В течение двух лет, что мы, я и Мод, были вместе, мы вынуждены были беспрерывно лгать, каждое наше свидание было связано с трудностями, которые мы разрешали как могли - то есть ценою бесконечной лжи.

    Что было бы с нами, не случись того, что случилось к концу второго года нашего знакомства, как раз на Рождество? Любили бы мы друг друга и дальше или, пройдя вместе какой-то отрезок пути, надоели бы один другому?

    Только отец знал о наших отношениях, ибо все чаще по вечерам я приходил в его тихий кабинет.

    - Другие посмеялись бы надо мной, не поверили бы мне, но я знаю, знаю никогда не полюблю никого, кроме нее.

    - Что же ты думаешь делать дальше, сын?

    - Я женюсь на ней. А пока буду ждать, сколько понадобится. Я ведь понимаю, мне нельзя жениться, пока я не окончу университет. Мне будет трудно!

    - Да, трудно. Будь осторожен, сын. Я понимал, что он имеет в виду. Ведь я ему сказал, что она девственница.

    Только спустя полгода я признался ему:

    - Мы с ней решили, что она будет моей женой уже теперь, понимаешь? Позднее мы поженимся, но сейчас дальше так продолжаться не может.

    Пытался ли он отговорить меня?

    - Есть еще одна причина, - добавил я. - Ее начал обхаживать Пьер Ваше. Оказывается, он волочится за каждой новенькой в своем отделе. Возможно, он еще пожалуется на нее, потому что она его отшила.

    В тот вечер отец дал мне кое-какие советы; возможно, когда-нибудь и мне придется давать их тебе: случись с тобой нечто подобное, я вел бы себя, как он.

    - И еще не забудь: ты сын префекта. Я ведь понимаю, для молодого человека это отнюдь не преимущество. За тобой следят больше, чем за кем-либо другим, слишком многие обрадовались бы, если б разразился скандал.

    Жизнь моя разделилась между Пуатье и Ла-Рошелью, в Пуатье она вся была посвящена занятиям - я работал напряженно, стиснув зубы, чтобы кончить университет как можно скорее; я решил за год пройти два курса - мне это удалось.

    Зимой нам с Мод помогала темнота, но с приходом весны встречаться становилось все сложнее, и мы были вынуждены довольствоваться теми вечерами, когда мать Лотты уходила на ночное дежурство, а отец был в поездке. Тогда мы встречались в домике с дубовой дверью.

    Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что в наших отношениях с Мод не было никакой грязи, и все же нам хотелось чувствовать себя более чистыми. Было что-то оскорбительное в этих свиданиях под хихиканье Лотты и Никола, забавлявшихся в соседней комнате; чужие фотографии глядели на нас со стен.

    Как описать тебе ощущение, которое охватывало меня всякий раз, когда рядом была Мод? Некоторые живые существа - белки, птицы, например - трогают нас своей кроткой прелестью, своей беззащитностью, в которой есть как бы обреченность. Такой была Мод, и всякий раз, когда она, беря меня под руку, цеплялась своей рукой за мой локоть, мне казалось, будто я всегда, всю свою жизнь обязан ее защищать.

    Ее отец, Эмиль Шотар, держал в районе порта небольшое кафе "У Эмиля", где среди прочих завсегдатаев бывал Порель и куда в дни забастовок или выборов нередко наведывалась полиция.

    Шотар был приземистый, тучный, с густыми лохматыми бровями и недобрым взглядом и, хотя уступал Порелю в уме, тоже слыл зачинщиком беспорядков. Я думаю, главной его чертой была непримиримость. Жена сбежала от него с каким-то коммивояжером, когда Мод была еще крошкой. Она ни разу не дала о себе знать и даже не пыталась увидеть дочь.

    Он грозно возвышался за стойкой своего кафе, орудуя голыми по локоть мускулистыми волосатыми руками, - враждебный, недоверчивый, ненавидящий всех богатых, власть имущих, весь общественный порядок, включая и самых скромных его представителей вроде полицейских.

    Вечером, когда дочь возвращалась домой, он шел к ней в задние комнаты, потому что ей строго-настрого было запрещено переступать порог кафе, и спрашивал:

    - Где ты была? У Лотты?

    Считалось, что девушки вечерами вдвоем изучают стенографию; только раз в неделю Мод разрешалось пойти в кино.

    И этот недоверчивый, неуживчивый, ненавидящий весь свет человек за два года так ни о чем и не догадался - он даже не подозревал о моем существовании.

    Я уговаривал Мод:

    - Почему ты не хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу?

    - Потому что он тебе откажет и тогда вовсе не выпустит меня из дому.

