плитка, кастрюльки - в шкафчике. Главное, не забывайте выключать газ. Здоровье не позволяет мне самой обслуживать жильцов, а стоящую прислугу теперь не найдешь.

    М-с Адаме оставалось лишь удалиться, но она хотела услышать от постояльца хоть слово: ей тоже становилось как-то не по себе в его присутствии.

    - Поступили на кожевенный завод?

    - Нет.

    - Занимаетесь коммерцией?

    - Нет.

    - Ну ладно, делайте что вам угодно. Покидаю вас.

    Она чуть было не завернула к Мейбл и Авроре, спустилась вниз, слазила в кухонный буфетик, а потом уселась в свое плетеное кресло, и одна из кошек тут же примостилась у нее на коленях.

    Дверь в комнату снова закрылась. Оттуда не донеслось ни звука, даже матрасные пружины не скрипнули.

    Элинор Адаме, поглядывая на потолок, прождала минут пятнадцать, затем крикнула скрипучим голосом:

    - Мейбл! Аврора! Идите сюда кто-нибудь, Спустилась Аврора, та, что поменьше ростом и попухлее. На правом глазу у нее сидело бельмо, поэтому взгляд казался несколько необычным.

    - Что там еще? Если собираетесь опять упасть в обморок, предупреждаю: больше возиться с вами не буду.

    - У нас новый жилец.

    - Знаю. Я все слышала.

    - Что он делает?

    - Я к нему в комнату не заглядывала.

    - Рано или поздно заглянешь.

    - Это мое дело.

    - Не будем ссориться.

    - Вы сами меня позвали.

    - Позвала, потому что он даже не шевелится. Интересно, что он там делает?

    И обе навострили уши, проклиная про себя Мейбл, которая включила свой приемник и подпевала музыке.

    В час дня Чарли открыл ставни бара и выглянул на улицу, сплошь покрытую сверкающим снегом, если не считать черных дорожек у порога домов. Старый Скроггинс, владелец бильярдной, приветливо помахал ему рукой. Потянуло ветерком, который то теплел, то вновь становился прохладным.

    Чарли издали бросил взгляд на дом Элинор, уселся в углу и развернул воскресную газету. Время от времени он посматривал на часы.

    Итальянец ждал приезжего.

    В иные годы зима устанавливается не сразу и бабье лето задерживает наступление холодов. В этом было не так. В воскресенье, часам к пяти дня, снег пошел опять, валил всю ночь и перестал только с рассветом; это продолжалось несколько дней подряд; лишь около одиннадцати утра наступала передышка и солнце с трудом пробивало облачный купол.

    С начала недели жизнь пошла по-зимнему: хозяйки достали из шкафов черные блестящие ботики; дети надели просторные варежки, вязаные шарфы и желтые, красные, зеленые шапочки с помпонами, в которых казались еще румяней. Мужчины, кроме служащих и продавцов, обреченных соблюдать строгость в одежде, натянули поверх пиджаков пестрые спортивные куртки.

    С начала той же недели Джастин Уорд заставил город и квартал примириться с его присутствием и уже со среды вошел, можно сказать, в местную жизнь. В воскресенье утром он первый назвал Чарли по имени, как звали бармена остальные клиенты, и вечером, засыпая, итальянец дал себе слово, что завтра ответит чужаку тем же.

    Он так и сделал, когда, около десяти утра, тот зашел посидеть у лакированной стойки и пробежать газеты.

    - Хэлло, Джастин! Отличный денек, верно?

    Все сошло гладко. Уорд и бровью не повел.

    - Что будете пить, Джастин?

    И оба поняли, что этот вопрос гораздо важнее, чем кажется. Что бы сегодня ни было сказано - все важно: их отношения приобретают характер традиции.

    - Пиво не стоит: рановато, да и холодно слишком, - посоветовал Чарли. - Что вы скажете насчет стопки джина с капелькой бальзама?

    Уорд подумал и согласился.

    В это же утро было установлено и другое: с десяти до полудня приезжий пьет только одну стопку. Он вообще был не выпивоха. Порой после нескольких сигарет подряд, обязательно докуренных до конца, заказывал стакан воды со льдом.

    На Чарли, который в это время обычно таскал бутылки с пивом и содовой, выносил помои, протирал полки и приводил бар в порядок, Уорд не обращал внимания.

    Элинор Адаме тоже начала привыкать к образу жизни нового постояльца. Он вставал еще затемно, в семь утра, и в понедельник она даже подумала, что он спешит на службу в какую-нибудь контору. Уорд готовил себе завтрак, распространяя по коридорам запах яичницы с беконом. Затем напускал ванну и сидел в воде так долго, что хозяйка не раз пугалась - вдруг он заснул или потерял сознание.

    Элинор с присущим ей интересом к болезням находила, что у него нездоровый вид, и действительно, впечатление Уорд производил такое, словно под кожей его не циркулирует кровь: лицо слишком полное, оттенка слоновой кости. Он был не то что толст, но оброс жирком, тонкий слой которого как бы размывал его черты и формы.

    В воскресенье днем после его ухода м-с Адаме обшарила комнату в надежде увидеть пузырьки с лекарствами, пилюли или шприцы, но чемоданчик, шкафы - словом, все, что можно запереть, оказалось заперто, а ключи жилец унес с собой.

    Оставлял он пачку кредиток в комнате или не расставался с ними? А может, положил деньги в банк?