    Я был сыном префекта, следовательно, первейшим врагом; возможно, Шотар и в самом деле запер бы дочь, чтобы помешать ей встречаться со мной.

    Мне ни разу не привелось говорить с ним, иногда я только издали, сквозь окна кафе, видел его за стойкой. И сейчас мне хочется очень тихо и быстро сказать тебе то, что давно не дает мне покоя: когда я видел его, я чувствовал себя вором.

    У него когда-то украли жену, теперь я крал у него дочь. Я не мог строго судить себя, но, если бы отношения между людьми соответствовали моим тогдашним понятиям, я попросил бы у него прощения.

    Его грубый, мужиковатый облик не вызывал у меня презрения, скорей я стыдился себя, своей длинной, неуклюжей фигуры папенькиного сынка.

    Я даже чувствовал к нему благодарность за то, что он так неусыпно следил и продолжает следить за Мод.

    Отец, как я уже говорил, в моих глазах олицетворял порядок, внутри которого, однако, возможны компромиссы. Порель - "антипрефект" - олицетворял собой постоянное неповиновение этому порядку. Более непосредственный, более грубый, неспособный на компромиссы Эмиль мог разделаться с любым и не колеблясь убил бы меня, если бы застал в постели со своей дочерью.

    Мод боялась отца, но знала его и с другой стороны.

    - Ах, если бы ты был молодым рабочим из мастерской Дельма и Вьеже!

    Если б я даже избежал разыгравшейся трагедии, мне грозила бы другая. Предвидел ли это мой отец? Он ведь и сам стал почти чужим в своей семье, с тех пор как моя мать по необъяснимым причинам ушла в себя, а сестра вышла замуж за Ваше.

    Бывая в Ла-Рошели, я по-прежнему вечерами заходил к нему в кабинет.

    - У тебя все в порядке? - спрашивал он.

    - Да, папа.

    Мне казалось, что я его обманываю. Я не чувствовал себя по-настоящему счастливым. Слишком многое нужно было изменить.

    И вот, неловкий и смущенный, я стою перед ним - была суббота, и родители Лотты оказались дома.

    - Я хочу попросить тебя…

    Возможно, ты когда-нибудь побываешь в здании префектуры, сыгравшем такую роль в моей жизни. Там два внутренних двора; стена одного из них выходит в городской парк. В этой стене была маленькая дверь, а на лестнице "Е" была маленькая каморка, давно пустовавшая, в которой когда-то жил ночной сторож. Там стояла железная кровать и кое-какая мебель, обычная для комнат прислуги.

    - Если бы ты позволил мне воспользоваться комнаткой на лестнице…

    От него требовалось немного - дать мне ключ от маленькой двери в парк и закрыть на все глаза; он, не колеблясь, пошел на это. Таким образом, отныне мы с Мод освобождались от неизбежного соседства с любовными утехами Лотты и Никола, придававшими нашим свиданиям неприятный, пошлый оттенок.

    Твой дедушка не был тогда тем усталым, сломленным человеком, каким ты знал его в Везине. Если даже из-за жены он и вынужден был отказаться от префектуры Сены-и-Уазы и Парижа, у него все же было превосходное служебное положение, он считался одним из лучших префектов; а пятьдесят лет - это еще не старость.

    И этот человек ради меня, ради моей любви, которую всякий другой счел бы обыкновенной интрижкой, совершенно сознательно пошел на риск.

    Почему, ради чего обрек он себя на подобную жизнь? Он только с тревогой смотрел на меня, лишь изредка давая робкие советы.

    Может быть, моя любовь напоминала ему то, что он когда-то испытывал к моей матери, которой остался верен всю жизнь. Может быть, ему казалось, что, помогая мне, он как бы живет сызнова? Или же он боялся, что я упущу свое счастье, пусть даже крошечное?

    Теперь я понимаю, что между нами существовало молчаливое сообщничество. Потому-то он и взвалил на свои плечи всю ответственность за то, что случилось.

    Рассказывать о том, что происходило "до" и что произошло "после", мне было довольно легко. Но вот я дошел до самого главного - до тех нескольких дней, нескольких часов, которые решили нашу судьбу, и с изумлением обнаруживаю, что воспоминания мои путаются, что я не так уж уверен в том, что точно помню все обстоятельства, - словно потеряв власть над событиями, став их игрушкой, человек теряет и ясность мысли.

    Мне кажется, всего лучше и всего честней просто изложить факты в их последовательности, не пытаясь ничего объяснять или описывать, что я тогда чувствовал.

    Итак, субботний вечер в начале декабря, здание префектуры, та самая каморка на лестнице, которую мы с Мод назвали своей конуркой. Дворы, лестницы, кабинеты префектуры в этот час уже пусты, и в нашей квартире на втором этаже все легли, кроме отца, - подъезжая с Мод на мотоцикле, я видел в его окне свет, пробивающийся сквозь занавески.

    Помню, что Мод забыла перчатки и очень замерзла на заднем сиденье, руки ее были совсем синие, и я согревал их в своих руках.

    Она сказала - не сразу, немного помедлив:

    - Боюсь, как бы мне не осложнить твою жизнь, Ален.

    Я стал что-то возражать, но она добавила:

    - Кажется, я беременна. Я в этом почти уверена. Мы сидели с ней на краю железной кровати, двое насмерть перепуганных детей. Я был очень взволнован, но еще больше перепуган и не стал возражать, когда она сказала тихо, притворяясь, будто ей совсем не страшно:

    - С Лоттой это случалось два раза за последний год. Никола сам сделал что надо, и все прошло благополучно.

    Через три дня я из Пуатье поехал в Бордо, чтобы договориться с Никола. Но раньше Рождества он приехать в Ла-Рошель не мог. Жил он в комнате с розовым абажуром, вроде той, в какой жил я в Пуатье; в тот вечер он ждал к себе девицу.

    В разговоре с ним все показалось очень простым. Он дал мне маточный зонд и объяснил, как им пользоваться.

    - Только смотри, никому ни слова. Я студент-медик, и если это станет известно, я получу пять лет тюрьмы да вдобавок запрещение заниматься врачебной практикой.

    Я вернулся в Пуатье. Опять суббота, опять вечер в Ла-Рошели. Лотта была в курсе дела, но в тот вечер мать ее оставалась дома.

    - Лучше вам проделать это в префектуре…

    Холодная желтоватая мгла окутывала порт и город, через равные промежутки времени небо оглашалось мычащим воем сирены, предупреждавшей о тумане. Казалось, это вопит океан.

    Я обедал со своими: мы с Мод решили, что все должно идти, как обычно. Мать, как всегда, неподвижно сидела на своем месте во главе стола, сестра и ее муж ругали литературных критиков. Тогда как раз вышел первый роман твоего дядюшки.

    В девять часов мы, я и Мод, словно два преступника, прокрались в свою конурку. Я весь дрожал и не мог сделать того, что было нужно.

    - Послушай, а если я все-таки пойду к твоему отцу…

    - Ты не знаешь его, Ален.

    - Мы бы сразу поженились. Я стал бы работать…

    - Но ты же знаешь, это невозможно.

    В одиннадцать часов она была мертва.

    Не пишу никаких подробностей. Не хочу вспоминать. Я знал, что отец в кабинете, но не пошел к нему. Я хотел побежать за нашим врачом, доктором Байе, он был и нашим другом - но услышал в ночи вой сирены, словно вопль ужаса или отчаяния.

    Я подождал, пока во втором этаже погас свет - значит, отец пошел спать. Тогда я схватил Мод на руки и бросился вверх по лестнице. Через чердачное окно я вылез на крышу.

    На крыше стоял резервуар высотой метра в два, обшитый внутри цинком. Кто-то из прежних префектов распорядился поставить его там, не знаю для какой цели - то ли для дождевой воды, то ли чтобы иметь запас на случай, если испортится городской водопровод. Я обнаружил его, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, и не раз прятался в нем.

    Я не поскользнулся на мокром шифере, не сорвался со своей ношей вниз, на тротуар…

    Когда я на цыпочках прокрался в дом, я был уже другим человеком, не таким, как другие. Я перестал быть молодым. И вдруг в коридоре я услышал голос, от которого весь похолодел:

    - Куда ты, сын?

    В пижаме и халате он пошел за мной; вместе мы вошли в нашу каморку. То, что он там увидел, не оставляло никаких сомнений - он сразу понял, что произошло.

    Он не произнес ни единого слова упрека, не задал мне ни одного вопроса.

    - Пойдем в мой кабинет.

    Несколько угольков еще багровело в камине.

    - Исправить уже ничего нельзя, но можно еще кое-что предпринять, чтобы не погубить твою жизнь.

    Не помню, плакал ли я. Просил прощения? Помню только, я все повторял:

    - Позвони господину Дурле!

    Это был начальник полиции, я не раз видел его у отца, сдержанного, бледного, с густыми седыми усами.

    - Позвони господину Дурле! Я не в силах больше выносить, что она там, наверху… Как, как я мог…

    - Сейчас позвоню. Послушай. Мне пятьдесят лет. Многие умирают, не достигнув этого возраста. Я от жизни ничего больше не жду, ты свою только начинаешь…

    Я не понимал, о чем он говорит, я бегал по кабинету из угла в угол и думал только об одном - Мод там, в холодном цинковом резервуаре…

    - Слушай внимательно. Если ты сознаешься в том, что сделал, тебе дадут от года до пяти лет тюрьмы, а потом все двери для тебя навсегда закроются. Мне это уже не страшно. Погоди. Дай сообразить. Иди, сын, ложись. И ни в коем случае не выходи из своей комнаты.

    Я попытался возражать, я не знал, что делать, на что решиться. Но вдруг распахнулась дверь. Это был твой дядя Ваше. Оказалось, он давно уже догадался обо всем, он знал (а я и не подозревал этого) о наших тайных свиданиях в каморке на лестнице "Е".

    - Нет, вы не сделаете этого, господин префект… - так он называл своего тестя, - не только ради себя, но и ради вашей жены, ради вашей дочери, ради…

    Ради него, разумеется. Ведь из зятя уважаемого префекта он превращался в зятя осужденного по позорной статье…

    Как сейчас его вижу - вне себя, он кричит мне в лицо:

    - Только подумать, из-за этого маленького негодяя… Он поднял руку, чтобы ударить меня, и тогда отец спокойно, словно даже без гнева, дал ему пощечину.

    - Уходите отсюда и в дальнейшем потрудитесь молчать. Мы, Лефрансуа, сами улаживаем свои дела. Я был еще в кабинете, когда он позвонил Дурле.

    - Да. Попрошу немедленно. Сюда… Дело чрезвычайно важное… - Он взглянул на меня:

    - Ступай, сын. Он был спокоен, сдержан.

    - Мужчины моего возраста и моего положения иногда теряют голову и делают глупости… Иди к себе.

    Не знаю, не помню, как я оказался в своей комнате.

    В восемь утра отец входил в кабинет прокурора Республики, который часто у нас обедал. В половине десятого он позвонил домой, чтобы ему прислали чемодан с платьем и бельем.

    Статью 317 Уголовного кодекса я до сих пор помню слово в слово:

    "Всякий, кто посредством каких-либо снадобий, настоев, медикаментов, хирургическим путем или каким-либо иным способом произведет или попытается произвести выкидыш у беременной или предположительно беременной женщины независимо от того, действовал ли он с согласия последней, карается тюремным заключением от одного до пяти лет и штрафом от 1200 до 2400 франков".

    Имя Никола не было произнесено ни разу, но мой товарищ целый год не появлялся в Ла-Рошели, и я никогда больше его не видел. Никогда больше не видел я и Лотту.

    Делом отца воспользовался Порель, превратив его в громкий политический скандал: префект на скамье подсудимых.

    Именно тогда твоя бабушка укрылась со своей служанкой в Везине на вилле "Магали". Пьер Ваше вместе с моей сестрой ринулись в Париж искать счастья в литературной толчее.

    Знал ли о случившемся мой дед с улицы Дю Бак, бывший советник при Высшей счетной палате? Не знаю. Только с этого времени и до самой своей смерти он держался со мной как с чужим.

    Отец получил максимальный срок, потому что отказался ответить, откуда у него зонд. Однако в тюрьме он пробыл только три года, да и то последний год работал там как библиотекарь Таким был этот человек, которого ты знал уже в Везине и на которого, как мне иной раз казалось, смотрел с некоторым раздражением Вот почему в то утро, когда мы с тобой стояли рядом у его гроба, я решил тебе все рассказать.

    А кстати, сколько лет тебе сейчас, когда ты читаешь эти строки? Должно быть, не так давно ты был на других похоронах и стоял у моего гроба, быть может, рядом со своими детьми…

    Я причинил всем вам много зла, но позволь сказать тебе напоследок: это оттого, что мы были очень чисты Мы были очень чисты - Мод и я.

    И мой отец, который жил нашей любовью, был самым чистым из нас. Вероятно, поэтому он и заплатил дороже всех.

    А теперь забудь об этом. Это было очень давно. Это старая-старая история, ее не помнят уже даже в Ла-Рошели.

    Каким бы ты ни был сегодня, говорю тебе в последний раз, говорю тихо, ласково:

    - Спокойной ночи, сын!

    Вечеринка (англ.)

    Сюлли, Максимильен де Бетон, герцог де Сюлли (1559 1641) - министр и друг Генриха IV

    Рец, Поль де Гонди, кардинал (1613–1679) - политик и писатель, активный участник феодального мятежа середины XVII в. (Фронда).

    Пенлеве (1863–1933) - французский математик и политический деятель, в 1917–1925 гг. - председатель совета министров.

    В общих чертах (лат.).